О чём молчат лжецы

      Замбалла. Настоящее.       Когда ледяной порыв ветра касается измождённого лица, Калеб понимает, что могильная яма осталась позади. Подземелье, предназначавшееся для содержания наследных принцев, имеет с дюжины выходов в разных точках Замбаллы. История их, подобно чёрному пятну, сквернит мир. Всё, что известному ему от Нериссы, заключалось в сухих, расплывчатых воспоминаниях. Кадма позаботилась о том, чтобы весть о войне, принёсшей к её ногам трон, не разлетелась дальше скалистых утёсов Замбаллы.       И ей это удалось.       Он умело прячет трясущуюся левую руку под застёгнутым плащом. Остаточное действие яда щедро испивает его собранность, превращая мир вокруг в разъединённые осколки испачканного витража. Калеб даже проникается благодарностью к кому бы то ни было за состояние Корнелии. Оно не позволяет заметить, как криво ступает его нога.       На подъеме Корнелия едва не скатывается по неровному, протоптанному склону, явно возведённому людским трудом. Выход заслонён кустарником, чьи голые ветви царапают кожу. Его начинает заботить состояние Корнелии только в тот момент, когда проходя мимо разросшихся шипов, она не дёргается и не уворачивается.       На её щеках образуются тонкие порезы. Их она тоже не замечает, не стараясь как раньше дотянуться предплечьем до лица, чтобы стереть выступившие багровые капли.       Не то чтобы Калеб действительно переживает, но Корнелия нужна живой целому королевству по важным причинам. Связь с пропавшими стражницами, иммунитет к ядам, совершенные преступления против законов Меридиана образуют в нём незыблемое, твёрдое требование к самому себе.       Она должна добраться живой. А прочее, как например, новый шрам в памяти, не может убить. Просто потому что память — самое живучее, что только есть в человеке.       И, кажется, Калеб впервые спрашивает у неё о самочувствии, обернувшись с некоторой вальяжностью. Но, на самом деле, пространство вокруг скачет, как после трёх рюмок водки. И с этим навряд ли можно что-то сделать, кроме как выпить противоядие и уснуть долгим целебным сном. Только ничего из необходимого нет под рукой.       В ней только цепь. И лёгкая тряска, вызванная неутолимым желанием закурить.       — Мне холодно, — подняв подбородок, мямлит Корнелия в ответ.       Они оказались вблизи холмов, поглощённых закатным светом. Небо заслонено громоздкими тучами, ещё не совсем тёмными, что пропускают через себя яркие тона. Пока не грянул дождь, Калеб сворачивает к журчащей реке.       Корнелия, запрокинув голову, рассматривает россыпь оттенков на небосводе, будто впервые. Её глаза привыкли к вечной темноте Меридиана. И не сразу распознают, какая полоса оранжевая, а какая красная, прорезающая целое полотно. Её тело зациклилось на холоде, перестав морочиться с болью.       Вероятно, именно поэтому она находит в закате спасение. Оно напоминает разгорающееся пламя. И эта мысль пронзает её с непрошеной резкостью, вынуждая замереть и усомниться в собственных способностях окончательно.       На молчаливый вопрос Калеба, остановившегося с неохотой, она отвечает с сомнением:       — Здесь не должно быть таких закатов.       — Что? — Переспрашивает он, не расслышав с первого раза.       Корнелия поднимает уцелевшую ладонь, слегка сморщившись от звякнувших звеньев. Звук мерещится вместе с затхлой вонью выпотрошенных тел и чужим голосом, обещающим зарезать её.       — Солнце… должно быть фиолетовым. Не жёлтым, — поясняет она, взглянув на увядшие растения.       Единожды глянув на скопление туч, Калеб разворачивается и дёргает Корнелию за собой дальше. Он давно осознал, что с Замбаллой произошло нечто странное. Её слова не стали открытием.       Его же реакция не расстраивает. Корнелия продолжает плестись сзади, выглядывая в тонких, измученных стволах деревьев трагедию.       Их передышка проходит на берегу реки, заросшей уже выцветшей травой. Цепь натягивается, когда Корнелия останавливается, отказываясь подходить ближе к воде. Холод, до того лишь кусавший, начинает её ломать, проникая глубже кожи и одеревеневших мышц.       Ей достаточно слышать, как бьётся течение, подбрасывая ледяные капли. В том, как замедляется биение сердца, нет ничего успокаивающего. Она топчется на сухих, старых ветках, неосознанно дёрнув цепь к себе.       — Ну и? Так и будешь стоять там? — Отбросив на землю плащ, едко интересуется Калеб. В нём ни грамма понимания к её страху, как тогда, на палубе корабля; уместное раздражение расплёскивается в черепной коробке, искажая голос, делая его грубее, резче.       Вокруг них достаточно опавших веток, чтобы соорудить костёр. И отчего-то Корнелия уверена в том, что это будет его следующим шагом. Однако, гнилое подозрение ложится поверх мыслей мрачной тенью, перебивая первоначальную догадку.       Опасение в этот раз такое же, как и толща ледяной воды. Омывает её с ног до головы. Слух прорезает ничем не поддельный шум, плескавшийся почти у самого дна — такой пустой, гипнотизирующий и проникающий вглубь костей. На шее один из фантомов, преследующий с самого Меридиана — руки Джонатана вокруг горла. Именно поэтому Корнелия едва дышит, замечая, как взмывает несколько торопливых волн к самому берегу.       На её измождённом лице появляется тревога. Она превращает белёсое полотно кожи в пугающую смесь лёгкой синевы и обескровленных губ. Страх не просто кусает её, оставляя отметины. Он рвёт на части, разбрасывая их, словно детали конструктора, который ещё предстоит собрать. И заново сломать.       — Почему здесь? — Вопрос звучит жалко даже для неё, решившей тогда в подземелье, что достаточно унижений.       — Я так захотел.       Калеб произносит это так, будто его желание имеет для неё хоть какую-то ценность после всего случившегося и рациональное объяснение. Корнелия приваливается к шершавому стволу дерева, впервые всматриваясь в измятый плащ. У неё совершенно нет намерения острить и вытягивать пару ходов для себя, потому что обречённость давно впиталась в клетки мозга. Потому что пока она в цепях, вынужденная потакать, её естество не видит никакого смысла в борьбе и сопротивлении.       Оно лишь изведёт, не дав взамен ничего крупного. Чего-то, чем можно сыграть перед Калебом и отбить тройку свободных шагов в любом направлении.       — Корнелия, я ведь могу дёрнуть цепь так, что ты вывихнешь руку, но окажешься тут, — дёрнув за звенья, приговаривает он, прозвучав так, что ни темнота, ни речное дно не кажутся такими уж и опасными.       Её безучастный взгляд опускается к собственным запястьям, обмотанным железом. В темноте, наступающей плавно, ещё возможно разглядеть размытые очертания прижжённой раны, побледневших царапин. Корка на мелких порезах цепляется за звенья, отчего заживления буквально не происходит.       — Или? — Бросает она с вызовом, но его совсем не чувствуется. Зато чувствуется фальш, пропитавшая собой всю её жизнь.       — Или ты прислушаешься к здравому рассудку и поймёшь, что мне нет никакого смысла сбрасывать тебя в реку.       Почти усмешка, почти укор её недоверчивым глазам и напряжённым плечам. Удивления тому, как быстро он прознал о всём, нет места. Оно проскакивает мимолётным, холодящим кровь, импульсом и быстром забывается. И не будь цепи, Корнелия бы похлопала его проницательности.       Правда, похлопала бы. С той же ложью, уже ставшей их гармонией в определенном смысле.       — И давно ты понял?       — Сразу же. Ты ошибаешься, если думаешь, что опущённое лицо и убегающий взгляд хоть чем-то помогут тебе сокрыть от меня что угодно, — он не гордится своей догадливостью, произнося слова с некоторой ленивостью, словно перед несмышленым ребёнком.       — Надо же. От матушки научился? — Упоминание Нериссы вырывает из него тихое фырканье.       — Не только же мне головы рубить. Чужие нервы тоже увлекательны.       — Пытаешься запугать? — Она вздёргивает бровь, рассмеявшись контрасту их разговоров.       Смех получается нервным. Натянутым. Словно по ржавым механизмам дверных петель провели качественным дорогим смычком. От одного звучания чего-то кроме крика скручивается узел за рёбрами. Потому что этот смех не про забаву, полученную от неудачной шутки. Так обычно смеются у могил только умерших родственников после долгой истерики.       — Тебя? — Калеб выпрямляется, тыкнув в неё указательным пальцем. — Я лучше потрачу время на что-то более полезное.       — У тебя специфичное понятие полезного, — Корнелия кивает на расчищенную от высохших листьев землю, приготовленную под костёр. — Разжигать костёр, чтобы я не замерзла.       Смело. Настолько, что Калеб невольно замирает, прокрутив ответ в мыслях. Меняется даже его взгляд, сползший к её виднеющимся ключицам. Это больше не ледяное, парализующее течение, вымывающее всю надежду из тесных стенок сердца.       Это угли, разожжённые в необъятном пламени. Они отзываются под припёкшейся коркой на запястье и в шраме, рассекающем глаз.       — С живым человеком как-то поприятнее, нежели с трупом, — спустя короткий миг, небрежно роняет Калеб, утерев щетинистый подбородок об плечо.       Он отворачивается до того, как Корнелия понимает смысл сказанного и округляет в удивлении глаза, несмотря на тянущую, притупленную боль в висках. Она уверена, что Калеб чувствует её громкое, явное смятение и неправильные выводы, улыбаясь мерзкой, самодовольной ухмылкой победителя. Потому что ей не удалось вывести его из равновесия.       Выдохнув, Корнелия подходит ближе не потому, что страх перед глубиной внезапно испарился в послевкусии его двойственной реплики. Темнота подобралась к ним быстрее ожидаемого, превратив уже привычные виды в одно сплошное пятно       За верхушками деревьев не высмотреть королевский замок. Корнелия помнила, что с порта видела его самую высокую башню. Окажись под её ногами хоть одна приличная возвышенность и дело обстояло бы иначе. У неё нашлась бы причина пытаться, а не гнить в смирении и цепях.       Пока внимание её занято местностью, Калеб отыскивает веточки, пригодные камни, выстраивает каркас.       И ему приходится отпустить цепь, чтобы заняться высечением искр. Перед тем, как размотать звенья со своей ладони, он въедливо смотрит на Корнелию, не произнося ни звука.       — Тебе лучше дружить со мной, — совет совершенно лишён искренности. Отдаёт скользким, режущим предостережением, что вклинивается в её рассудок вместе с долгим взглядом. — Случай может быть и простит твою глупость, но я нет. Останешься и без второго пальца. Только уже на ноге.       — Я бы испугалась, напугай ты меня чем-то хуже, чем… боль, — Корнелия, помедлив, присаживается на плащ, положив скованные запястья на согнутые колени. — Ты не самое страшное, что мне довелось пережить.       — Ты меня ещё не пережила, — исправляет её Калеб, чиркнув тупой стороной лезвия по небольшому камню. — И это даёт мне уйму возможностей.       Правда высекается вместе с искрами, мгновенно гаснущими в сумраке. Корнелии не приходится придумывать ответ, потому как Калеб, опустив голову, даёт понять, что разговоры ему не интересны.       Но она не удерживается, думая о тех незнакомцах, что держали её в клетке… пару дней, быть может? Точное количество часов, дней или даже недель не идёт на ум никаким числом, потому что всё, что Корнелия помнила из подземелья — звон топора, рассекающего человеческие кости и духоту.       Их лица, перемазанные кровью с мокрой землёй, застыли в глазной сетчатке. Память выплёвывает страшные картины, как гниль, какую поглотила по случайности.       — Это ты их убил? — Хрипотца царапает горло, вырываясь со словами. Уточнения не требуется, и Корнелия тут же замолкает, напрягшись от слишком громкого шума сверчков.       Сухая древесина, разломанная на мелкие части, начинает разгораться. Несколько искр попали на стружку. Струйка дыма ползёт ним, облизывая увядшую листву, придавленную тонкими палочками. Когда у них появляется едва заметная точка пламени, мир полностью окунается в ночь и единственным звуком, кроме дыхания Калеба, становится шум опавшей листвы, подгоняемой ветром. Стихла даже река.       — Не совсем. Пару из них уже были мертвы к моему приходу.       — А те… что… видела я?       С выдавленными глазами, сломанными челюстями, пробитыми лбами с зияющей кровоточащей раной. Глаза видят не темноту. Они видят хаотично брошенные в проходе тела, до которых никому уже не будет дела.       И почему-то Корнелии важно услышать ответ. Будто после него станет возможным наметить хоть какой-то план по спасению. Ведь если знаешь, на что способен враг, то и сразиться с нем легче.       Но пока у неё выходит только проигрывать. И платить за поражения своей свободой.       Веет слабым огнём. Дуновения ветра ненавязчиво раздувают пламя, отчего Калеб больше не смутное присутствие, не мираж и не галлюцинация от голода. Она видит его так же хорошо, как и цепь, вновь объявшую его ладонь.       — Правильно понимаешь, — видя в ней нарастающую уверенность предположениям, говорит Калеб. — Твоя жизнь нужна Меридиану. А Меридиан для меня — всё и чуть больше.       Больше Корнелия ничего не спрашивает. Жар согревает ступни, но не доходит до плеч, отчего руки и спина покрываются гусиной кожей. Её снедает накатившая усталость и желание отведать похлёбки и тёплых лепёшек.       Но во сне ей удаётся насытиться растопленным шоколадом и табачным пеплом в окружении красных лепестков бегонии.

***

      Меридиан. Прошлое.       Она помнила, что такие закаты бывали редко.       И место им находилось чаще в фантазиях, нежели в реальности. Особенно той, что происходит в тусклом и угрюмом Меридиане.       За последнюю неделю из него словно выкачали яркость и контраст. Всё настолько поблекло, что стало похожим на чёрно-белый фотоснимок с высокой зернистостью. В сравнении с Замбаллой и Хиттерфилдом различие резали глаз, не то расстраивая, не то ошеломляя.       Отточенным движением вынимается сигарета из полупустой портсигары. Корнелия зажимает её меж губ, не торопясь поджечь кончик.       Она присматривается к пылающему горизонту за холмами, заросшими рядами деревьев. Ветер мягко играется с иссохшей листвой в вихрях. В это мгновение Меридиан кажется ярче обычного. Только холод остаётся прежним.              Корнелия пришла сюда не за раскаянием, хотя оно могло бы выжечь вину, избавив её от угрызений совести.       Ухоженные надгробия не сочетаются с запутавшейся травой, проросшими сорняками и ржавым забором с опавшими кусками краски. Они слишком идеальны для такого места: лишены трещин, основательно протёрты чей-то заботливой рукой, имена поверх гладкого камня читаются легко.       Ряды могил расположены ровно с незначительным расстоянием. Корнелия не слишком жалует кладбища с тех пор, как смерть въелась в её жизнь, став чем-то… обыденным, как стакан воды после пробуждения. Её не пугает наступающий сумрак и поверья, что с наступлением темноты неупокоившиеся духи скитаются по опустевшим тропинкам.       Её пугает собственное спокойствие. Вблизи горя чужих оно ощущается тяжким грехом, таким же, как и кровь невинных на пальцах.       Кончик сигареты всё же начинает гореть. Корнелия затягивается, закрыв зажигалку. Затравленный взгляд направлен на одну из могил, вырытую чуть левее центра. Тут упокоены повстанцы, не справившиеся с глубокими ранами. Некоторым она пыталась помочь в госпитале, пробуя магическое исцеление. Остальных поила опиумом, если видела, что спасать уже нечего. Другие целительницы об этом знали, но ничего не говорили. Потому что койки предназначались не для всех раненных.       Она отворачивается, заботясь о том, чтобы пепел не попал на могилы. Затем приседает, прикладывая свободную ладонь к прохладной земле. Вилл рядом нет, а значит, магия в ней нестабильна и капризна. Неверный шаг, вдох и намерение приведёт к беде.       Аккуратно шепча заклинания, Корнелия представляет крупные распустившиеся бутоны в сочном, ярком цвету. Они вот-вот должны выступить из-под земли, возвысившись над пожухлой, мёртвой травой и придать кладбищу толику радующей красоты.       Взрастить цветы оказывается тяжелее без магического сердца. Не то чтобы она утратила колдовство и разучилась им пользоваться за недельный перерыв вдали от затаившегося Фобоса и нервной Вилл.       Вырываясь, магия дёрнула спутанный узел эмоций. И теперь её окропило невысказанной печалью, непролитыми слезами, удушающим укором. Каждое чувство не хуже острия — не режет, пока только ненавязчиво касаясь.       Корнелия затягивается вновь, стремясь успокоить себя. Иначе вместо цветов земля прорастёт безобразными трещинами. И успокоиться почти невозможно, потому как мысли повязаны на одной только недавней трагедии, преследующей её по пятам. Не помогает даже внутренний голос, звучание которого теряется в голосах убитых солдат.       И быть может, стало бы легче, если бы Калеб в том разговоре дал Корнелии уверенность в собственной невинности. Если бы вместо избегающего взгляда, скуренной сигареты и глотка спиртного он преподнёс бы благодарность, пусть и немую, тихую, как пришедшая беда.       Её появление на кладбище и есть извинение перед ним. И цветы, что не желают расти, словно чувствуют в этом неправильность. А не искренний порыв. Оттого пальцы, согнувшиеся неестественно сильно, лишь царапают почву, оставляя сломанные ногти в комках грязи. Склеры начинает жечь от слёз. Корнелия, выдохнув, падает на колени, не выдерживая натиска чувств и магии, что уже вот-вот вырывается из кончиков пальцев, вспарывая подушечки.       В фантазии были жёлтые бутоны. Тонкие стебли обвивали надгробия, образуя замысловатый узор. Она раскрывает веки, видя тёмно-бордовые лепестки бегонии. Некоторые из них выглядят увядшими, опадая мгновенно в объятия проскочившего ветра. На стеблях, покрывших камни, проросли шипы.       Привкус табака оседает на языке. Окурок догорает быстро, пока дым расползается по носоглотке. Единственный всхлип застревает в полупрозрачных переплетениях, отравляющих лёгкие. Корнелия качает головой, доставая портсигару. Солнце давно исчезло, позволив мраку бесноваться в осквернённом королевстве. Грязный свет от стеклянных фонарей достаёт до её ног, освещает кладбище лишь с одной стороны.       Тишина прорезается громким жужжанием мух, кружащим вокруг цветов. В ещё одной сигарете мало пользы, но Корнелии снова просто необходимо перебить внутреннее опустошение любой горечью извне. Иначе оно сожрёт её, не оставив и ошмётков раздробленных костей и веры в лучшее.       Она едва не роняет её, когда слышит шаги. С хрустом ломаются веточки, рассыпаются сморщенные листья под тяжёлой подошвой. Мухи перестают назойливо жужжать, устремившись в другую часть кладбища. На мгновение в ней вспыхивает, подобно искре, мысль, что Калеб отыскал её, соскучившись и вспомнив, что Корнелия остаётся его любовью, а не кем-то, кого можно позабыть, испив бутылку.       Корнелии даже слышится эхо чиркающего колёсика его зажигалки. Отзвук мажет по слуху, вынуждая её встать, не отряхнув колени, и резко повернуться. Чудится запах металла, пороха и мяты — сочетания, впившегося в рассудок.       Ослеплённая ожиданиями, не сразу понимает, что стоит напротив. А как только осознает, побелев от растерянности и шока, последняя сигарета в её арсенале оказывается в чужих руках. Окурок опадает куда-то в сторону, тлея в возникнувшей тишине. Та врезается в основание шеи, ломая заготовленные слова.       Остаётся только выпустить весь воздух, словно подстреленная лань.       — Компания мёртвых стала приятнее? — сощурившись, интересуется Седрик.       Её сигарета в его пальцах выглядит, как угроза. Он вертит сверток, оглядывая его с небрежной внимательностью, пока Корнелия…       Она словно попадает в один из своих кошмаров, после которых невозможно проснуться вменяемой. Это ощущение сжимает её до хруста позвоночных костей, до разрыва памяти, выпустившей из своих стенок воспоминания о Лилиан.       Ей впервые приходит идея бросить курить навсегда. Потому что отцовские сигареты при Седрике смотрятся лучше и естественнее. Потому что её рассудок, оплетённый действием табака, вяло соображает и принимает действительность за неудачный всплеск нейронов, не пытаясь отфильтровать картинку. Это галлюцинация. Правда, ведь?       — Смотрю, ты постаралась украсить безымянные могилы, — оглянувшись на распустившиеся цветы, замечает Седрик. — У нас не принято ухаживать за мёртвыми. Но, раз ты не из нашего мира, то, возможно, покойники отнесутся к тебе с пониманием.       Он приседает, подобрав упавшие лепестки.       — Ещё и красные, — вздыхает Седрик. — Могла бы хоть белые вырастить. Зря напоминаешь мёртвым о крови. Они могут по ней соскучиться.       Его голос звучит ровно, победно, с паршивой ноткой уверенности. Её дыхание падает куда-то к уровню его кожаных сапог, щедро намазанных специальным кремом. В ней гулко бьются опасения, перенимая у сердцебиения весь ритм. Его она тоже перестает чувствовать, замолкнув так, что едва шевелится язык. Корнелия оступается, до сих пор глядя на него, точно на призрака.       И Седрика это забавит. Не её молчание, конечно же. А глаза, переполненные вязким ужасом. Тонкие губы изгибаются в славной, снисходительной улыбке. Он застал её врасплох.       Никогда прежде он не бывал так близко ни к одной стражнице. Не из-за каких-то личных причин, а потому что не находилось случая.       — Я навещал матушку, — зачем-то объясняется он, показывая вдаль рукой на могилу, самую дальнюю и заросшую сорняками. — А ты? Кого оплакиваешь ты, ведьма?       Стоит ему поднести сигарету ко рту, как Корнелия тотчас смаргивает размытый образ обезглавленной Лилиан. Она явилась, как только Седрик заговорил, сбив с неё всю собранность. Размозжила её мозг предсмертным криком и рваной линией виднеющейся гортани.       Её сознание омыто кровью, страшными картинами будущего, лишённого всякой радости. Соображать, произнося внятно слова, совершенно не выходит. И голос, впридачу потерявший хвалёную звонкость, гаснет в накопившейся слюне.       — Т-ты, — выдавливает Корнелия хриплым шёпотом. На большее не способна. И обнадёживает себя, что это только пока.       Пока оцепенение не спадёт к опавшим листьям бегонии.       В её подрагивающих веках осязается слабость. Оторопь. В полураскрытых губах читается страх, утаившийся за правым дёргающимся уголком. Настигшее понимание мешает связать слова, отчего она так и стоит, безмолвно вытаращившись на него. Он не мог быть здесь. Входя на кладбище, Корнелия видела, что кроме неё среди могил прогуливается один ветер, да вороны, изредка присаживающиеся на надгробия.       — Не поможешь поджечь? — Седрик кивает на широкий карман её пальто. Зажатая меж зубов сигарета мешает прозвучать ему твёрже и чётче. — Не хочу доставать спички. С ними муторно.       Его непринуждённость вырывает из неё громкий, неестественный смешок. Корнелия учащённо моргает, сглатывая короткий вскрик.       — Ну же, ведьма, — Седрик пытается показаться утомлённым, слегка рассерженным её медлительностью. — Мы встретились в таком спокойном месте не для того, чтобы биться.       Она замечает, как темнеют его радужки от удовольствия.       Опустив на короткий миг подбородок, Корнелия с неистовством вбирает холодный воздух. При нём нет оружия: меча, к примеру, копья или лука. Всего, чем бы он мог убить её в считанные секунды, пока ветер бы решал, какой лист унести с собой в этот раз. Кожаный плащ, сшитый по меркам, затянут в поясе, над вылизанными сапогами виднеется кусок плотной ткани в едва заметную полоску. В таких нарядах не убивают. Педанты, подобные Седрику, предпочитают пачкать душу в чём-то грязном.       Корнелия не понимает, почему от его усмешки внутри не рушится последняя частица здравомыслия. Почему дрожащая рука вынимает зажигалку и откидывает крышку, а не замахивается для удара, пусть и слабого, никчёмного. Она вдыхает, зажмурившись всего на секунду.       А после откидывает крышку зажигалки, позволяя капле пламени опорочить память об отце и превратить любимый ритуал в жертвоприношение.       Седрик затягивается неумело, кашляет, выпуская дым смазанными формами. Всё это время Корнелия просто смотрит на него, сжав зажигалку в кулаке за спиной. Испуг, охвативший её, истлел.       — Так что ты здесь делаешь? — Допытывается Седрик, облизнув губу. — Не помню, чтобы убивал твоих ведьмочек или Калеба.       Он справляется с первыми затяжками так, словно они ничего не стоят в границах его возможностей. Калеб не мог выдержать такого же, придя к мастерству с опозданием.       Но Седрик… кажется, что его жестокость внутри него пахнет хуже. Потому его не отпугивает ни запах, ни послевкусие, которое хочется чем-то запить или смазать на первых порах.       — Слишком громкие слова для такой крысы, как ты, — её голос наконец перестаёт дрожать. Почти не расклеивается на никчёмные звуки. — Особенно, по отношению к девочкам.       Выждав недолгую паузу, Седрик заливается презренным, издевательским смехом. Рваным движением мажет грубое прикосновение по её щеке, выглядя совершенно довольным.       — Какая ты смеш…       — Я размажу тебя, — перебивает Корнелия, ударив его по запястью. Не выдерживает ощущения его перчаток на своей коже. — Клянусь, ни один целитель не сможет собрать воедино куски твоего тела. Ни один некромант не вернёт тебя к жизни.       Клятва вырывается из сердца искренней и твёрдой силой, каких не видывал ни единый собор на захваченных землях.       — Правда? И как ты это сделаешь? — Дым вырывается из него с ухмылкой, растаптывающей в ней терпение.       Нескольких секунд в компании с ним хватает, чтобы её мозг начал вырабатывать отдельное вещество, похожее на ненависть, но близко не такое… тривиальное и оправданное. Тому, что жжётся в ней, нет названия и применения. Оно… оно просто выжигает всё, до чего добирается, будь то хорошее или плохое.       Гнев всегда осязался иначе. И сейчас её выжимает не обыденная злость на человека, отнявшего у неё целую часть сердца. А неопознанное чувство, отравляющее всё живое внутри.       — Молча и тихо.       — И никаких подробностей? Вроде отрубленных ног, сваренных ушей, сплетённых в косичку кишков?       — Я же сказала, — цедит Корнелия, выжидая, когда дым поползёт по его глотке, чтобы вырвать сигарету и затушить её подошвой сапог, — что ни один целитель не сошьёт тебя обратно.       Некромантия практиковалась на Меридиане, как и любая тёмная практика. Корнелии было известно не так много из обширного списка условий для превосходного воскрешения. Но обязательным пунктом являлось тело мёртвого. Воскрешение не удастся, если отсутствует хоть один внутренний орган, конечность и зуб.       Она не желала ему смерти, приходящей на ум смутным, безобидным образом. И это одновременно привносило в её жизнь вдохновение и ледяной испуг, роющий ямы в совести.       Пугало потому, что Корнелия никогда не была способна причинять боль по-настоящему.       А Седрик вёл себя так, словно выпрашивал её переступить черту и уподобиться тем монстрам, что ходят в кожаных плащах на кладбища и вырывают последние сигареты из рук отчаявшегося.       — Теперь я понимаю, — мельком взглянув на размазанный по тропинке пепел, посмеивается Седрик, — почему Калеб вцепился в тебя. Ты прямо его оберег.       Он не сводил с неё глаз с самого прибытия, заприметив знакомую фигуру ещё у скрипящей калитки. Наблюдать за Корнелией издали пришлось по душе его скромной, извращённой натуре, предпочитающей испивать чужую боль, а не проглатывать её одним движением.       И сколь же стремительно переменились в ней чувства, стоило Седрику подхватить сигарету. Это ничем не заменимое наслаждение: оторопь, дрожь пальцев, расширившиеся от притока адреналина зрачки и остужающие дуновения ветра. Никакое убийство, пусть и совершённое с особой жестокостью, не доставляло таких же эмоций.       Её клятве позавидовали бы самые праведные верующие. Их светлые мысли бы рассыпались подделкой, услышь они сокровенную тайну стражницы, скорбящей по своей сестре. В накалённом меж ними воздухе отдавало кровью, что вот-вот прольётся.       Но ни у одного из них не имелось при себе ножа.       — Почему? — Не то чтобы Корнелии интересны его истинные мотивы, но от упоминания Калеба вина в ней закипает с прежней силой. — П-почему ты сказал про него?       Натяжка, с которой их можно было бы назвать влюблёнными, потерявшими голову, не являлась преувеличением. Нисколько. И кроме стражниц, мало кто догадывался об отношениях предводителя повстанцев и одной из прислужниц Оракула.       И это определенно являлось заслугой.       Вынужденная формальность, холодность и сухой телесной контакт стали чем-то обыденным мгновенно, стоило им решить, что доступный вариант с окончанием чувственной пляски был как-то… непригоден. И если для Корнелии связь с Калебом не стала последней, крупной фишкой в игре за собственное счастье, то для Калеба дело обстояло иначе. Он и не был игроком, трепещущим перед азартом. Долг перед домом стоял для него выше, чем благополучие своей жизни.       Но не опробовавший капли спокойствия, никогда не узнает, что такое на самом деле покой. Такой и была Корнелия долгое время, пока не пришлось действовать против их общих интересов. Покоем. И, наверное, домом.       Поэтому Калеб не воспользовался тем вариантом. Он выбрал её, обесценив на пару фишек долг.       И это требовало определенной платы. Притворства на людях, что между ними из общего — вкус на водку с гранатом и сигареты с медовым послевкусием. Но не некоторые рассветы в смятых простынях, не долгие затяжки после и не тихая верность, в конце концов. Того требовала безопасность. И крупица опасения за жизни друг друга.       Корнелия прокручивает реплику Седрика в мыслях снова и снова, спрятав руки карманы. Холод ощутимо сменил градус.       — Паучки нашептали, — загадочно объясняет Седрик, не потрудившись согнать с губ отвратную улыбку. — Ну, ты же не думала, что вам удастся скрываться до смерти? А про оберег, — он понижает голос, ладонями прикрыв рот с боковых сторон от ветра. — не будь тебя, сколько бы раз он уже подох? Дважды? На моей памяти ты спасала его жизнь два раза: там, на поле и в госпитале, когда вынимала осколок из шеи. Оставайся с ним, как можно дольше! Такого противника даже грустно терять.       Она замолкает, сверженная и насмешливым тоном, и его довольством, и последней просьбой. Госпиталь охранялся лучше, чем дворцовая площадь. Но в период последних стычек туда мог попасть, кто угодно притворившись раненным. Корнелия не рассматривала всех жертв, но каждый раз ощущала, как изгиб шеи под воротником халата сгорал от чужого взгляда. Она бы не перепутала эту догадку ни с чем другим.       И разгадка отыскалась быстрее, чем хотелось бы. Напомнила, что Калеб был прав во всём. В правилах для них, в опасности, подстерегающей отовсюду, в высвобождении из госпиталя. Он никогда не ошибался. В отличии от неё.       — Иногда я представляю, как бы шли события, будь ты с нами, — Седрик рассеивает потрясение мечтательным вздохом, разглядев в небе очертания мутного полумесяца. — Свет тебе не идёт.       Корнелия резко опешивает, рефлекторно силясь дотянуться до кинжала на правом боку. Мягкая шерсть свитера удручает её. Отточенной стали она была бы рада больше. Потому что тогда у неё нашлось бы хоть одно оправдание перед собой за этот состоявшийся разговор.       — Я сделаю вид, что не слышала этого, — выплёвывает Корнелия, намереваясь уйти. — Тебе… повезло на этот раз.       — Мне всегда везёт, ведьма, — вальяжно тянет Седрик, задев ступнёй несколько бутонов. Самых ярких и красивых в сравнении с остальными. — Я любимый игрок у судьбы. Вот, почему вам так и не получается убить меня. Но…       Его внимательный взгляд перестаёт пугать. Корнелия ощущает, что прежний страх перед ним превращается в отдалённое эхо прошлого. Раньше ей казалось, что Седрик даже не человек. Не материя. Неизвестный дух, вызванный по ошибке Фобосом в неудачном эксперименте с тёмной магией.       На поле боя он был другим. Не таким живым, как в это мгновение. Её встревоженный взгляд неизменно натыкался на огромного змея, расшибающего врагов вдали, за пределами досягаемости. Возможно, именно поэтому Корнелия относилась к нему без опаски долгое время, пока схваченная Лилиан не обратилась в такое же мёртвое тело, как и сотни других в общих могилах.       — То представление, которое ты устроила, — от его тона разит лестью. Но в глазах, пронизанных опасностью, остаётся провокация. — Впечатляюще. Правда, благодарить не стану. Всё-таки, ты и моих солдат похоронила.       — Ты не выглядишь расстроенным, — сощурившись, произносит Корнелия.       Седрик замолкает всего на пару секунд, но этих мгновений Корнелии хватает, чтобы проникнуться омерзением к себе за всё это. Увидь их кто, подумал бы, что они обсуждают не тактику, не военные тайны, а… её пороки?       — Это бессмысленно, — выуживая из внутреннего кармана сигару, тянет Седрик. — Знаешь, сколько безголовых идиотов примыкают к армии за идею. Плакать по ним? Они сами захотели умереть, когда согласились вступить в военные ряды. Так что, — он хлопает ладонью по внешним карманам в поиске коробка со спичками, — глупо оплакивать тех, кто вместо жизни выбрал убой. Но, как командующий, я не забыл озадачиться, ведь боевых сил стало меньше.       По тому, как дёргается пару мышц её лица, Седрик догадывается, что задета наспех зашитая жилка.       — Подозреваю, Калеб другого мнения, — хмыкает он, вытащив аккуратный коробок, расписанный позолоченными линиями. — Иначе ты бы не стояла здесь.       — Всё не так, — зачем-то ей хочется оправдать Калеба, разочаровав Седрика. Потому Корнелия обращает на него презренный, уничижительный взор, скривив от отвращения губы. — Вы похожи.       — Если так, то и смотреть на меня ты должна по-другому, — скользко усмехается он, выдохнув плотный, густой дым. — Обещаю, что никому не расскажу об это вечере. Твоя верность не окажется под угрозой.       — Я смотрю на тебя так, как должно. Как на убийцу моей сестры, — хлёстко выпаливает Корнелия, вцепившись пальцами в широкие рукава пальто. — И я буду последней, кого ты увидишь перед своей смертью, даю слово.       — Клянешься? — Склонив голову вбок, елейно вопрошает Седрик. — Если да, то и умирать тогда не страшно!       Она не успевает опомниться, когда он обходит её, дружески похлопав по плечу. В воздухе стынет поражение вперемешку с запахом горького растопленного шоколада и хвои. Сочетание впивается в её носоглотку, наслаиваясь на ноты пороха, металла и мяты. Не то чтобы Корнелия хотела добиться хоть чего-то и показаться более сильной, чем есть на самом деле.       Но попытка была зачтена им. И это читалось в последней, одобрительной улыбке, в складке меж тонких бровей и в сигаретном дыме, впитавшемся в её волосы, одежду и душу.       Слова Седрика слышатся так, словно между ними не несколько могил, а толща воды. Или дело в том, что Корнелия больше не может слышать его, растрачивая внимательность, терпение и время на него. Словно Лилиан ей этого не простит.       — На твоём месте я бы радовался, — напоследок бросает он, остановившись у ограждения, ведущего в остальную часть кладбища. Ту, что укрыта непроглядной темнотой. — Лилиан умерла безболезненно и вовремя. Тот кошмар, — его театральный вздох замыкается в Корнелии, образуя такую же липкую, непроглядную темноту, отпечатывающуюся на уже обугленных рёбрах, — который нас ждёт, не предназначен для детских сердечек.       Уходя, он захлопывает калитку.       Она отворачивается, медленно оседая на холодную, покрытую пеплом дорожку. Отрешённый, едва осознанный взгляд замечает следы его подошв, затоптанные лепестки и собственные пальцы, вжимающиеся в колени.       Подступающая истерика, так долго томившаяся за барьером гордости, не даёт о себе знать даже после тремора, возникнувшего в правой руке. Как только объявляется тишина её тело, словно по щелчку, отбрасывает адреналиновый приток, оставляя нервы наедине с горьким пониманием.       И понимание тотального поражения вгрызается в неё незамедлительно. Корнелия прикрывает рот ладонью, пока горло царапает визгливый, беспомощный всхлип, а глаза всё мокнут от слёз ярости, горя, или быть может, опустошения. Она не знает, отчего именно.       Но оно сковывает и плющит одновременно.       До тех пор пока рвотная желчь не подступает к трясущимся губам и её не вырывает прямиком на следы тех сапог, затоптавших в ней последнее хорошее воспоминание о Лилиан.

***

      Замбалла. Настоящее.       В воздухе пахнет приближающейся бурей. В прошлый раз он вяз в запахе настигшей беды.       И то было совсем не про раненную ногу, щепку яда в организме или донимающем чувстве голода. Беда состояла в другом. В выдохе сигаретного дыма, разделённого с жертвою собственных ожиданий.       Сон у Корнелии беспокойный и дёрганый. Словно в глубине её сознания треснул склеп со страхами, не выдержав давящей концентрации. Калеб бы не испугался, вскочи она сейчас с испуганным, загнанным видом, позабыв о действительности. Но она не просыпалась, проживая кошмары с некоторым достоинством: тихо и без скулежа.       Не то чтобы Калеб не нуждается в отдыхе и короткой дрёме, отчего сейчас не предпринимает попытку заснуть. В нём опасений нет, что сон увлечёт его настолько, что по пробуждении Корнелии попросту не будет рядом. И вопрос состоит не столько в безопасности, сколько в обыденном самоощущении. Настигни их кто тут, на этой небольшой полянке, укрытой валунами и кустарниками, Калеб бы просто прыгнул в реку, захватив с собой Корнелию.       И в этом не угадывалось верного решения, конечно, но запас вариантов был скудным и ничтожным. Бегство? Да едва ли им удастся в кромешной мгле ускользнуть. Никакое другое место не могло так хорошо подойти для отступления.       В горле сухо. Крошечное удовольствие вспыхивает внутри всякий раз, когда прохладный ветер касается его лица. Мерно раскачиваются ветви деревьев, роняя засохшие листья. Небо прорезают молнии, но грома нет. Как и напряжения, рассыпавшегося вместе с раздражением.       Калеб прислоняется к валуну, замечая, что костёр догорает. Его пламя отбрасывает тёплый, дрожащий свет на Корнелию и заставляет невзначай вглядываться в шрамы. В немую историю, разгадка которой лежит в нервном подрагивании закрытых век, в сжимающих плащ пальцах и в неровном дыхании.       Не то чтобы это интересно, но смотреть больше не на что. Поэтому его глаза, полные флегматичного любопытства, раз за разом, словно пытаясь заучить, проходятся по выцветшим отметинам. Только по ним. Остальное в ней ещё более бесцветное, пустое и невзрачное.       Когда Корнелия внезапно переворачивается на спину, он угадывает местоположение рубцов на ноге. Набросок в его памяти становится законченным, требующим красок. И что-то тёмное, привыкшее к чужой боли, ликует в нём от мысли, что её история теперь хранит и его несмываемый отпечаток. Хотя кажется, что он сам увековечен в ней, как неизлечимая и паразитирующая зараза. Потому что иначе её взгляд имел бы другие чувства. Не те, что несут в себе обречённость.       В рассвете, пришедшем вместе с громом, Калеб отыскивает недолгое умиротворение, проведя ночь в неутолимом желании покурить. И это не сон, наверное. Что-то пострашнее простого кошмара и глубже пытки подсознания.

***

      Меридиан. Прошлое.       Три капли тёмно-фиолетового цвета оставляют на языке послевкусие. Соль и нечто слегка пряное, напоминающее вываренные в кипятке специи. В первые секунды компоненты практически выжигают вкусовые рецепторы, отчего Калеб инстинктивно тянется к кубку с холодной водой.       Но Аверда реагирует быстрее, перехватывая расписной кубок и расплёскивая половину содержимого на ковёр. В её ясных, внимательных глазах плещется интерес, пока Калеб, прикрыв рот ладонью, терпит первую пробу.       — Это временно, — уловив его недовольство, обещает она, мимолётно взглянув на мокрые шерстяные нити под ногами. — Сойдёт через два часа. Голова кружится? Жар начался? В глазах не двоится?       Она склоняется над ним, неторопливо постукивая ногой неровный ритм. Калебу отчего-то кажется, что если прямо сейчас он не встанет с кресла, то в следующую секунду Аверда бесцеремонно вскроет его шею скальпелем, чтобы взять пару образцов тканей для исследования.       — Это дрянь, — скопившуюся слюну невозможно даже сглотнуть. Он отталкивается от подлокотников, направляется к окну, мимо неё, ожидая, когда горло, наконец, можно будет промочить чем-то приятным.       Стекло испачкано разводами и бурыми пятнами. Вдалеке крошечные огни улиц меркнут в наплывающем густом тумане; видны лишь куски тёмной черепицы домов. Калеб смахивает пыль с металлической ржавой ручки, желая впустить в затхлую, тесную комнату свежий воздух.       — Ну, а чего ты ждал? Только отрава бывает сладкой. — Она стаскивает кожаные перчатки, выдыхая со странным наслаждением. — Так ты себя нормально чувствуешь?       Не то чтобы ему не нравилось присутствие Аверды, но её шлейфовый парфюм и есть сладкая отрава, постепенно изъедающая частицы лёгких. И противоядие на языке никак не помогает ему избавиться от вкуса жжённой карамели на губах. К сожалению.       — Не рано ли спрашивать об этом? Прошло только минуты две, — скептично вопрошает Калеб, расстёгивая ремешки на рукавах плаща. И это выглядит слишком… нервозно, потому что его пальцы нелепо соскальзывают с застёжек в нескольких попытках уменьшить обхват.       Полупрозрачная дымка проникает внутрь вместе с прохладным дуновением. Слышны редкие выстрелы, доносящиеся с опустевших на вид улочек.       Утром им придётся разбирать новые списки погибших от разбоя, грабежа, насилия. Стандартная процедура. Монотонный доклад стражи. Печати на свитках, вмещающих в себя до пятидесяти имён. Отчисление королевской помощи на погребение каждой семье умершего в размере двух чёрных карточек. Одна — на землю в пределах королевства, вторая — на гроб из камня, запечатывающийся магом без возможности вскрыть гроб снова.       За последний месяц было выдано сто пятьдесят карточек. Но только формально.       — Организм соображает быстро, — фыркает Аверда, скрестив руки у груди. — Ему не нужны бесконечные часы, чтобы понять, что его травят.       — Твои подвальные крысы так сказали? — Риторический вопрос бьётся со стеклом, внезапно выпавшим из оконной рамы. Осколки режут по касательной, впиваясь в прочную кожу доспехов.       — Не говори таким тоном о них, — ступив по крошащимся кускам, просит Аверда. — И время там идёт совершенно по-другому. Так, как я захочу.       Её власть такая же рассыпчатая, как стекло под ногами. Калеб поворачивается, мгновенно опуская взгляд на её рыжие волосы. Пожалуй, единственное живое и яркое в ней, что хочется разглядывать, находя всё больше ассоциаций.       Когда она поднимает подбородок, встречая его взор, очарование ею просто перестаёт существовать в его мыслях. Потому что кожа, неестественно бледная и сухая, напоминает всё мёртвое и бесцветное. Следом тянутся и очертания губ, и глаза, пронизанные аномальным холодом.       Но волосы продолжают светиться ярче огня в темноте.       — Всё нормально, — он прислушивается к собственным ощущения, не находя ни жара, ни головокружения. Кончики пальцев замерзают от ветряных порывов. Пламя в её прядях разгорается сильнее. — Я про самочувствие.       — Значит, твое личное противоядие скоро будет готово, — Аверда радостно хлопает в ладоши, подпрыгивая. Согревая. Расплёскивая жаркие всполохи по комнате, отведённой для уединённого чтения. — Я посмотрю, чем разбавить вкус.       — Ты ведь делаешь это не из добрых побуждений, — качнув головой, останавливает радость Калеб. — Что ты задумала?       И её этот упрёк почти обижает. Взгляд меняется, обретая искреннее изумление, такое… не подходящее её вечной уверенности, разбавленной дерзостью. Аверда присаживается на кресло, убрав волосы за спину.       И холод вновь берётся отрывать от него по куску.       — Я здесь, потому что ты меня отстоял и защитил, — заламывая пальцы, произносит она. В этом признании состояло бы чуть больше ценности, будь Калеб благодарным ей за такую помощь. — Если бы я не попала на службу, меня ждала бы тяжёлая участь. И мне кажется долгом отблагодарить тебя хоть чем-то. И раз уж…       Нижняя губа обкусана, кровоточит. Аверда затихает, несмело откинувшись на бархатную спинку кресла.       Ему нестерпимо холодно, но Калеб не торопит её. Присев на корточки, сцепляет ладони в замке. Стекло между ними крошится с каждым неосторожным движением. Ветер давно унёс тепло.       — На нас могут готовить покушение, — прервав паузу, тихо признается Аверда. — Мой знакомый, который торгует… разными веществами, заметил, что кучка людей ежедневно приходят к нему за порцией разных токсинов в больших количествах. Знаешь, обычно, у него покупают траву, кристаллы, в крайнем случае — жидкий дым, — она избегает называть имя, заметно нервничая от одного лишь упоминания товарища. — А тут все дни подряд заказывают сильные яды. Он вопросов не задает, особенно, когда есть хорошая оплата. Но ты не припоминаешь в отчётах городской стражи не было сведений о массовых отравлениях, или, быть может, нескольких отдельных случаях за последние двенадцать дней?       Её выдох получается резким и рваным. Аверда наклоняется ближе, и Калеб вновь пробует жжённую карамель. Так, словно это происходит впервые. С желанием и голодом одновременно.       — Я знаю, как это может дико звучать, — дёргано оправдывается она, заправив мешающуюся прядку за ухо, — но мы так и не одолели повстанцев тогда. То, что мы сделали в ту ночь, Калеб… я до сих пор слышу крики. А теперь представь, каково им с этим жить. Это может быть месть, понимаешь? — Вздёрнув бровь, начинает перечислять Аверда шёпотом. — Внезапная пропажа со всех карт, добровольное поражение некоторых лидеров, покупка токсинов в огромных количествах…       Облизнув потрескавшиеся уголки губ, она продолжает, единожды вздрогнув от мороза. Её наряд, в отличие от Калеба, сшит из мягких, напоминающих шёлк, тканей.       — Поэтому я и принялась изготавливать противоядие. На тот случай, если мои подозрения окажутся правдой.       Калеб вдыхает, не чувствуя тяжести в лёгких. Встаёт, позволив ей перевести дух. Не то чтобы весть его напугала, выпотрошив из каркаса ребёр жестокость к бунтовщикам.       Просто названный источник сведений черпает всю информацию из собственных же объектов продажи. Калеб как-то видел приход, вовремя зайдя к Аверде за мешочками с травами для Элион. Терпеливо слушал, как Меридиан был не просто королевством, а империей с драконами, эльфами и вампирами, пьющими козье молоко вместо крови.       Он ей, конечно, доверяет. Не видит в ней тех, кто заполонил городские тюрьмы за убийство под очередной дозой.       — Брось, — заявила она пару месяцев назад, когда Калеб впервые застал её за пожиранием кристаллов, внешне напоминающих пуговицы от рубашки, — я предпочитаю зависимости похлеще наркотической. Если знаешь, как это всё работает, — обведя рукой стол, напичканный пуговичками и вырванными книжными листами, улыбнулась девушка, — на какие нейроны перепадает, с какой скоростью расщепляются вещества и сколько импульсов посылается в сердце за минуту, не так уж и страшно становится.       Но всё произнесённое звучит так… неправдоподобно, что Калеб спешно отворачивается, оставляя её наедине с собственными догадками. Он бы не упустил опасность, вот-вот спланированную где-то там, в грязи и в отсутствии нормального убежища.       Потому что больше всего чёрных карточек получили семьи оставшихся повстанцев. Заранее. Как предупредительный выстрел перед безоговорочным попаданием в голову.        — Ты ведь собираешься готовить противоядие и на остальных членов Совета, — полуутвердительная интонация пропитывает его голос. Калеб оборачивается, прослеживая, как сомнение мажет её лицо ещё большей бледностью. — Или нет?       В том, как резко она привстаёт, подтянувшись к нему, нет ничего сумасбродного и лишнего. Ничтожная дистанция между ними была ещё одним чувством, таким же необходимым, стоящим наравне с взаимопониманием. Её пальцы находят его плечи, задерживаясь на них в мягком касании.       — Я постараюсь, — обещает Аверда, улыбнувшись уголком губ. — Но я не стану горевать, если не успею. Заманчиво, как власть на Меридиане легко переходит из рук в руки.

***

      Замбалла. Настоящее.       Лучи рассветного солнца едва достают до земли, слегка влажной после мелкого дождя. Ветви, будто злорадствуя, пропускают их порционно, с определенным интервалом во времени, отчего холмистая поверхность нагревается медленно.       Корнелия зябко обнимает себя, чувствуя, что кошмар меркнет, обыденно пачкая напоследок сознание. Словно без этого пропадёт весь эффект и смысл страшных снов.       Сложно сказать, что она выспалась. Но по-крайней мере её не выбрасывало в реальность каждые пару минут, потому что это уже, как привычка — пробуждаться, боязненно оглядываться и напряжённо дышать. На Меридиане крепкий сон гарантировала дверь с несколькими замками и изученное вдоль и поперёк помещение.       Здесь же этой дверью стал Калеб. И это можно считать за непреднамеренную ошибку и слабость духа. От одного его вида Корнелия пугается не хуже, чем при Седрике. Она не спешит вставать, высматривая в небе оттенки. Их всего два. И ни один из них не похож на фиолетовый.        — Если ты вернёшься к Нериссе без известий о Кадме, то это засчитают провалившимся заданием, — неожиданно для него ровно констатирует Корнелия. — По прибытии я отправлюсь… да куда угодно, но ты потеряешь всю пригодность, как один из командующих.       — Какой блистательный анализ, — саркастично отвечает Калеб, и она понимает, что он где-то дальше её головы, только просыпается. — Не подумай я об этом ещё день назад, даже поблагодарил бы за дельную мысль.       — Не нервничай, — повернувшись на живот, сдержано тянет Корнелия. — Ведь что может сделать тебе такая ослабшая таракашка, как я, в замке Кадмы?       Солнечный луч осторожно касается земли меж ними. Быть может присутствие его успокаивает. Или защитные механизмы умерли вместе с бегониями в кошмаре.       — Правильно, — чеканит слог за слогом Корнелия, уставившись на кривую линию цепи, — она может убить.