my red ribbon in your brown hair

      — Не то! — истошный женский крик раздался эхом в стенах мертвенно тихой комнаты. — Не то, не то…! Снова… всё… не то!       Среди оркестра всхлипов и невнятных причитаний послышалось вырывание очередного листа. На этот раз гнев и отчаяние настолько било ключом, что пружина измученного альбома стала слегка отставать от пока что нетронутой стопки плотной бумаги. В резких попытках то ли разорвать, то ли смять лист (Шинономе сама не понимала, чего конкретно хочет), девушка почувствовала, как его острые края слегка режут тонкую кожу. Теперь визг звучал ещё и от физической боли. От обиды на себя, Канаде, семью, да вообще на всё, что как либо связано с художествами! Обида на преуспевающих сверстников, которым и толики таких истерик не знакомо, злость на себя и свои ужасные навыки!       Но самое главное — всепоглощающая, разрывающая на куски всё живое и индивидуальное внутри зависть. Чёрная, тягучая и вязкая зависть, которая заполняла сердце Эны, давила на него изнутри, заставляла задыхаться в приступах паники и гнева. Как Шинономе не пыталась себе внушать, что всё в порядке, что ошибки, неудачи, попытки и провалы — так же нормально, как успех и счастье; что всё циклично… Да к чёрту, к чёрту эти все незыблемые истины! Туда же это мерзкое тело! Всё равно никто херне этой не верит, знать — не верить! Достало!       Раздирая плечи и руки острыми ногтями, избивая себя по рукам, голове, ногам со всей силы, чтобы стало как можно больнее, Шинономе не чувствовала уже ничего, кроме ненависти к себе. При всём желании она не назовёт момента, когда любимое дело превратилось в медленное, мучительное самоубийство. Каждая частица отмирала раз за разом, что в руки попадали карандаши и клячки. От вида бумаги, от запаха акварели уже моментально подкатывало к горлу и наворачивались слёзы.       Эна понимала, что это не увлечение, не забава, как раньше. Это пытка, каторга, сплошное издевательство! Зависимость. Ты не хочешь больше в глаза видеть пустое полотно, слышать едкий скрежет грифеля по бумаге, затачивать его раз за разом до остроты иглы, лишь бы получилось идеально, как надо, как ожидается, как хочется… Это рутина. Она ненавидит её. Но больше ненавидит только себя.       Истерика медленно утихает от бессилия, оставляя после себя, как и всегда, лишь липкие руки и щёки, заложенный нос, головную боль и жжение в глазах. Но стоит почувствовать вокруг своих расцарапанных плеч чужие нежные, заботливые руки, как из горла вырывается судорожное, надрывное «уйди». Раздаётся столь неразличимым шёпотом, что, кажется, тяжёлое дыхание Шинономе его легко заглушило. Руки отказываются делать хоть что-то, пока разум вяло утверждает, что надо оттолкнуть, наорать, убежать и причинить себе ещё больше вреда, чтобы заполнить моральную пустоту хоть чем-то. Однако человеческие ресурсы, к сожалению или счастью, не безграничны. Ресурсам Эны давно нужна перезагрузка и время на восстановление. Она уже предельно долго брала их в долг у измождённого организма.       Мизуки что-то шепчет. Шинономе со слабым разочарованием и холодным страхом осознает, что забыла, что он остался на ночёвку. Солёные ручьи вновь начинают обжигающими потоками струиться по щекам. С каждым словом, каждым чувственным прикосновением Эна понимает, что фундамент её разбитой личности, которую она постоянно пыталась исправить, изменить, починить, которую собирала каждый день по мельчайшим осколкам, чтобы вновь и вновь представать всем идеальной, красивой, безупречной… Акияма увидел её не такой. Увидел безобразное нутро, что прячется за миловидной оболочкой. Поэтому он просто пытается её починить, ведь так…?       — Эна.       Она слышит хрипотцу его смятённого голоса. Стыдно повернуться своим красным, опухшим, жалким лицом к прелестному Мизуки. Шинономе подтягивает к груди колени, прячется и зажимается ещё больше. Насколько это вообще возможно.       —…То, что ты рисуешь — шедевры.

      Нет, нет, нет, я тебе не верю, ты лжешь, это сарказм…

      — Тебе надо отдохнуть.       Признаться, девушка никогда за годы дружбы не видела столь серьёзного Акиямы. Хотелось сделать хоть что-то, лишь бы он ушёл. Перестал тратить время на это бессмысленное занятие — утешение непреклонной, ненавидящей себя и всех вокруг слабачки. Не марал, в конце концов, свои нежные, идеальные ручки об её паршивую плоть. Но мышцы отказываются. Так она и сидит… в немом ожидании, пока он сам сдастся.       …В полусне, с запозданием понимает, что он относит её на руках на кровать. Падает съежившимся калачиком, отворачиваясь от Акиямы сию же секунду, как тело коснулось матраса. Он тихо, устало вздыхает, но ложится рядом. Гладит по плечу. Водит нежно ноготками по спине. Эна понимает, что поддаётся. Расслабляется. После истерики всегда клонит в сон, а тут ещё и это…       — Зачем ты всё смяла? — тон, на удивление, абсолютно бесцветный. Видимо, Мизуки чересчур измотан для эмоционирования.       — Это — уродство, — цедит сквозь зубы, сжимаясь до сведения мышц, но быстро расслабляется. Пользуясь моментом, Акияма аккуратно берёт её за тонкое плечо.       — Нет, Эна… — тянет на себя. Девушка не сопротивляется. Падая на спину, лишь вяло смотрит в обеспокоенные глаза возвышающегося над ней Мизуки. — Это — шедевры.       Нервная усмешка. Кулаки сжимались и разжимались от желания поколотить саму себя. Абсурд. Он не художник, вот и не видит того, что видит она!       — Да знаю я, что это тебе мало говорит, но… подожди секунду.       Акияма спускается с кровати, находя рядом с ней одну из десятков жертв истерики Шинономе. Оценивает беглым взглядом масштабы ущерба, распрямляет и рассматривает. Повезло с первой попытки: лист просто до безобразия смят, в связи с чем кое-где затёрся карандаш и на бумаге образовались заломы. Возвращается к ожидающей его без особого энтузиазма подруге.       — Ну… Вот скажи, что здесь было не так? — Эна тянется к выставленному перед своим лицом листу, но Мизуки сразу руки одергивает. — Не-не-не, ещё порвёшь…       — Да я просто показать хочу!       — С расстояния показывай! Безопасного!       Художница цокает и шипит, но начинает обводить некоторые линии указательным пальцем.       — Правила эти штрихи раз двадцать! То слишком толстые, то наискосок пойдут… Бесит! — не сдерживается. Бьёт кулаком по стене сбоку от себя и кусает губу, сдерживая слёзы.       Мизуки видит. Откладывает отвергнутый набросок, берёт в обе руки только что пораненную ладонь Эны. Нежно, едва ощутимо поглаживает и дует, прикладывает к своей щеке изящные пальцы. Девушка завороженно, словно испуганно наблюдает.       — Это не неудавшиеся штрихи. Это — искусство. Искусство, рождённое этими пальцами…       Акияма берёт каждый из них по отдельности, обводя своими аккуратно, гладит кожу по линии вен.       — Подумай, сколько натерпелись твои руки? Бумага… она-то стерпит всё, любые твои "неудавшиеся штрихи". Но твои силы и нервы не безграничны, дурёха! — устав, видимо, смотреть на безэмоциональное, измученное лицо пред собой, падает на её грудь, утыкаясь лбом в изгиб плеча и больно ударяясь кончиком носа о ключицу. Эна машинально сжимает его тело своими уставшими руками. Закидывает голову повыше, чтобы слёз Мизуки точно не увидел и не почувствовал. Уже невозможно держать в себе очередной порыв.       — Пожалуйста, Эна… Дай им шанс. Дай шанс себе, группе, фанатам! Пусть каждый видит, что неаккуратный изгиб — не уродство. Это стиль, изящество, индивидуальность… В каждом из этих штрихов есть ты! Частица тебя, твоей души, твоей страсти…       Приподнимается на локтях. Меланхолично улыбается, стирая бегущие к вискам слёзы девушки большими пальцами.       — Завались, Амиа…       — Красота в несовершенстве, Энанан. Пускай весь мир узнает, как прекрасна настоящая Эна Шинономе…!       Недолгое молчание. Тяжёлое дыхание обоих.       — Люби себя, Эна. Так же… как любим все мы!       Кажется, в его глазах тоже блеснули слёзы.

***

      …Наверное, эти до странности простые слова действительно имели вес. На следующий день из комнаты Эны слышались возмущения, нецензурная брань, вздохи и нервный стук ногтей по столешнице. Однако ни единый лист не пострадал, ни один карандаш не встретился со стеной и ни один удар не коснулся хрупкого, уже достаточно покалеченного тела.