История Человека в маске... (Дневник)

«Проклятие поглотило наши души после смерти. Ни у кого из нас не было пути назад…»

      — Кхааа!       Мужчина, выброшенный на берег, судорожно стал глотать воздух. Он тут же перевернулся на бок, выблевывая воду и какую-то слизь из своего организма. Волосы превратились в кровавые колтуны. Он сжимал пальцами песок, пытаясь прийти в себя и вдохнуть полной грудью, что никак не получалось. Свет слепил глаза. Голова звенела и раскалывалась на части от жуткой боли. Он ничего не слышал. В ушах стоял звон. Он попытался оглядеться, но глаза отказывались видеть что-то в этом слепящем свете. Кажется, вокруг был лес. Позади шумела выбросившая его река… Или море? Та река впадала в море… Только он попытался встать на ноги, как жуткая боль снова пробила его тело и голову, он тут же повалился на песок, хватаясь за него и начиная судорожно ползти к воде, словно пытался уползти от боли — типичное состояние шока и выброс адреналина…       — Сэр?       Детский голос позади напугал до дрожи и мужчина резко обернулся, заметив маленькую девчушку. Он уже ждал приступа страха и ужаса, но девочка смотрела не на него, а куда-то словно сквозь него. Она скинула хворостовую ношу со своих плеч и с палочкой в руках стала медленно приближаться к мужчине.       — Вам нужна помощь, сэр? Я слышала, как вы откашливались водой. Вы в сознании?       Только сейчас Луис увидел, что глаза этой девочки были заволочены бело-голубым панцирем — она была слепа.       — По… м… ги…       Луис снова рухнул на песок и закашлялся. Каждое содрогание его груди отдавало болью в голову и позвоночник. Девочка наткнулась на него палкой, потом опустилась на колени и потянула за плечи на берег. Ей было не под силу поднять такую тяжесть, но жажда жизни в Луисе била ключом, и через невыносимую боль он стал отталкиваться ногой.       — Я позову деда на помощь! Подожди.       И девочка убежала, словно вовсе и не была слепой — видимо, очень хорошо знала эти места. Луис же провалился в беспамятство. Потом он помнил всё обрывочно.       Скрипучий старческий голос…       Сильные ладони, потянувшие его за плечи…       Тьма… Треск… Скрип…

***

      Огонь мирно потрескивал хворостом в очаге и разливал вокруг себя приятное тепло. Снова раздался болезненный кашель, и чья-то большая сморщенная ладонь легла на крепкую мужскую грудь.       — Тише-тише, парень. Ты со дна смерти вышел, уж это-то ты переживешь.       Грудь зашлась кашлем ещё сильнее, и молодой мужчина, лежащий на соломенной постели, медленно открыл глаза. Голова и тело болели с той же силой, как и там на берегу, разница лишь в том, что теперь его горло не заходилось спазмами от всепоглощающей воды. Он судорожно попытался поднять голову, но сразу пожалел об этом, а чья-то рука немедленно уложила его голову обратно на жёсткую соломенную подушку.       — Тише-тише… Элиза, поставь воду на огонь, он в себя, кажись, пришёл.       Фрагмент из дневника.       «Я, наконец-то, осознанно смог окинуть глазами место, где находился. В поле зрения мутно вырисовался детский силуэт. Девочка в том же заплатанном платье и сером фартуке подняла огромное ведро, стала переливать воду в какую-то ёмкость, а после перенесла её в печь. Треск хвороста мирно расходился по помещению… Убогая лачуга кричала о бедности и материальном недостатке. Исхудалые ветхие стены пропускали свет сквозь щели, оставленные временем. Здесь была всего одна комната, печь и стол, и множество рыболовных сетей и снастей… Меня всего трясло и долго на каком-то предмете я просто не мог фокусировать взгляд».       Девочка спала на соломенной подстилке прямо на полу — лучшее место отдали больному Луису. Дед спал у печи за старой вонючей парусиной.       — Сколько же в тебе силы к жизни…       Поражался старик, сидящий рядом с ним. Старческой рукой он поднял тряпку, вымоченную в горячей воде и приложил к шее страдальца. Только сейчас Луис понял, что его трясёт от холода. Старик повыше натянул на него сотканный из длинных тряпочек подстил.       — Лихорадит…       Дрожа, Луис замер взглядом на деде. Старческие руки по-отечески ухаживали за ним, сморщенное старостью лицо говорило о весьма почтенном возрасте. Его намазоленные руки пахли рыбой. Здесь всё пахло рыбой. Сквозь крупную дрожь Луис недоверчиво продолжал смотреть на своего спасителя.       — Г-гд… е… я?       — В моем доме. Элиза тебя нашла на берегу неделю назад. — он говорил очень медленно, с расстановкой, но охотно, — Всё это время ты провалялся без сознания. Я сразу, как тебя увидел, сказал, что ты нежилец — такой ты был холодный, и твои травмы… Я немного понимаю. В юности когда-то помогал лекарю… Старые времена… Ты был нежильцом, парень. Я даже брать тебя не хотел. Но Элиза настояла, да и ты вдруг стал подавать признаки жизни. У тебя два перелома и многочисленные ушибы. Анакостия — бурная река. Видимо, она тебя хорошо потрепала, пока несла. Ты лежал как раз недалеко от её устья. Я до сих пор поражаюсь, как ты выжил. У тебя рассечен висок и разбита голова — с такими травмами не живуть.       Луис снова зашёлся кашлем, и старческая тёплая ладонь тихонечко похлопала его по плечу.       — Ещё, кажись, и пневмония… — к старику подошла Элиза и подала глиняный стакан с горячей водой, от которой пахло какими-то горьким травами. Дед тут же потянулся к ней и взял отвар в руки. — Ну, ниче-ниче. Может ещё выживешь. Судьба вон как тебя любит. По всем признакам мертвецом был, а к жизни вернулся…       Сильная рука приподняла Луиса за шею, а другая поднесла к иссхошим губам, на которых застыли сгустки слюны, отвар.       — Пей давай. От этого хуже не будеть.       Сквозь новый кашель с большим трудом Луис стал глотать горькую воду. Жажда тоже давала о себе знать. Вскоре он опять провалился во тьму, но к вечеру проснулся. Деда рядом не было, но недалеко сидела Элиза. Она латала очередные сети, умело завязывала на них узлы, руководствуясь лишь руками, ощупью, ведь была абсолютно слепа. Когда Луис проснулся, она тут же тряхнула головой — слух у слепцов особенный.       — Очнулся?       — Где дед?       Девочка безразлично опустила голову, мёртвым взглядом смотря куда-то на пол, а руками ловко продолжая завязывать узелки.       — Дед ушёл в море, пока хорошая погода. Скоро начнётся сезон дождей и ветер, на море будет опасно.       — Ты его дочь?       — Внучка. Тебе вредно говорить. Дед придёт и сменит тебе повязки.       Девочка поднялась с земли и стала искать что-то на ощупь. Она снова наливала в глиняный стакан тот же отвар, вкус которого Луиса выворачивал наизнанку. Мужчина хотел приподнять я на постели, пока девочка стояла у печи, но она сразу услышала треск сжатой в руке соломы и сказала, стоя спиной:       — Не двигайся. Дед запретил. Кости не срослись.       Девочка развернулась и подошла к его постели, начав поить. После она принесла и какую-то рыбную похлебку, от которой хотелось вырвать, даже не задумываясь. Но Луис был слишком голоден, хотя никогда такую дрянь не ел. Он вообще не знал особо материальной нужды. Когда-то пользовался влиянием и всеобщим уважением — масочник даже не считался простым ремесленником. Но те времена казались слишком далёкими, будто их и вовсе не было.       Через два дня вернулся и дряхлый старик, какой-то мрачный и неразговорчивый. Улов оказался плохой, а это значит, что на ближайшую непогоду у них практически не будет грошей, чтобы купить новую парусину, немного рома и муки. Придётся снова печь хлеб из травы… Да и лекарств для Луиса не купить, придётся только кипятить отвары. А о соли и говорить не стоит. Но новость эта не приняла никакого раздражительного поворота.       — Тогда завтра я пойду соберу ещё грибов. Насушим дома, чтобы не промокли на улице. — Элиза была так спокойна, словно ей сказали, что завтра утром будет моросить дождь и только-то. А ей надо лишь пересмотреть планы по хозяйству и подстроить их под новую погоду. Видимо, такое было у них часто…       Дед посмотрел на Луиса и накрыл ладонью его руку.       — Не переживай из-за лекарств. И сами справимся. К тому же на тебе всё заживает, как на собаке. Уж не думал, что когда-нибудь такое встречу. Судьба не даст тебе умереть.       Весь месяц Луис ждал, когда срастутся кости и заживут раны. Старик был прав. На обоженном парне все травмы заживали с какой-то нечеловеческой скоростью. Уже через месяц он смог сидеть с ними за столом, через полтора — помогать по хозяйству, а через два стал учиться рыбачить. Он уходил в море вместе с дедом, учился ловить, сушить рыбу, плести сети, распознавать хорошие рыболовные места. Луис забыл о прошлой жизни, будто бы её не существовало. Неожиданно он получил какое-то долгожданное забвение, облегчение от того, что был лишён прошлого. Сам никогда не вспоминал, а его и не спрашивали. Старый рыбак относился к нему как к сыну, а маленькая, но уже такая взрослая и самостоятельная Элиза была ему почти как сестра. Луис был лишен отеческой любви. Мать никогда и не видел, а отец был далеко не примерным родителем. Луису пришлось рано повзрослеть и уйти из дома. Свой успех он заработал рано, но исключительно благодаря удаче и своему трудолюбию. Как и сейчас, в то время прошлое о его детстве стерлось из его памяти, и мысленно он больше никогда к нему не возвращался.       Рыбак никогда не говорил попусту, но всегда относился с какой-то особой отеческой нежностью к Луису. Деда не смущало уродство на его лице, а Элиза оценивала Луиса совсем не по внешности. Часто они с ней гуляли по лесу. Он ходил за хворостом, она за ягодами и грибами, чтобы засушить на зимний период. Луис стал её глазами, он пытался описать ей рассвет или цвета, что оказалось, на самом деле, невозможно. Как можно описать цвет человеку, который никогда не видел? Девочка ведь даже никогда не видела снов, потому что уже родилась с покалеченными глазами.

***

      Это забвение растянулось на несколько лет. Годы шли, незаметно сменяя друг друга, а для этих троих существовало лишь время приливов и отливов, время погоды и непогоды. Рыбу они сдавали за жалкие гроши, но на самое жизненно необходимое этого хватало. Старик стал часто болеть — годы давали и забирали своё. В такие моменты рыбачить приходилось Луису. Он сам выходил в море и приносил назад хороший или не очень улов. Перенимал на себя все обязанности деда по хозяйству и заготовке рыбы, пока тот снова не крепчал и не становился на ноги. Недомогания старика стали цикличными, сезонными; особенно всё обострялось в период дождей. Но он лишь отшучивался и вскоре снова становился на ноги, хотя был уже слишком слабым и дряхлым. Однако за рыбой ходил. Иногда он отправлялся снимать сети вместе с Луисом, но тянуть сам не мог. Тогда он садился где-то поодаль и наблюдал за сильными движениями пышащего силой и энергией парня, вспоминая свои молодые годы.       Так прошло уже пятнадцать лет. Элиза превратилась в девушку, старик не терял энтузиазма, даже когда заходился старческим кашлем, а Луис стал членом их семьи. Вскоре снова начались дожди, и дед слег. Луису пришлось идти за рыбой. Последние уловы были неудачными, поэтому пришлось идти прямо в моросящий дождь. Но бури ничего не предвещало, поэтому идти было безопасно. Уже привычным движением он сдвинул с берега старую лодку и запрыгнул в неё. Элиза помахала ему рукой, хотя ничего не видела, поэтому она махала куда-то в темноту. Но Луис невольно улыбнулся. Это он её научил так делать. На воду стал опускаться мелкий туман, стояла гробовая тишина. Луис закинул сети и сел ждать. Тишина… Часы текли медленно, почти убаюкивали его. Он уже привык к такому ожиданию. Было в этом что-то, что давало ему забыться окончательно.       На удачу улов оказался слишком хорошим. Луис греб лодку назад, пребывая в радостном предвкушении. Деревянный нос упёрся в песчаный берег, и сильным движением лодка проехала по песку ещё дальше, чтобы вода не могла выманить её в свои коварные объятия.       — Элиза! Дед! Я вернулся.       Луис сделал два шага вперёд, и тут же с его плеч рухнул весь улов. Ткань развязалась, и рыба беспомощно разбросалась по песчаному берегу. Некоторые рыбешки были ещё живы, они бились в агонии, глотая ртом убийственный воздух. Рыбьи глаза расширились перед лицом приближающейся смерти. Перед таким же лицом смерти стоял и Луис.       — Нет…       На песчаном берегу прямо недалеко от хижины на земле лежало тело деда с перерезанным горлом, а чуть дальше и тело Элизы.       — Нет! Дед!!!       Луис немедленно подбежал к мёртвому старику, судорожно пытаясь привести его в чувства, но на это не было никакой надежды. Перекошенный рот в седой щетине оголял беззубые челюсти с гнилыми корнями, а мутные глаза, как у тех разбросанных рыб, широко распахнутые смотрели куда-то в сторону водяного горизонта.       — Нет!..       Отчание завладело Луисом от самых кончиков его пальцев до головы. Оно стало душить его, стягивать горло и грудь. Он тут же поднялся на шатающихся ногах и со всех сил ломанулся к телу Элизы. Но она была также холодна, как и тело старого рыбака.       — Нет…       Он поднял её тонкое тело, которое под обветшими тряпками оказалось слишком тонким и худым. Слезы с мужского лица скатились прямо на женскую грудь. Она даже не поняла, как умерла, ведь и жизнь была для неё сплошной тьмой. Лишь ужасная боль уничтожила для неё благоговейное спокойствие и умиротворение смерти… Луис заметил, как платье возле её паха было разорвано и испачкано кровью. Те, кто приходил и выкупал их рыбу! Они сразу ему не понравились. Воры и убийцы… Но они предложили больше, и дед не счёл нужным отказываться от этой прибыли. Нужно было нашкрябать хотя бы на одежду…       — Неееееет!!!       Страшный крик Луиса раздался на весь берег, отразился от деревьев и улетел куда-то в бездыханное серое и мёртвое небо. Он прижимал тело Элизы к себе, судорожно глотая воздух. Он любил её как сестру, чистой, ничем не испорченной любовью: не большим, не меньшим. Немедленно Луис вспомнил все ужасы настоящей жизни. Как уродливы люди внутри. Как уродлива Аннет, как лицемерны все, кто прикидывается маской красоты и добродетели. Ненависть стала в нем закипать с нечеловеческой силой!       Фрагмент из дневника.       «Всё, что уродливо, — прекрасно внутри. Элиза была прекрасна. Анорексически худая и слепая, отнюдь некрасивая лицом, она была прекрасна внутри. Она была человеком! Старый рыбак был Человеком… Все же остальные — звери в шкуре людей!..»       — Звери… Лишь уроды в душе…       Он повторял это себе под нос, бессмысленно шевеля губами, с ненавистью смотря куда-то сквозь песок, прижимая к себе тело той, которую со всем почтением теперь называл про себя Человеком, и качался из стороны в сторону, сидя на коленях. Слёз больше не было. Глаза застилала лишь ненависть. Он просидел так несколько часов, взращивая в себе ярость и тьму ко всему окружающему миру. Забвение осознанного беспамятства спало, как белоснежная пелена, открывшая вдруг все ужасы реальной жизни.       Фрагмент из дневника.       «Я похоронил их тем же вечером, здесь, недалеко от хижины, в сыром песке и в таких же сырых сумерках. Я не мог находиться в хижине один, и поэтому развёл костёр прямо среди двух могил. Это было моё немое прощание с ними. Я просидел так половину ночи и заснул тут же на песке. Пасмурное утро встретило меня одиночеством и опустошенностью. Мне было незачем больше здесь оставаться и в то же время мне было некуда идти.       По какой-то инерции я пошёл собирать сети, а потом долго вывешивал их, чтобы они высохли под сильным морским ветром. Море было не очень спокойным. Вторую ночь я провел в хижине, которая теперь казалась слишком пустой. Пусто было и в моей душе… Я больше не мог здесь находиться. И я вышел в город. Оживленные улицы оглушили меня. За столько лет моего отшельничества было непривычно видеть сразу столько людей. Неприкаянный, я нашёл убежище в одном из трактиров. Совсем другие люди, а выпивка и пороки всё те же. Алкоголь не мог заполнить бездонную пустоту в моей груди, и всё же дал скоротать мне ночь.       Потом я снова блуждал по улицам, и ноги сами привели меня обратно к одинокой хижине… Ведь больше мне некуда было идти. Но как зверь, я сразу ощутил, что что-то здесь изменилось. Я ощутил чье-то присутствие и вдруг заметил силуэт. Он стоял ко мне спиной. Незваный гость смотрел на терзающееся серое море, но я сразу уловил в нем что-то знакомое. Чужак, видимо, тоже ощутил моё присутствие и медленно развернулся. Секунды для меня неожиданно замерли…»       — Луис?       Смутно знакомый голос… Голос из прошлого… Обоженное тело и лицо вздрогнули и вдруг окаменели. Луис вдруг испуганно попятился назад:       — Не может быть…       — Я искал тебя…       Вильям, одетый как-то совсем иначе, сделал несколько шагов вперёд, но Луис снова испуганно отшатнулся, чем заставил того замереть на месте.       — Это же я, Луис… Вильям… Ты не помнишь меня?       — Не может быть… Ты лишь больное видение!       Луис с обезумевшими глазами вбежал в дом и упёрся руками о деревянный стол, словно пытался сбежать от увиденного… Ужас прошлого и настоящего буквально вытряхнул из него душу. Это нереально! Но реальность пришла за ним… Тихие размеренные шаги раздались совсем близко. Вильям был не видением больного сознания, он был абсолютно реален. Он вошёл вслед за ним в хижину, отчего Луис резко обернулся, испуганно толкнув бёдрами и руками стол. Глиняная посуду варварски свалилась на пол и звонко разлетелись на куски.       — Луис…       — Как такое возможно?! Пятнадцать лет прошло, а ты ничуть не постарел!       — Спокойно… Тише… Это я. Я тот самый Вильям. Выслушай меня.       Но Луис схватил нож. Вильям не обратил на это внимание, успокаивающе выставляя одну руку вперёд и как бы показывая этим, что он абсолютно безобиден. Он медленно сел на стул и спокойно повторил:       — Выслушай меня.       Рассказ был недолгим и ещё более нелепым, чем само появление Вильяма. Он рассказывал о Фавне, о ритуале, о проклятии, которое настигло их троицу. Вильям долго искал Луиса — Почтенный фавн подсказал ему, где его искать.       — Да что за чушь ты несёшь? — Луиса пробивала ярость. Он с силой разбил кувшин о землю, угрожая этим действием также поступить и с умалишенным другом.       — Не веришь? На! На, посмотри же на себя, если мои слова для тебя ничего не значат! — гость протянул ему маленькое корманное зеркало. — Смотри на себя. Ты и сам ничуть не изменился. Ты также проклят, как и я! Ты уже умер, Луис! Умер! И проклят! — голос вдруг резко изменился и стал тихим, — Но я извлёк из этого проклятия пользу. Фавн меня благословил. Пойдём со мной, и он скажет тебе, как обратить твоё проклятие тебе на пользу. Он даст тебе силы…       Вильям говорил с фанатизмом сектанта. Луис же не верил своим глазам. Он уже почти не слышал гостя. Всё его внимание захватило лишь отражение в небольшом зеркале. Это он… Шрамы… Шрамы были такими же упругими, ничуть не тронутыми морщинами. Волосы! Он же думал, что уже седой, но нет… В засаленных колтунах прослеживался тот же русый цвет, какой был и когда-то. Руки! Только сейчас он взглянул на них с каким-то ужасом. Зеркало упало на землю… Они не постарели. Ему было 24, когда он попал в эту хижину. Ещё 15 лет… Ему уже почти 40! В его время этот возраст уже равнялся старческому — слишком суровая жизнь была. В таком возрасте и умереть считалось весьма неплохо, старели и умирали гораздо раньше.       Луис оцепенел. Что можно было сказать сейчас? Поверить невозможно… Но вот оно, доказательство! Вот оно… Вильям же всё ещё протягивал ему руки. Он сел на землю возле его ног.       — Луис, ты слабеешь, изматываешь своей организм. Тебе, как и мне, нужен сон. Не трать себя здесь. Идём со мной. Мне осталось лишь два дня. Я ещё могу успеть помочь тебе. Ты кого-то ведь уже похоронил? Я заметил могилы у хижины, совсем свежие… Ты уже никогда не найдёшь себе покоя. Тебя здесь больше ничего не держит… Но ты сможешь вернуться и отомстить.       Неверящие серые глаза, которые всё ещё смотрели на руки, поднялись на Вильяма. В них вдруг закипела ярость, а губы дрогнули в приступе смеха. Смех прерывался, и тогда губы искажались в оскале ненависти.       — Я хочу со всех снять маски, Вильям! Со всех! — шипение переросло в крик ярости.       Фрагмент из дневника.       «В тот день я ушёл вместе с Вильямом. То ночное сидение у костра меж двух могил было моим последним прощанием с дедом и Элизой. Я больше никогда сюда не возвращался. Я навсегда зачеркнул для себя этот светлый период жизни. Раз я урод, значит мне сродни быть с такими же. Нет… Нет-нет! Я как раз-таки человек. По крайней мере, я ближе всех к этому понятию. Теперь я жаждал только одного: срывать маски со всех! Пусть люди показывают себя сразу такими, какие они внутри. Ведь они не люди — звери под лживой человеческой личиной».