О чём молчат лжецы

      Меридиан. Три года назад.       Теплый свет фонарей отражается в глубоких лужах. По ним в высоких резиновых сапогах шлепает девочка, заливисто смеясь от воображаемых диалогов, пока поодаль нее держится компания старших юнцов. Они напряжены и бросают на нее косые взгляды, передавая из рук в руки исписанные пергаменты.       Брызги попадают на кружевные банты на ее растрепанных косах. И если бы не эта незначительная деталь наряда, никто бы не поверил, что лужа была полна крови, а не дождевой воды.       Плеск. Прыжок.       Девочка открывает глаза, беззаботно вытирая красные потеки на исхудалых щеках. Будто бы испачканы только они, а не вся ее одежда — светлые сарафан и колготки, длинная рубаха, доходящая до колен. Чтобы отстирать эти пятна, ее матери придется продать радиоприемник и еще месяц питаться на завтрак одним куском лепешки. И, вдобавок, молиться на снисходительность учительниц, строго следящих за опрятностью учениц.       Калеб не знает, почему думает именно об этом. О каких-то кусках лепешки и синяках на тонкой коже, появление которых неизбежно. Он замирает в пару шагах от нее, рядом с книжным магазином, витрину которого закрывают широкими и опускающимися ставнями. Справа из шумной таверны вываливаются две пьяные женщины, размахивающие портсигарами и бумажными стаканчиками. Из открытых окон доносятся плавные звуки музыки. Что-то похожее на скрипку, но с более грубой тональностью, идеально подходящее и ледяной мороси, и расплескивающейся крови, и наглым распаленным ухмылкам.       Таверна уже закрыта, когда раздается первый звон городских колоколов. Нет, не просто закрыта. Двери и окна намертво заколочены полусгнившими досками, придающими месту заброшенный вид. На ставнях книжного магазина свисает паутина, расклеены листовки с поплывшими от влаги буквами. Вечерний воздух напитан резкими запахами духов, мокрой травы и предчувствием бури, мчащейся к ним на запряженных лошадях.       Девочка, стерев с губ багровые капли, энергично машет Калебу. Ему хочется попросить ее не радоваться так откровенно. Придержать веселье хотя бы до дома, потому что с минуты на минуту улицу заполнит городская стража под командованием дворцовых капитанов. Из сапог тонкими ручейками выливается кровь. Калеб смотрит за ее спину, на компанию тех же ребят, перевязавших стопку пергаментов простой веревкой. Словно посоветовавшись друг с другом, они оставляют стопку на видном месте — на мокрой и разрисованной скамье. Убегая, кличут девочку. — У них ведь синие плащи, — будто бы обращаясь к Калебу, звонко приговаривает она. — Я побежала!       Он не успевает схватить ее за руку, хотя подрывается вперед мгновенно. Уже зная наперед, чем все кончится. Но эта мысль в нем только-только набирает обороты, пока Калеб молча наблюдает за действиями сбившихся с пути парней.       Язык не повернется назвать их предателями, как бы сильно ни хотелось. Дети ведь. Всего лишь старше на пару лет, чем светлый сарафан и бантики.       Стук десяток копыт проносится через него, видимо, все-таки задевая адреналиновую жилку, потому что Калеб срывается с места и бежит за девочкой, напевающей звонкие мотивы. Она не слышит его, точно между ними несколько домов, а не пару кровавых луж. И это бессмысленная попытка, почти как, гонка со смертью, когда разорваны легкие. Только выжимает из него силы. Только обрекает на вопросы без ответов. Полк стражников, остановив лошадей на пустом перекрестке, замечает ребенка и ее пальцы, схватившие неопознанный предмет.       Колокола прозвенели дважды. А рядом с ней никого, кроме компрометирующих свитков. И, может быть, они бы оставили девочку, не проявись на фарфоровом личике румянец, а на губах — приветливая и нежелательная улыбка. Все не по уставу. Не так, как нужно.       Прогулка вдали от дома. Испачканный кровью фартучек. Обкусанные губы. И цветные фразы о свободе и доме. О мире и войне. — Калеб, — чья-то рука дергает за плечо, пригвождая к гравию. Заставляя его давиться собственным бездействием, как кровью, скатывающейся каплями по полупрозрачному детскому дождевику.       Потому что мнутся пергаменты, едва стража прочитывает верхние строки. Они не должны были оказаться рядом с ней. Всегда одинаковые и непозволительно яркие, привлекающие внимание. А он не может сдвинуться и сбить невыносимый запах виселицы.       Боги.       Его бы вышвырнуло из этого кошмара и без притока яркого света.       Калеб инстинктивно прикрывает веки онемевшей ладонью и поднимается. Не успевая в полной мере осознать, что шум исходит от барахлящего радио, но разыгравшемуся воображению совершенно все равно на детали. Оно продолжает бить раскаленными импульсами по нервам. Короткими фрагментами прошлого, закончившегося плачевно для ребенка, чьи забавы были слишком… враждебными.       И ему все кажется, что вместо помех — срывающийся голос, хлесткий звон оков, сжавших худые запястья. Он не имел никакого прямого отношения к ее казни, но разве это не бремя всех лидеров — переносить на себя каждое недоразумение и считать его собственной оплошностью?       Саргасса, отойдя на шаг, наконец погружает комнату в приятный полумрак. Холод царапает стекла, заклеенные газетными вырезками. — Прости, мне показалось, еще чуть-чуть и ты закричишь, — сомнительно объясняется она. — Снова кошмары?       Растерянный взгляд впивается в него иглами. Черные радужки полны сожаления и тошнотворного раскаяния, словно это из-за нее Калеб уснул и потерял контроль над мыслями, коих набралось достаточно за три дня полной изоляции от внешнего мира. — Где Олдерн? — Он вытирает потный лоб и сбрасывает с себя колючее покрывало. Открыто маленькое окно, а температура воздуха в это время года едва позволяла ходить нараспашку, так что в комнате достаточно прохладно и свежо. — Ушел за едой. У нас запасы кончились. — М-м, — неопределенно мычит Калеб. — Еще же даже не утро. Куда он полез... — Он с Ватеком, — мотает головой Сара, веря, что ничего страшного с ними не произойдет. — И я помогла с маскировкой. В плане, поменяла им овал лица, кожу… — Ладно, — Взмахом руки Калеб перебивает быстрые объяснения. Он знает, как работает магическая маскировка, действующая всего на некоторое время. Хорошо, если им не попадутся опытные чародеи короны. — Как долго я спал?       Девушка заправляет за уши темные пряди. Почти высохшие и пахнущие можжевельником — этот запах просачивается в его легкие наравне с запахом сырой бумаги и растопленного воска. Он приглядывается к ней, безошибочно распознавая высохший след мыла на щеках и пигментированные пятна аромамасел на шее. От него же самого пахнет кисло и дурно. Пот вперемешку со старой одеждой. Но Саргасса не обращает на это никакого внимания, присев на корточки в шаге от него. — Недолго, — отвечает она, подав ему сосуд с жидкостью. — Я боялась тебя будить. Думала, что тебе бы не помешало нормально отдохнуть после… всего. Ты начал громко ворочаться и задел локтем батарею. Вот я и перед тобой. — Вода еще осталась? — Да. Хорошо, что дождь не прекращается. Мыло и прочее найдешь на полке. Я как следует разгребла бардак и нашла даже баночки с маслами. Там есть и хвоя, — подмигивает Сара, ободряюще улыбнувшись.       Калеб кивает, опустошая сосуд до последней капли. Застоявшийся нектар обжигает приторной сладостью язык, но это намного лучше, чем давиться жаждой и будто бы мелким стеклянным крошевом во рту. Мгновенно появляется голод, и вылазка друзей перестает казаться несусветной глупостью. Пускай развеются. Три дня в тесной каморке без нормального света и циркуляции воздуха расшатают морально кого угодно.       Он встает. Стягивает прилипшую рубаху, выбрасывая ее в плетеную корзину. Та забита почти доверху смердящими вещами. — Что, прямо здесь, пока никто не видит? — Хмыкает Саргасса, не стесняясь пялиться на его обнаженный торс. — Ты знаешь, я не побрезгую. Только скажи. — Отъебись, — Калеб бросает ремень на пружинистый матрас, не рассчитав расстояние. Бляха сваливается на пол с громким стуком. — Лучше займи голову идеями, как нам добраться до Заветного Города без лишнего внимания. — Фу, скучно, — фыркает она, опустившись на задницу и слегка раздвинув ноги. — Как будто я не знаю, что вы откажете любой моей затее. Проходили уже. И брось ты так хмуриться. Отвлекся бы. Развеялся. Я никому не скажу.       Тонкие холеные пальцы с острыми ноготками тянутся к его коленям. Выразительные губы растягиваются в ухмылке. Они у нее всегда одного оттенка — темно-красные, но не из-за краски или крови. Ватек говорил, что так работают чары. Стоит ей только кого-то захотеть, как внешний облик незаметно преображался, обретая не просто привлекательную обертку.       Речь не про навязанный идеал, или, быть может, качественную иллюзию. Смотреть на неё такую почти что окунать пальцы в теплую смесь раскованности и похоти. Видеть одну из фантазий. Чувствовать на кончиках пальцев маниакальную дрожь, когда сбиваются мысли и ритм сердца.       И это работает на всех без исключения. Магия ведь. Калеб замирает, глядя на нее сверху вниз. Подрагивающий свет пламени прилипает к голым плечам, скользит по тонкой шее, чтобы обхватить ее своеобразным ожерельем. Выделить. Вздымается аккуратная грудь под свободной майкой на тонких лямках. Россыпь родинок на ней кажется нарисованной, неестественной оттенку кожи, покрытой мурашками.       Калеб глубоко вдыхает, опускаясь на один уровень с ней. Можжевельник, мускус и сладость обволакивают мысли, уводя их в неприглядную сторону. И не сказать, что противно и тошно. Саргасса действительно хороша. Хотя бы по той части, что подпитывается развращенным сознанием и видом смазанных вязкой слюной губ.       Обнаженные коленки. Один белый гольф с ажурной вышивкой выше другого. До середины худых бедер задрана юбка. Мерцают драгоценные камни серебряных браслетов. Черные пряди завиваются у кончиков… внезапно меняя оттенок. Их будто бы поцеловало солнце, пробравшись через трещины в ободранных стенах.       В воздухе, раскаленном их дыханием, разит жадностью и смятением, спровоцированной резким возгласом совести. Сара, смахнув короткую челку, укладывается на пол, но тут же обратно приподнимается на локтях. — Давай же, отпусти всё, — с придыханием добавляет она.       Ей достаточно видеть, как Калеб смотрит на нее. Не отрываясь, словно именно в ней сосредоточена вся его жизнь, а не в сердце или скудных запасах воды в соседней комнате. В момент, когда его сухая ладонь ложится на ее живот, Саргасса внутренне ликует.       Потому что приманка срабатывает. Кажется. До той секунды, в которой Калеб комкает в кулаке дешевенькую ткань и дергает на себя, вынудив девушку приблизиться настолько, что между ними не пролезет и дуновения ветра. — Я никогда не считал тебя глупой, Сара. Но это, — Калеб опускает взгляд на её фальшивые, вычесанные пряди, даже близко не похожие на прямые волосы Корнелии, — вершина настоящей тупости. Еще бы глаза под цвет сделала. Оттенка воды в каком-нибудь общественном сортире. Тебе бы подошло.       Его восприятие искажалось медленно, почти что травматично, без шанса на поправку. Стоило только уйти от нее. Перекрыть все гремящие мысли одной назойливой картиной — сепией с выжженными краями и размазанной в ней королевским замком. Калеб хотел верить, что у чувств, как и у картин, тоже есть свой срок годности. Но по истечении третьего дня он уже ни во что не верил. Даже собственным глазам. Они не переставали видеть Корнелию, словно вместо воспоминаний она возжелала остаться в его зрачках и донимать до белого каления. До резких сердечных сокращений, когда начинал мерещиться запах ее волос.       Запрокинув голову, Саргасса разражается звонким смехом. — Смотри-ка, не соврали, — хохочет она, непринужденно взглядывая на него. — Олдерн, конечно, сказал, что ты помешан на какой-то девчонке, но, мать твою, я не думала, что настолько. Я ведь тоже хороша. Ну, хороша же? — Переспрашивает Сара, и голос ее превращается в чистое мурлыканье. — Так, чего отказываешься?       Калеб встает, находя ее уговоры не столько утомительными, сколько отвлекающими. Полусгнившие стрелки настенных часов едва ползут к рассвету, значение которого практически стерлось из памяти. Теперь для них он — всего лишь эхо удаляющихся в казармы стражников. Как та самая тишина после удачного выстрела, знаменующая, что добыча мертва. Темнота, безжизненная, холодная и ненасытная на страдания, покрывает небо, став для Меридиана новым солнцем. И любое проявление ярких красок засчитывается за осквернение королевской воли. — Сара, — схватившись за дверной косяк, Калеб обращается к ней. Глядя в лицо, покрасневшее от изматывающего смеха, — ты права.       Она резво перекатывается на живот, и искреннее удовольствие прошивает каждую лицевую мышцу, делая ее почти что куклой с застывшим выражением. — Не думай, я не держу зла, — игриво отмахивается девушка. — Просто удивительно. Вы вроде как расстались. Обычно, в таком случае быстро ищут утешения в ком-то более менее привлекательном, — приценивается она, сдув упавшую на нос прядку. — Я найду, с кем поразвлечься, не переживай! В конце концов, ты — не все мужчины! — Сара, — Калеб снова зовет по имени. Будто желает испачкать его в этом по-своему нелепом моменте, который запомнится не по бессмысленным попыткам соблазнения. А по ее дрожащей нижней губе. — Мне плевать. Но я тебе трахею вырву, если ты снова так сделаешь. Она не прикид, которым ты можешь пользоваться как захочешь. Особенно, со мной. Будь умной девочкой. Я вернулся к вам не потому, что мне не хватало радости.       Замолкнув, Саргасса меняется в эмоциях. Бледнеют девичьи губы. Не от страха или паники, конечно же. Таков ее истинный портрет. Обескровленная и тощая плоть без намека на стандартную температуру здорового тела. — Я всего лишь играюсь, — вскочив, она поднимает примирительно руки. — И, наверное, я бы поверила твоим угрозам, если бы не знала, что ты печешься обо мне больше, чем о ком-либо. Такова ирония, Калеб. Я могу над тобой издеваться. Сам дал это право, — пожимает плечами Саргасса. — Попробуй найти хоть одну такую же девушку, как я, и разговор будет другим. Кто, конечно же, согласится добывать секреты любым способом. Ну?       Между ними повисает пауза, вяжущая каждый нерв. Одна секунда. Две. Смех скатывается в глотку вместе со слюной. Внезапно раскалывается от боли затылок. Вот же оно. Запоздалое пробуждение после сна, вырванного у сознания насильно, лишь бы избавиться от реального мира.       Это не первый раз, когда Калеб приравнивает отдых к досугу. К нескольким партиям в карты, скачкам вдоль пустошей и созерцанию диковинных побрякушек у болтливых торговок. Вот только раньше не приходилось утешать себя и чуть ли не по голове гладить, успокаивая, словно маленького мальчика. Сам виноват. Сам бросился в полымя, не досчитав до десяти. — Ты что-то попутала, — хрипит Калеб, полностью открыв дверь душевой. — Умри ты хоть сейчас от гонореи, я тебя хоронить не стану. — Мертвые тоже рассказывают тайны, — вкрадчиво подмечает Саргасса, спрятав руки за спиной. — И если я умру, твои секреты я сдам в первую очередь. Может быть, за них в том мире хорошо заплатят. — Заплатят, — соглашается он, отдернув шторку, отделяющую душевую от раковины. — Только, к чему тебе эти гроши, если принимать будет нечем. Сара.       Её правое веко дергается. В очередной раз. — Мне будет очень грустно выбрасывать свиньям твои красивые ноги, — не оборачиваясь, предупреждает Калеб. — Но именно так я и поступлю в следующий раз. Думай о Заветном Городе, пока есть время. И ты нужна мне для другого.       Дверь захлопывается со свистом. И новыми трещинами в старой и потертой кладке. Калеб выдыхает, опершись на раковину. Потускневшая от старости плитка почти такая же влажная, как канализационная труба под потолком. Кровь приливает к вискам, отчего мыслить становится практически невыносимо. Едва ли в кухонных ящиках найдется обезболивающее зелье, трава — что угодно, способное вернуть ему трезвость ума.       И как же здесь тесно. Паршиво. Калеб дергает левый вентиль, подставляя вспотевшее лицо ледяному потоку. С теплой водой он бы сварился уже на вторую минуту, захлебнувшись вдобавок вонью можжевельника. В легкие попадает запах железа, и, намыливая себя, Калеб представляет вокруг не крохотную каморку, забитую паром, а подземное и темное помещение, голые стены которого отражают всплески воды.       Остатки сонливости стекают в сток вместе с выпавшими волосами Саргассы. Они тут повсюду, словно это какой-то обязательный ритуал при мытье — выдергивать собственные волосы и оставлять их в каждой точке комнаты. Он никогда не брезговал при таких мелочах, но такая несущественная деталь принадлежит однотонным панелям, застеленной постели на деревянной кровати и двум этажам, пропитанным ночными разговорами и шорохом тихих шагов Корнелии.       Калеб мгновенно выкручивает вентиль, едва ли не ломая его. Сбивается дыхание под неровный ритм приземляющихся капель. Воды потрачено достаточно. Плитчатый пол почти ею устлан. Полотенце, больше напоминающее растянутую тряпку, потемнело до последней нитки. Зато пар пропал. В зеркале прояснилось отражение.       Он сглатывает, предавая себя в бессмысленных вопросах. Они действуют хуже отравы, влияя напрямую на кровоток с первой же секунды. В это время Корнелия вставала. Поправляла наволочку собственной подушки, ища какое-то успокоение в шероховатых складках и ощутимых швах. Затем шла умываться и после неё на зеркале всегда оставались отпечатки пальцев, будто бы она умоляла отражение улыбнуться.       И ножницы. Они постоянно лежали на полке рядом с пустыми баночками парфюма и спирта. Поначалу Калеб прятал их, потому что подозревал самую лживую мысль. А оказалось совсем наоборот. Корнелия просто хотела подстричь волосы, чтобы не мучиться лишний раз с гребешком и отсутствием достаточного количества воды.       Если она не спит, то, вероятно, сейчас сидит в кресле и обдирает пальцы. Или мечется в истерике, хотя прошло три дня, и Калеб не уверен, что у нее оставались силы. На что угодно.       Первый запал мгновенно сгорел при нем, когда ее мозг справлялся с его словами и видом собранной сумки. Ушло минут пять, наверное. Она смотрела на него, и зрачки её постепенно увеличивались, словно Калеб буквально всадил пулю ей в череп, а не произнес то, что было необходимо. В конце он практически перестал видеть голубые радужки.       Удалось лишь с трех шагов навстречу. И они больше напоминали разбитый ранний лед в первую ночь зимы. — Вылазь. — Ватек смачно ударяет по деревянной поверхности, поднимая шум. — Я не буду ждать, когда твоя царская задница соизволит выйти на кухню. Еды всего одна сетка.       Калеб кивает. Даже пару раз, будто Ватек сможет прочувствовать на расстоянии его подавленные движения. Раздается звонкий хохот Саргассы на шутки Олдерна, видимо, раскладывающего железные банки на столе. Шуршат скатерти, или, скорее потрепанные карты Меридиана, которые совсем скоро пополнятся новыми отметками. Калеб поправляет скошенный вентиль, затем стирает со лба влагу. И всё это без особого желания отдернуть штору и столкнуться с понимающими взглядами товарищей.       Нахер это понимание. Оно пронизывает его ещё большей жалостью. В нём никогда не было так много сомнений, как сейчас, а ведь ничего особенного и не произошло. Руки целы. Голова тоже.       Но пришлось оставить Корнелию с той самой недосказанностью, обычно, сдавливающую сердце в живых людях. Как она там сказала напоследок? Ах, да. Назвала его бессердечной бестолочью и отвернулась, словно выносить его присутствие оказалось той ещё болячкой. Сейчас она точно не спит. Сон, обычно, боится долгих тревог и ускоренного пульса. А Калеб точно наяву до сих пор видит ее истошно бьющуюся жилку на шее и подрагивающую гортань. Всё из-за слов, застрявших в основании горла. Ей хватило благоразумия не загромождать ими возникнувшую тишину.       Он выходит в коридор, замечая брошенные у двери ботинки, отвалившиеся куски грязи на входном коврике и мокрые плащи на железных крючках. По левую сторону хозяйничает Саргасса, раскладывая по тарелкам еду. Она не подает виду, что огорошена произошедшим. Увлеченно слушает Олдерна, прикидывая одним глазом размеры порций — каши с овощным рагу. — Торговая переполнена стражниками. К мостам никак не подобраться. Их патрулируют по трое — одни сверху, остальные мочат ножки в каналах. Считайте, что левый берег полностью оцеплен и закрыт, — Олдерн размашисто перечеркивает часть карты простым карандашом. — Почти все башни по периметру заняты лучниками. Сара, превращать людей в мошек ещё не научилась? — Даже если бы умела, ты бы со своим зрением врезался бы в первый столб, — хмыкает девушка. — Сдвинь руку, мешаешь. — Заветный Город тоже огорожен целым нарядом. По территории расставлены воины короны, — Олдерн акцентирует внимание на последнем слове, и, может показаться, что он насмехается.       Но на его напряженном лбу проявляются складки, а губы сжимаются в тонкую линию. Калеб приваливается плечом к дверному косяку, разглядывая притихшего Ватека. Не до конца мутант, но и не совсем человек стискивает в громадной ладони стеклянную кружку с позолоченными краями, и его пустой взгляд проходится по загнутым краям карты, по полустертым надписям вокруг зеленых островков и, в конце концов, останавливается на самой высокой северной точке — на королевском замке. — Это ещё не всё, — мгновенно начинает Ватек, оторвавшись от разглядывания одних и тех же маршрутов. — Элион позаботилась, чтобы никто не сорвал церемонию коронации. Весь порт стоит. К каждому кварталу приставлен полк. Перекрыты подземки, — неприязненно сморщившись, перечислят он. — На холмах достраивают крепости, с которых будет открываться просто прекраснейший вид на замок и большую часть поселений. Мы в дерьме, Калеб. В самом настоящем.       Ватек сплевывает. Его широкое человеческое лицо искажается гневом и чем-то ещё, что напоминает огорчение, так подходящее их положению. Он даже не притрагивается к собственной тарелке, насытившись безысходностью. И, возможно, именно упоминание принцессы добивает Ватека окончательно, выбрасывая из него всякую надежду. Как мусор. Незначительную пыль.       Калеб проходит к единственной свободной табуретке на неустойчивых ножках. Саргасса, помедлив, всё же вытряхивает в его тарелку остатки рагу из банки. Себе же кладет больше зелени и лепешек, смотрясь до абсурдного хозяйственно в крохотной кухне с ободранными стенами и вырванной вентиляционной трубой. Убедившись, что все приступили к трапезе, она берет свою порцию и прислоняется к тумбе с расшатанными дверцами. Без возмущений о том, что ей не приберегли свободное место, хотя едва ли этот обеденный стол предназначен для двоих персон. — Я хер его знает, что ты затеял, — Ватек бросает хмурый взгляд на Калеба, отрывая вилкой кусок вареного мяса. — Но это обойдется нам очень дорого, и я не про деньги. — С каких пор ты начал трындеть о смерти? — Непринужденно интересуется Калеб, прожевав пищу. Пресные бобы, недозревшие плоды, жесткая крупа, липнущая к зубам. Благо, не подгоревшее. — Где достали? — Он кивает на сетку с сохранившейся светлой биркой. — Пришлось заначку использовать, — отвечает Олдерн, не дав высказаться недовольному товарищу.       И это на самом деле хорошо. Потому что злость Ватека не ограничивается криками и хлесткими ударами, чаще проявляясь в переломанных черепах, пробитых стенах и разгроме. Он шумно выдыхает, цепляя стакан с…       На левый верхний угол карты разливается забродившее вино. Нити мгновенно впитывают жидкость, превращая синий цвет моря в темную пучину. — Ты не думай, мы сделали все тихо, — добавляет Олдерн, глядя на Калеба. — Никто нас не видел, Саргасса потрудилась над маскировкой. Хельга в трактире даже верить не хотела. — Весь Меридиан охраняется по каждой клетке, а вас не заметили. Конечно. — Ты хочешь сказать, рыцари твоей мамаши стали бы медлить за этой дверкой в ожидании подходящего случая для нашего ареста? — Вмешивается Ватек, грозно понизив голос. — Стоят и ставки делают, кто из нас первым штаны обмочит. Так что-ли по-твоему? — Я сужу по вашим рассказам, — Калеб звонко бросает на тарелку ложку, удерживаясь, чтоб не выплюнуть особо мерзкий кусок овоща. — Поэтому нечего нагнетать раньше времени, — цедит он, исподлобья посмотрев на растущее темное пятно, уже добравшееся до королевских садов. — Понервничать ты всегда успеешь. Я тебе подкину с десяток шансов позднее. Сейчас, Ватек, ты мне нужен другим, — с нажимом добавляет Калеб. — Даже Сара не истерит. — Херовый пример, — хмыкает Саргасса, скрестив коленки. — Ватеку дозволено волноваться, потому что он втянут по самые уши и будет выполнять всю грязную работу. А я так. Для поддержки. — Не в этот раз.       От нее исходит неопределенный звук. Возглас удивления. Першит горло, отчего Сара хватается за первый попавшийся сосуд и бодро выпивает из него, проливая мутную жидкость на грудь. — Да ладно, — выдыхает она, вытерев губы. — Впервые просишь не залезать в чьи-то штаны? Я польщена. — Сара, — Олдерн смущенно откашливается, не переваривая настолько прямых укоров. — Тебя никто не заставляет.       Всё потому, что его мать кончила жизнь именно так, как описывал ранее Калеб. С оторванными ногами, изувеченными половыми органами и сгрызанным лицом. Постарались собаки, принадлежавшие одному землевладельцу. Он же и остро принял отказ Равены, накопившей денег достаточно, чтобы больше не унижаться и не прятать от сына разбитые губы за тряпичной маской.       Олдерн предпочитал избегать Саргассу, обманывая себя навязанным образом — девушкой, попавшей в ряды повстанцев по случайности и выполняющую теневую работу. Вот, как он называл её усилия. Тенью. А когда смотрел на нее, старался не вдыхать лишний раз и не опускать взгляд ниже шеи. Будто бы там могли быть хоть какие-то знакомые отпечатки.       Но там ничего не было. Ни синяков, ни порезов, ни порванной нижней юбки и испачканного белья. Ничего. Потому что перед тем, как отправить Сару к очередной бестолочи, Калеб опускался до проверок. Всерьёз наведывался к элитному сорту куртизанок, пользующихся особым спросом и выглядывал в них свежие гематомы и наложенные швы. А после — докладывал Саргассе, пока она похлопывала напудренной подушечкой лоб и глядела в зеркало. Саргасса не жаловалась, не резала себя и не теряла безупречный вид, кажется, приспособившись к этому типу наслаждения.       Только чаще остальных она смотрела в зыбкую пустоту. Будто бы терялась в ней, заново оказываясь на скрипящих матрасах в полутемных комнатах. Под потными тушами, покрытыми жёсткими завитками и уродливыми рубцами.       Да. Это было неправильно в каком-то смысле. Даже чудовищно и бессовестно, наверное. И Калебу стоило отправить ее восвояси, чем держать при себе таким образом. Но никто в разведке не справлялся настолько хорошо, как Сара. И она, кажется, тоже не скупилась на разные способы в достижении цели. А желали они одного и того же.       И когда-нибудь он обязательно с ней об этом поговорит.       Его взгляд упирается в складку между ее бровей. Вот-вот заплачет? — Да, не заставляет, — Саргасса опирается на столешницу, нечаянно столкнув пустую пачку крупы. — Я просто удивлена, что он не считает меня бестолковым мясом для ебли. — Сара, — обращается к ней Калеб, игнорируя жалящий взгляд Олдерна. — Пусть это не сильно тебя радует, но даже за них я боюсь не так сильно, как за тебя, — он хмуро кивает на притихших товарищей. — Ты здесь, потому что нужна нам всем. И обсуждать без тебя подрыв Торговой как-то… неправильно.       Миг. Глаза Ватека расширяются, в то время как Олдерн, поперхнувшись, принимается искать чистый стакан. Его рука смахивает скомканные обертки, зажигалку, чертежи, пока Калеб не ставит полупустой сосуд с водой рядом с его тарелкой. Из забитого комом горла доносится судорожный кашель. Одновременно с отчаянными попытками задышать приходит осознание, ломающее все прежние эмоции, как тростинки.       Саргасса взрывается хриплым хохотом, под конец напоминающий вой придушенного пса. Она утирает уголки глаз, позволив шоку сползти вместе с несколькими слезинками по узкому подбородку. — Подорвать. Торговую. — Отчеканивает Сара, уставившись на Калеба, словно на слабоумного. Его серьезность лишает их права еще раз нервно усмехнуться и отшутиться, дав себе пару минут на осмысление их будущего. — Я не знаю, забыл ты или нет, но мы стали изгоями для всех, Калеб. Эта девчонка. — она щелкает пальцами с накрашенными ноготками, пытаясь вспомнить имя. — Д… Дейла. Да. Сколько ей было? Лет восемь? Ее повесили только вчера! — Выпаливает Саргасса, откинув кудри за спину. — А перед этим приговорили к пособничеству повстанческому режиму. Давно мы детей в свои ряды принимаем, а, Калеб? — Здесь нет нашей вины, — отрезает Олдерн, резко обернувшись к ней на скрипнувшей табуретке. — Сколько у нас человек? Больше тысячи. Те подонки даже не относились к нам. Просто напялили на себя синие плащи и совершили мерзость. Скоро коронация, и, конечно же, Нериссе нужно завоевать доверие людей, иначе она просто не продержится. Нас подставили! — Потому что мы не доглядели. Все расслабились, как только ты ушел, — Сара беззастенчиво тычет пальцем в Калеба, оттолкнувшись от тумбы. — И цена этому — жизнь ребенка. Зато подружка цела! И плевать, что теперь мы без доверия. Попробуй выйти на улицу. Чей-то булыжник прилетит в твою голову быстрее, чем появятся стражники.       Облегченный вздох. Но напуганные глаза. Она нервно заправляет выбившиеся завитушки за уши, избавляясь от скрипящего напряжения простыми телодвижениями.       Правда оседает на нетронутых лепешках пылью и разочарованием. Ватек мрачно следит за ее движениями, не проронив ни слова. Достаточно прислушаться к его молчанию, чтобы поймать предательские нотки согласия и накопившиеся возражения. — Не пойму, ты моих слез ждешь или раскаяний, — Калеб дотягивается до листовок в центре стола. — Та девчонка умерла не из-за нас, а потому что ее родители по-видимому не имеют мозгов. Их, кстати, тоже должны были казнить за нарушение правил комендантского часа. Что-то ты о них не печалишься. — Их и казнили, — отодвинув от себя пустую тарелку, произносит Олдерн. — Первый пункт статьи десятой. Несоблюдение королевских предписаний и подвержение общественного строя риску. Похоронили всех в одной могиле, которую между прочим выкопали мы! — он гневно таращится на Саргассу. — Смирись с тем, что таких случаев будет уйма. Надежда только на то, что тупость не превратилась в коллективную заразу, и люди все понимают. — Понимают, — прыснув от смеха, Сара вытягивает перебинтованную в локте правую руку. — Мне чуть ее не отрубили! Для начала нужно узнать, кто за всем этим стоит. И только потом подрывать Торговую. — Почему именно ее? — Севшим голосом спрашивает Ватек. — Душно становится. Олдерн, открой окно, — Саргасса указывает на заклеенное газетными вырезками стекло в трухлявой раме. — Спасибо.       Ветер зарывается в забитую пепельницу, сдувая с перламутровых стенок пепел. В надышанное тепло забивается холодная сырость утра, никак не вяжущаяся с объедками на грязных тарелках и разговорами о неоправданной смерти. Им бы найти место поглубже, без ветра, подслушивающего секреты. Он прокатывается по мятым запрещенным листам с потекшей краской, подбирая отклеившиеся красные частички.       Калеб не может перестать думать о неисполненных ходах, похороненных вместе с задушенным телом. Глаза проедают миллиметры полустертых надписей. Таких же провокационных, как и их медленное дыхание в этой каморке.       Монстры больше не прячутся под кроватями ваших детей. — Ты сможешь нарисовать еще штук сто таких? — Калеб передает Саргассе наиболее сохранившийся плакат с нарисованным страшным призраком в королевских доспехах. — Нерисса обучена некромантии. Жителям стоит знать, что как только она взойдет на трон, кладбища Меридиана заметно опустеют.       Не то чтобы разворошенные гробы и ожившие мертвецы могут сильно напугать людей после пережитой войны с Фобосом. За неимением мест все хоронили своих близких прямиком во внутренних дворах домов, общественных садах и на берегах рек, закрывая потребность в последнем символическом прощании. Никто не мог забрать это право. На какой-то миг всем даже стало спокойнее.       Разглаживая складку на бумаге, Калеб проникается все большей уверенностью, что Нерисса не ограничится живой армией. Она ведь маг. Выгоднее держать при себе мертвых хотя бы потому, что они не предадут.       И на этом действительно можно сыграть неплохую партию. — Смотря сколько времени осталось, — Саргасса расправляет скомканный уголок и внезапно улыбается. — Тут дата осталась. И твои каракули, Олдерн. — Это солнце, — отмахивается он, намеренно отвернувшись от повеселевшей девушки. — Просто вода и… — Да-да, — усмехается она. — Конечно. — Торговая, потому что по ней за день до официального назначения пройдется Нерисса и ее прихвостни. Нам нужен этот отрезок, — резко поднявшись, Калеб наклоняется к потрепанной карте и выделяет пустыми бутылками нужное расстояние. — Между казначейством, чародейской палатой и центральной ложей правосудия. Она будет отдавать что-то наподобие клятвы в каждом пункте. — Она? Будет? — спрашивает Саргасса насмешливым тоном. — С каких пор узурпирующие власть заботятся об обычаях захваченного мира? — Неужели не ясно, что иначе ей не позволят спокойно сесть на трон? — парирует Ватек, сцепив синие пальцы на разбросанных игральных картах. — Плевать, каким методом был захват. Советы, комиссии и делегации сожрут её позднее, если она не проявит к ним хоть каплю уважения. Сведения правдивы? — Он исподлобья взглядывает на Калеба. — Ты ведь понимаешь, на что мы идем?       Помедлив, Калеб кивает. Дважды, кажется, чтобы компенсировать свою неуверенность, так и норовящую испачкать взгляд и прижатый к старой бумаге кончик пальца. — Не помешает убедиться. У нас есть два дня на подготовку. Займитесь правильными вещами, — он неодобрительно зыркает на колоду карт и выпивку. — И ждите моего сигнала.

***

      Олдерн прикрывает за собой трухлявую балконную дверь, проникая почти что незваным гостем в чужой покой. Глазам открывается унылое зрелище: мокнут мрачные равнины, застелен густым туманом горизонт, покачиваются на ветру голые деревья, опасно задевая крепкими ветвями распахнутые ставни окон. Им еще предостаточно до холодов.       Но вместе с кашлем вырывается едва заметный пар. Коченеют пальцы. В конце концов, нос забивается соплями. Олдерн шмыгает, глубоко вдыхая прохладный воздух на высоте, примерно, десятого этажа. Под ними молочно-серая пропасть. А тонкие стекла разрисованы нелепыми звездочками, так затмевающими общий беспорядок на деревянных полках.       Калеб, перекатив сигарету в правый уголок рта, оборачивается. — Теперь за тебя, — он вырисовывает еще одну звезду на запотевшем стекле. Их набралось всего пять. И не сказать, что окно поражает размерами, но вид всего лишь нескольких фигур, поместившихся в одном узком квадрате, ввергает в уныние. — Одни поднимают рюмки за здравие близких… — Тот еще анекдот, — фыркает Калеб, уперев ноги в обшитую деревом стенку. Ширина балкона не позволяет ему вытянуться как следует. — Все эти пожелания потом гниют в рвоте. Какая романтика. — Такие обычаи. В искренности, — улыбается Олдерн, прижавшись виском к холодному стеклу. — За тебя просто никогда не пили, вот ты и бесишься. — Ты мне мозг не трави лишний раз. Я сюда ушел, чтоб в тишине посидеть, — Калеб подбирает с пыльного ковра пепельницу и стряхивает в нее пепел. — Сядешь?       Мужчина безмолвно соглашается, присаживаясь на дешевый железный стул с кривой спинкой. В примятой зажигалкой пачке остается как раз одна сигарета, и Олдерн бодро поджигает ее, пока Калеб опускает тонкую ручку на раме и слегка открывает окно.       На пол падают раздавленные мошки, видимо, пережившие не один сезон в узком отверстии. — Кому ты мелешь. Тишина твой главный заклятый враг, — Олдерн выпускает витиеватую струйку дыма. — Могу поинтересоваться? — Смотря чем.       Олдерн хмыкает, словно и ждал этого ответа с самого начала. Он не выглядит удивленным, ощущая некоторую отчужденность от Калеба. Словно помимо этих обшарпанных стен с нелепыми картинами на тонкой веревке есть еще одно пространство, которое Калебу мило по каждому миллиметру. И оно постепенно перенимает его внимание на себя, заставляя содрогаться от резких уличных звуков и хмуриться от попавшего на язык пепла. — Тебе это все правда сдалось?       Мгновение они молчат после вопроса, всколыхнувшего задымленный воздух. Калеб продолжает катать меж губ сигарету, выглядя ничуть не лучше, чем приговоренный к смерти больной. Олдерн думает, всегда ли так было с ним. Они провели не мало диверсий, достаточно тяжелых операций по захвату опорных пунктов городской армии, чтобы не пугаться перспективы взлететь вместе с десятками килограммами серы и бетона.       Какая глупость. Это точно не может быть страх. Тем более… у него, будто провоцирующего каждый раз смерть на какую-нибудь глупую затею. — Что именно? — Севшим голосом переспрашивает Калеб. — Нерисса вроде как твоя мать. А ты намерен ее просто взорвать вместе с другими жителями. Что-то мне подсказывает, что любовь к мамочкам и родине проявляют по-другому.       — Она мне не семья, — угрюмо отсекает Калеб, уловив в его словах незатейливый укор. — Жители не пострадают, если не будут упрямиться. Дома восстановить легче, чем сшивать разорванные в клочья трупы детей. — Хер кто оставит свой дом. Ты же это понимаешь, — хмурится Олдерн. — Мы никогда не ставили под угрозу жизнь самих жителей. Нельзя, Калеб. Это противоречит нашим правилам.       Следующая затяжка на вкус, как слеза. Как кровь на прокушенном языке. Ему нечем забить этот привкус, как и нечем ответить на прямой и пронзительный взгляд товарища. Пусты все стаканы, а ловить ртом ледяные капли еще не настолько соблазнительно. Обычно, Калеб оправдывался будущим, словно в самом деле верил, что оно когда-нибудь настанет.       Это светлое и спокойное будущее.       Но чем ближе к краху, тем спокойнее воспринимается даже риск остаться без ног и рук в случае неудачи. В рукаве, задевая кожу, прячется козырь. Та самая карта со стертыми значениями, но рубашку которой знает наизусть каждый игрок за столом. Калеб лишь думает, как бы избавиться от нее, не испачкав идеальный зеленый ворс пущенной кровью. — Иначе никак. Если трусишь, говори прямо. Я никого не заставляю мне пятки вылизывать и соглашаться на худшее. — Что с Корнелией? — Олдерн, скрипнув стулом, пододвигается ближе, будто бы существует шанс упустить ту самую эмоцию в его лице. — Ты где ее оставил?       Калеб кривится, вынимая из рта сигарету. Все шло так хорошо. — Слушай, я не просто так сказал, что хочу посидеть в тишине. — Куда ты дел Корнелию? — Напирает Олдерн, придавая голосу убедительную настойчивость. — Я надеюсь, тебе хватило ума оставить её в безопасном месте. — Она в нем окажется, если все пойдет по плану, — отвечает он, не сводя глаз с исчезающих звездочек. Одна из них до сих пор тлеет на ветру, не желая исчезать вместе с остальными. Упрямая. — Ты до сих пор не понял, что мне здесь по барабану на исход для других? Все эти жизни гроша не будут стоять чуть позднее. Жертвы неизбежны в любом случае. — Но ее в жертву ты не приносишь, — справедливо подмечает Олдерн, развалившись на стуле. — Хотя для Меридиана это решило бы многое.       Калеб стискивает челюсти, выражая в острых и ломаных линиях рта свою точку зрения на этот вопрос. Она столь же примечательна, как и его взгляд, направленный вдаль, словно за границу этого мира. В нем по-прежнему воет печаль, придя на ошметки былой радости. — Я думал об этом, — честно делится он, прислонившись к шершавой и выцветшей перегородке. — Представляешь? Сидел и пытался понять, смогу ли жить после такого. — И? — Олдерн ждет, хотя ответ уже вовсю пляшет в его мыслях, сплетаясь с мрачными фантазиями. — Поперхнулся настойкой. Если бы Корнелия не прибежала постучать мне по спине, умер бы самым нелепым образом.       Оба усмехаются в ту же секунду. Практически моментально затягиваются, придавая последним затяжкам особую… тоску, совершенно не связанную с чувством любви. Наверное. Калеб не сильно разбирается в душевных тяготах, чтобы иметь представление об этой душераздирающей связке, пробивающей его спокойствие.       От того, практически, тоже ни одного верного признака. Так. Пару пунктов в виде мерного дыхания и глухой немоты в черепе. — Она бойкая. Справится. — Коротко бросает Олдерн перед тем, как затушить окурок об разноцветное дно пепельницы. — Сильно в голову не бери. Иначе сдохнем все. И Корнелия в том числе. — Умеешь ты подбодрить. — Я тебе не группа поддержки, — хмыкает он, поднимаясь без лишних промедлений. — Попытаюсь провести собрание. Сколько… поднимать то? Все ряды? Если получится подкупить премьера, то не придется биться со стражей. Нас не так много, — в его глазах мелькает грязный и обезоруживающий намек. — Поэтому постарайся припомнить все его старые долги и сыграть на этом.       Калеб отмахивается от слов и не поворачивается, чтобы пожать руку на прощание.       Лишь заслышав скрип открывающейся двери, намеренно распахивает окно полностью, разбавляя затхлую безнадежность ледяной сыростью, пробирающей до костей.       Меридиан пробуждается непривычно ярко и громко. Крошечные огни растягиваются по длинным улицам, вновь напоминая, в каком мире они вынуждены жить. Калеб поднимает уставшие глаза к небу, к размытой воронке над железными шпилями замка. Кажется, что непроглядной пучине мало солнечного света, и оно жаждет высосать каждую цветную клетку из однотипных сооружений.       Хорошо, что зачарованные краски на их плакатах не поддаются ни огню, ни воде и проявляются лишь при определенных температурах и заклинаниях.       Он поднимается, задев барахлящий радиоприемник. Пора перестать носить его с собой во все комнаты. О поимке стражницы никто не заговорит в утренних новостях. О таком объявляют с жалкой помпезностью, с отрепетированным маршем по городским площадям, с незабываемым праздником на столах трактиров, будто бы побеждено само зло, а не просто какая-то волшебница на тонких крыльях.       Калеб тушит сигарету, когда слышит позади себя Саргассу. Пора.