Мне было 15

« ... День Красной Армии и Военно-морского флота был учреждён в 1922 году, в честь  четвертой годовщины Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). После окончания Великой Отечественной войны в 1946 году 23 февраля стал Днем Советской армии и Военно-морского флота. Нынешнее название было установлено в 1995 году – День защитника Отечества, с 2001 года этот день стал выходным...» 23 февраля 1942 года.       Вода шумно ударялась об пол, плескаясь горячими каплями, и скрывалась в щелях деревянного пола. Тусклый свет блекло освещал небольшое помещение с низким потолком, придавая ему тепло-оранжевый свет, словно от большого костра. И так скользкие доски под ногами были покрыты белой пушистой пеной, которая после очередного вылитого ковша воды также скрывалась в чёрных пещерах пола. Оголённые женские тела расположились возле длинной скамейки, периодически оборачиваясь к железным тазикам с прозрачной водой. Высокая температура окутала помещения до такой степени, что воздух  больно обжигал нос, заставляя дышать через рот. Пар создавал полупрозрачную завесу, от чего и так тускло озарённое помещение вовсе начинало напоминать тёмный подпол или склеп. Но приятный жар обволакивал каждый миллиметр бледной кожи, который так приятно было смыть не менее горячей водой.             Шум и гам стоял в женской бане. Праздничное купание в честь Дня Красной Армии, как и всегда, вылилось в очередной сбор и обмен сплетен. Женские оголённые тела, полные и тощие, натирались мыльной пеной, качественно втирая её в кожу, а после смывали всё водой из железного тазика. Качественно покрывая обвислые груди и мятые ягодицы общим куском мыла, женщины радостно размазывали его по каждому миллиметру тела, после отдавая следующей. Громкий смех и высокий голос разрывал обволакивающий жар банного пространства, заставляя вернуться в реальность. Сюзанна находилась в самом тёмном углу парной и старалась привлекать как можно меньше внимания, постоянно улыбаясь девичьим шуткам и разговорам. Длинные волосы по самые ягодицы закрывали хрупкую фигуру от лишних глаз. Вновь смотря на себя сверху вниз, Сюзанна обратила внимание, что груди её не уменьшаются, из-за довольно-таки скудного армейского питания, а продолжают сохранять округлую форму. Как же стыдно стало ей за себя!       Женский мелодичный голос распространялся на всё помещение, как будто бы разрезая душное пространство бани. Низкий грудной тембр заставлял всех присутствующих погружаться на несколько километров вниз подсознания, и воспроизводить в памяти кадры прошедших дней. Плещущаяся вода и стуки металлических ковшей о железное дно таза не мешали этому маленькому представлению, а только создавали антураж былых воспоминаний. Женщины разных возрастов, национальностей и внешности заворожённо смотрели на то, как вздымалась широкая грудь казачки Леси Овсовой. Её белые густые волосы, принявшие от воды тёмный цвет, почти доставали до плеч, обрамляя круглое лицо. Леся пела всегда, и не смотря ни на что. Даже в самые тяжёлые дни жуткие морозы можно было услышать заливистое пение с первого этажа особняка, до тех пор пока Громов не прервёт ангельский голос девушки и не найдёт ей очередное занятие. Но и в этом случае Леся не переставала петь! Даже отмывая от чернил сапогов светлые полы, она пела сливаясь со всем окружающим в единую невесомую субстанцию. Леся прибыла в распоряжение Громова после Нового Года, сразу после обучения на артиллеристку в штабе на Кубани, откуда и была она родом. Отец её ушёл на фронт практически сразу после начала войны, точно так же, как и все другие жители небольшой южной деревни. Осенью до её дома дошли немцы и сразу же вырезали всю станицу, в том числе маму, бабушку и годовалую сестру Леси Овсовой. Спрятавшись под самой крышей трухлявого сарая, и беззвучно проплакав полночи, Леся дождалась, когда в деревне все уснут и наступит полнейшая тишина, которая даже уши режет своим немым воплем. Под смертоносный грохот автоматной очереди и прожигающий перепонки лай собак Леся бежала в лес, в надежде добраться до партизан. Спустя сутки хождения по южным буеракам и стоптав ноги в кровь, девушка всё-таки добралась до своих, не успев оплакать своих родных. Оставаться с партизанами Леся не захотела, желая отправится подальше от причиняющего оглушительную боль вида родных просторов. От того-то и странным Сюзанне сначала показалась жизнерадостность Леси, выражающаяся в постоянном исполнении фольклора, пока девушка ей сама не сказала, что у южных людей душа песней плачет.       Так звонкий голос Леси Овсовой продолжал проникать в поры деревянных пола, стен и потолка. Иногда вступая с протяжным воем или подпевая, другие девушки подхватывали песнь Леси, сливаясь в одну прекрасную мелодию. Сюзанна любила ходить в баню не только из-за обволакивающего купания и приятного ощущения румянца на щеках, но и именно из-за таких самопроизвольных концертов, которые могли сказать явно больше о каждой из них, чем любой разговор по душам.       – По Дону ходит молодой, - начинала Леся, грустно опустив глаза к чёрному полу и спешно выливая себе на голову очередную партию воды,       – Молодой мальчишка, От чего же плачешь ты, Смерть над ним кружится… Толи ветер толи зной Встал передо мной, От того-то не прощён, Мальчик был судьбой…       – Леська! Прекращай свои песни унылые! – прерывала протяжную боль Леси Овсовой зенитчица Фрося, – Праздник же сегодня! Нельзя в праздник Красной Армии нос вешать!       Словно опомнившись от выныривания из холодной воды в утренней речке, Леся быстро натянула присущую ей обворожительную улыбку, погружая всех в чёрную пучину своих угольных глаз. Бросив с характерным звуком ковш на деревянную скамейку, и встав в центре небольшого помещения, Леся широко распахнула руки, не стесняясь совершенно голого тела.       – Добро! Чего спеть-то вам, девки? – обратилась она к окружающим её подругам, вглядываясь в их лица сквозь плотный пар.       – Про любовь конечно же! – послышался справа от Сюзанны тонкий голосок Вали. Огромными глазами смотря прямо на исполнительницу, она сидела вся в пене на тощих ягодицах, ожидая услышать про очередную историю любви.       – Которую в прошлый раз я пела? – вопросительно посмотрела Леся Овсову на маленькую Валю.       – Давай про нас что-нибудь лучше, где уж эта любовь… – не дала ответить Вале ещё одна зенитчица, грустными глазами посмотрев в маленькое запотевшее окошко.       – Давай про влюблённых женщин! – послышалось с другого конца парной, но от кого именно, Сюзанна так и не смогла разглядеть.       – Лучше про влюблённых мужиков, мы и так намучались от этих, что б ещё и слушать... – встряла в обсуждение санитарка Капа,  в сотый раз натирающая седую редеющую шевелюру       – Ой, девки, а давайте про нашего Ивана Максимовича! А то слова ему при встрече не скажи, так зыркнет зеньками своими, что ажно спрятаться куда хочется! – предложила та самая зенитчица Фрося, театрально отыгрывая свои слова, от чего парную разрезал громкий смех.       Катя Полякова, сидящая у самой бочки с холодной водой, и не проронив, впрочем, как и Сюзанна, за всё время пребывания в бане ни слова, резко вскинула глаза, одним взглядом осуждая всех присутствующих. Однако за толстым покрывалом банного тумана её перемену в настроении так никто и не заметил.       – Ай, все холостые, – вступила Леся, чуть прикрыв глаза и вбирая в легкие побольше воздуха. В парной возникла тишина, и только голос её распространялся далеко за пределы женской бани,         - Они пожанилися,       Только все удовушки       Они усе замуж пошли,       Ай, все удовушки да,       Они усе замуж пошли.       «Ой-да Ванюшка,       Почто ты не женисси,       Почто холостой ходишь»?       В бане снова раздался звенящий женский смех, непрекращающийся даже спустя некоторой время. Сюзанна, приложила к уставшим от улыбки щекам ладони, чуть надавив, дабы хоть ненадолго отдохнуть от улыбки. Девушки, хватаясь за животы и запрокидывая головы к потолку кривили лица в изнемождающем смехе. Про Громова в дивизии, особенно среди женской её части,  давно ходила слухи неприступного холостяка, поэтому девушкам так и отозвался Лесин фольклор.       – Ну даёшь ты Леська, сама что ли придумала? – обратилась к Овсовой Фрося, сидящая на скамейке прямо около неё.       – Нет конечно, в моей станице бабка одна на сборе урожая всегда эту песню пела, – отвечала Леся, всё ещё смеясь и убирая с уголков глаз капли слёз.       – А я тоже одну знаю! – басом проговорила Фрося, и, откинув мыльную тряпку в сторону, встала в центр парной рядом с Лесей. Уперев руки в боки, она выпрямила спину, так что массивная голая грудь стала выглядеть ещё больше.       – У нас Ванечка мал, да удал,        Через высоки заплотины скакал,        У тужурки праву полу оторвал.        Тужурка без полы, без полы –        Девчонка без кольца, без кольца,        Целоваться не отказывается!       После Фросиной песни снова раздался визжащий женский смех. Сюзанна, сидя в своём тёмном углу и тихо хохоча, смотрела на стоящих в середине парной девушек. Она ими взаправду восхищалась! Несмотря на все горести, произошедшие с ними, они нашли в себе силы жить дальше. Вот Фрося, высокая темноволосая мясистая дама с серыми глазами, была настоящей сибирячкой. В её крошечное село Кулаково, стоящее прямо у берегов Ангары, ещё в 1935-м по этапу приехал заключённый, искупать вину на свиноферме. Как сама рассказывала Фрося, он был настоящим москвичом – высокий брюнет с орлиным профилем, музыкант из профессорской семьи. Румяная Фрося сразу же приглянулась Борису – так его звали. Она совсем не походила на дистрофичных москвичек, из таких же интеллигентных семей, как и он. А Фрося была будто бы с другой планеты – толстая коса до пят, манящие хитрые глаза и постоянно румяное лицо. Она говорила то, что думала, не боясь показаться глупой или смешной. Ему с ней не надо было притворятся вдумчивым интеллигентом, вечно философски смотреть в окно и гордо вскидывать подбородок при неприятном разговоре. Они поженились через месяц после знакомства, и прожили в комнатке без окон в сарае всё время его приговора. Откинувшись в 1940-м, Борису было запрещено въезжать в Москву, так он и не увидел маму, папа его погиб ещё в 1938-м в лагере в Норильске, осуждённый за «неправильно проведённую лекцию» второкурсникам. Фрося и Борис войну встретили в Красноярске, и сразу же оба записались на фронт, но попали в разные армии. Осенью 1941-го Борис погиб на Пулковских высотах, а Фрося перевелась на Ленинградский фронт, чтобы быть с мужем хотя бы после смерти. От того было так сильно её желание отбить город от фашистов. После войны она хотела остаться в Ленинграде и посилиться поближе к тем самым Пулковским высотам.       Развивающий тишину смех до сих пор разносился по бане. А Фрося с Лесей, так и стояли по центру парной, схватившись за чистые животы, когда всеобщий хохот прервал громкий звук падения ковша на деревянный пол. Полякова, с силой бросив жестяной ковшик, резко встала с одноместной скамейки рядом с бочкой, и гневно обвела глазами всех присутствующих в бане. Вид её выражал явное недовольство, от чего все девушки резко притихли. Почему-то именно Катю Полякову все в части боялись, для девушек она была будто бы авторитетом, несмотря на то, что руководителем она не являлась, а подчинятся ей никто, кроме Сюзанны и санитарок Вали с Капой, были не обязаны. Но Полякова обладала талантом взгляда, одним взором умея втаптывать человека в грязь, она ставила любого собеседника на место, даже не прилагая к этому каких-либо усилий. Поэтому Поляковой обычно не перечили, только иногда шушукались за спиной и тихо посмеивались в ладошку.       – Делать что ли вам нечего? – громко заговорила Екатерина, сопровождая это своим «фирменным» взглядом, от чего многие девушки опустили глаза, – Под трибунал пойти хотите за обсуждение вышестоящего руководства, так я вам организую! – Полякова сделала паузу, которая распространилась на всех присутствующих.       Девушки виновато переглядывались друг на друга, сминая в руках мыльные тряпки или рассматривая металлические ковши. Полякова возвышалась над всеми, как учительница с непутёвыми учениками во время урока. Она с ненавистью вглядывалась в лица девушек, но не находила их глаз, скрытых под чёрными ресницами.       – Курицы! – было последнее, что сказала Полякова, после чего она вышла из парной в предбанник, громко хлопнув тяжёлой дверью. За ней же последовала и санитарка Капа. Ещё несколько секунд в помещении сохранялась полнейшая тишина, лишь спустя какое-то время в парной снова послышалось плескание воды и удары ковшей о дно тазиков. Девушки молчали, лишь переглядываясь друг на друга, до тех самых пор, пока не послышался удар входной двери в баню. Только когда стало ясно, что Поляковой и Капы в предбаннике больше нет, что несомненно проверила Леся, девушки вновь громко засмеялись накопившемся смехом.       – Злая она какая-то… – буркнула сидящая рядом с Сюзанной Валя, продолжая споласкивать пену с волос.       – Моя ты хорошая, вырастешь – узнаешь от чего бабы в её возрасте злые такие, – на всю парную пошутила Фрося, от чего снова все находившиеся в бане девушки засмеялись.       – Не злая она, одинокая просто, – вмешалась девушка, сидящая на низенькой скамеечке прямо возле выхода в предбанник.       – Так кто ж ей мешает-то мужика-то найти? – снова вступила в разговор Фрося.       Сюзанна сидела молча, мылом массируя усталые ступни и опустив глаза. Обсуждать Полякову ей не хотелось, свежи были предновогодние воспоминания. Сюзанна на всю жизни останется благодарна Екатерине Дмитриевне за то, что тогда она её выхаживала два дня и заботилась. Тем более, в последние два месяца издёвки и нападки со стороны Поляковой прекратились, и Сюзанна с ней практически не разговаривала в нерабочее время. Даже в женской комнате, Полякова общалась только с санитаркой Капой, а Сюзанна с Валей не пытались завести с ними диалога.       – Громова она любит, это ж ясно как день! – вступила в обсуждение Леся Овсова, явно забыв про изначальное предназначение бани, – А он ей постоянно отворот-поворот.       – А почему? – явно заинтересовавшись спросила 14-летняя Валя, – Он женат что ли?       – Не женат, и ажно не был никогда, бобылём всю жизнь так и ходит, – уверенно ответила на вопрос Фрося, чуть понизив голос.       – Ты-то откуда знаешь, Фроська? – послышался вопрос от любопытной Леси.       – Как от куда-то? Когда прошлую часть немцы разбомбили и мы в эту переезжали, мне комбат приказал бумажки, да документы всякие по полочкам раскладывать в штабе-то его. А там папочка-то, про Ваню нашего и была! Я вот и глянула-то ради интереса.       Сюзанна оторвала взгляд от своих ног, заинтересовавшись обсуждением. Голубыми глазами она смотрела на жестикулирующую Фросю, которая пыталась доказать другим девушкам, что действительно видела ту самую «папочку».       – А чего там ещё интересного про него было написано? – интересовалась Леся.       – Да не успела я посмотреть ничего больше, испугалася! Глянула только ещё что родился в апреле вроде.       – Хоть бы что-нибудь интересное посмотрела, Фроська, эх ты! – пожурила девушку Леся Овсова, недовольно сдвинув выгоревшие брови на загорелом лице.       Взаимные пререкания двух подруг – Леси и Фроси продлились несколько секунд, пока Валя не прервала их спор вопросом:       – А чего он не женится, видный вроде мужчина, офицер.       – Кто ж знает его, Валюша! Хотя батька у меня такой же – казак, вроде с мамкой моей обвенчан был, а всё равно служба важнее всего. Не, девки, мужик-военный, это злой рок, они на работе своей только и женаты, – задумчиво подытожила Леся, – Хотя я пробовала глазки ему построить, да уж не вышло…       – Помню-помню, ты-то потом неделю в сортире полы мачалила, – прервала Лесин рассказ Фрося, от комментария которой парная вновь взорвалась женским смехом.       – Да ну тебя, – обиженно пробубнила Леся, после чего Фрося незаметно погладила её по плечу, – Многие пытались, да всё без толку! Вон связистки к нем, как на обед ходят, а они все молоденькие, образованные, как на подбор, а ему всё равно на них. Твои зенитчицы, Фрось, небось к нему бегали уж батальон целый их, не меньше. А что уж про других говорить!       – Ой, девчата, я когда в глаза его синие смотрю, у меня прямо дыхание в забу встаёт! – мечтательно протянула Валя, – Да только мне не от Ивана Максимовича, а от Поляковой потом влетело мама не горюй! Вот я попытки все и оставила.       – Малая ты больно ещё, Валентина! – по-родительски строго отчитала санитарку Фрося, явно догадывающаяся о её возрасте, – А вот Катькой чего он крутит, я не понимаю, девка вроде валовая, да складная.       – Ой не знаю я Фроська, ой не знаю! Что про Катю твою… Другая баба нужна ему, сердце чует моё, с Поляковой плохо ему будет, завистливая она, надменная и дерзкая.       Фрося резко, но добродушно засмеялась и обратилась к своей подруге:       – С тобой что ли хорошо-то ему будет?       – Да брось ты, Фроська! – махнула рукой Леся, – Мне он не нужен, просто счастья майору желаю, мужик вроде хороший, помогает всем всегда, сам дрова рубит, машину водит, из орудий стреляет, не брезгает. А на дороге я видела, как он деток подкармливает, то конфетку, то хлебушек, то ещё что в кармашек засунет. И за нас он горой стоит. Помните, когда я песню казачью завыла во время наряда, политрук меня чуть на месте не пристрелил за «контрреволюционную деятельность», а я аж не знаю что это такое, девки! Ну вот Громов его в сторонку увёл, за уголок, да говорит ему, мол дура-баба, с хутора южного, не трогай ты её. Иван Максимович пообещал, что политзанятия со мной проведёт. Не провёл, конечно, но я б и не отказалась…       Сюзанна продолжала неподвижно сидеть на горячем дереве, что обжигало ягодицы. Оказывается Громов не такой, каким хочет казаться. Сюзанна думала, что майор холодный и жёсткий, идущий по головам офицер, поэтому слова Леси стали для девушки полнейшей неожиданностью. В голове Сюзанны сразу же вырос образ Громова: задумчивое лицо, идеально выбритые щёки, ровная осанка и чарующие синие глаза, проникающие в самое основание сознания.       – Да, хороший он у нас, – тихо проговорила, а после поджала губы Фрося, – Пусть и бабу себе под стать найдёт. Давайте девки на выход пойдём, а то я хотела ещё косу успеть заплести перед праздником, да марафет навести. Леська, хочешь тебе волосики на тряпочки накрутим?       Все находившиеся в парной девушки последний раз ополаскивались и по очереди покидали помещение бани, перемещаясь в предбанник. Сюзанна, опомнившись продолжила выливать на себя один за другим ковшик, пытаясь смыть с себя остатки пены, однако в длинных и густых волосах оставались разноцветные пузыри мыла.       – Сюзанна, ты идёшь? – обратилась к Янковской Валя, уже сложившая все банные принадлежности в тазик и поставив его под длинную скамейку.       – Мыло из волос не вымывается, я скоро закончу, ты иди, – поместив все волосы в глубокий таз и стоя вниз головой ответила Сюзанна Вале.       Через считанные минуты все девушки покинули парную, оставив Сюзанну в гордом одиночестве вымывать остатки мыла из густых волос. Через несколько минут послышался удар входной двери и голоса стихли, исходя из чего Сюзанна сделала вывод, что осталась в бане совершенно одна.  Не торопясь девушка тщательно вымывала пену из волос недовольно хмурив брови. Уже в предбаннике Сюзанна, всё также неторопливо, обтирала тело полотенце и промакивала им толстые локоны волос. Обернув голову в пожелтевшую простынь и надев тулуп, Сюзанна была готова к выходу из тёплой бани на мороз.       Баню солдатам части любезно предоставили местные жители деревни Коккорево. Женской баней была назначена постройка, расположенная на участке чуть ближе к части. Мужская же баня находилась на следующем по удалённости от части участке, до неё приходилось идти лишние 30 метров. Бани были не большие и, судя по всему, довольно старые, но топили справно, иногда из-за сильного жара даже щипало глаза.       Сюзанна надавила на тяжёлую дверь и румяное лицо обдало холодным зимним воздухом. Почти весеннее солнце садилось, создавая своими лучами прекрасный закат. Сюзанна остановилась на секундочку полюбоваться чарующей атмосферой этого праздничного вечера, и подставила лицо навстречу солнцу. Не боясь снова заболеть, девушка наслаждалась приятным покалыванием красных щёк.       Где-то справа послышался скрип петель и удар двери о косяк. Сюзанна резко развернула голову к источнику звука, сразу же смутившись увиденной картиной, и спрятавшись за крыльцо. Из бани, расположенной на соседнем участке выбежали два мужчины, громко что-то обсуждая и смеясь. Это были Громов и комбат капитан Руслан Никифоров. Оголённые и босые мужские тела в одних портках бежали по белому снегу, пока не прыгнули с разбегу в высокий сугроб на заднем дворе дома, после чего Сюзанна услышала протяжный вой и тихий вскрик. Не в силах с собой бороться, девушка высунула половину лица из-за крыльца, наблюдая за происходящем у мужской бани. Даже находясь за несколько десятков метров, Сюзанна хорошо смогла разглядеть атлетичное розовое тело Громова под вуалью пушистого снега. Сюзанна видела будто бы рядом с собой, как Иван Максимович растирает горсть снега по жилистым рукам, стройному торсу и широкой груди. Мышцы на его руках напрягались от холода, становясь похожими на какую-то мраморную статую. Сюзанна смотрела на его прямой, будто бы действительно выточенный торс, и не могла оторвать взгляд от рельефных перепадов тела мужчины. Не обращая внимания на капитана Никифорова, Сюзанна старалась запомнить каждый миллиметр Громова, сильнее вглядываясь в его очертания. Почему-то в животе девушки растёкся жар, который она скинула на последствия бани. И так румяное от парения лицо покраснело ещё больше, доходя до самых губ, которые Сюзанна приоткрыла, чтобы выпустить тепло изнутри хотя бы через рот.       Сюзанна старалась не моргать, наблюдая за плавно движущимися жилками на шее майора. Она смотрела на покрытые венами сильные руки, длинные пальцы, представляя их на… Громов широко улыбался сверкая зубами, и периодически посмеивался над  комбатом Никифоровым, который то и дело поскальзывался на подтаявшем снегу и падал, ударяясь локтями. Его синие глаза, ещё ярче блестящие на солнечном свете, Сюзанна заметила даже издалека. Девушка набрала в лёгкие немного воздуха и немного прикусила губу, он был кем-то идеальным, словно греческие боги ожили и переехали в СССР. Сюзанна неотрывно смотрела за всем: как он закидывает снегом товарища и очаровательно смеётся, как точно уворачивается от снежка, как от зимнего зноя напрягаются его широкие плечи. После того, как мужчины зашли обратно в баню, Сюзанна ещё несколько секунд не могла покинуть своего укрытия, пытаясь переварить произошедшее. Прикоснувшись кончиками пальцев к пылающей щеке, Сюзанна рвано, но тихо, выдохнула накопившейся в лёгких воздух, а после, встряхнув головой, дабы привести мысли в порядок, встала и направилась в сторону части.

***

      В столовой начинали скапливаться люди, не спеша снимая на входе свои тулупы. Подперев щёку кулаком, Сюзанна смотрела на пустые скамейки возле стола, и ругала себя за то, что опять пришла раньше времени. За окном совсем стемнело, так что глаза плавно слипались. На кухне слышался звон тарелок, лязгающие удары приборов и редкие вскрики поваров. Длинные волосы, достающие до самой скамейки не успели высохнуть после бани. Но чтобы не выходить на люди с растрёпанными патлами, Сюзанна повязала на макушку белую косынку, которую часто надевала во время работы. Праздничный вечерний приём пищи был назначен ровно на 20:00, но за пять минут до начала, в столовой едва ли оставалась половина свободных мест. Девушки зенитчицы и артилерщицы, связистки и  повара, приводили себя в порядок, заплетая в женских комнатах косы, румяня щёки подручными предметами или накручивая чёлки на платочки. Для всей дивизии профессиональный праздник был нечто особенным, словно оазис во время войны. На сегодняшний вечер многие возлагали огромные надежды, прошёл слух, что даже включат граммофон ненадолго и можно будет даже потанцевать. Новый Год в части так и не отпраздновали, немцы устроили обстрел Дороги Жизни, поэтому две смены солдат экстренно были вызваны на бой с врагом. Не смотря на это, все мужчины и женщины в дивизии надеялись, что сегодня вечер пройдёт спокойно, но ждать от немца «братанию» - дело гиблое…       Сюзанна устало смотрела на пустой стол перед собой, есть хотелось очень сильно. Да и день выдался тяжёлым, вчера в часть привезли 10 человек раненых, поэтому прошлой ночью все медики поспали от силы часа 3. Янковская, в отличие от всех остальных девушек, не планировала оставаться на празднике долго, поев, и послушав 1-2 композиций по граммофону перед сном, Сюзанна собиралась отправиться спать. Благо, что поздно вечером, когда остальные девушки вернуться в комнату, Сюзанну они не разбудят. Когда после болезни и месяца проживания в кабинете Константинова Янковская вернулась в женскую комнату, кровать её больше не стаяла на прежнем месте у самой входной двери на сквозняке. Койка Сюзанны отныне располагалась в углу, справа от окна, до куда мороз не доходил вовсе. Тем более, спальное место её теперь находилось у самой тёплой стены, ведь на первом этаже, прямо под койкой Сюзанны, стоял огромной камин с различными гипсовыми фигурками. Несмотря на то, что изголовье Сюзанны, стояло теперь вплотную к изголовью Вали, спать она ей не мешала. Наоборот, теперь девушки вечерами могли тихонько перешёптываться, чтобы не услышали Полякова с Капой.       Ровно в 20:00 в столовую начали заходить толпы солдат с звонкими голосами и громким смехом. Наряженные девушки, и гладковыбритые и чистые мужчины, предвкушённо улыбались перед долгожданным праздником. От всех пахло банной чистотой, дубовыми вениками и мылом. Самыми лучшими и вкусными запахами. Рассевшись по своим местам, солдаты с аплодисментами встретили выносивших ужин поваров. Небольшая порция картофеля с тушёнкой в жестяной тарелке выглядела так аппетитно, что во рту выделился сразу литр слюны. Быстро схватившись за ложку, и почти поднеся её корту, Сюзанна почувствовала удар Валиного локтя в левый бок.       – Подожди есть, сейчас ещё наливать будут, – шёпотом прямо на ухо Сюзанне сказала Валя.       – Что наливать? Кипяток я уже взяла… – указала рукой Сюзанну на стоявшую прямо за тарелкой алюминиевую кружку с вложенной в неё еловой веточкой.       – Ну ты дремучая, Сюзанка! Какой праздник без 100 грамм фронтовых. Видишь, – кивнула Валя на солдат, сидевших на своих местах и взглядом прожигающим пищу в тарелках, – Никто не ест, все ждут. Тоже потерпи минутку.       Но 100 грамм так и не наливали. Сюзанна смотрела на нервно ёрзущих по твёрдым деревянным скамейкам солдат, и не понимала, когда же уже можно будет начать приём пищи! Желудок протяжно заныл, издавай глухой звук. Сюзанна, искривив глаза и загоняя зрачки прямо под правое ухо, попыталась незаметно посмотреть на офицерских стол, но он был пуст. Ни Громова, ни комбата Никифорова, ни политрука Авдеева ни других представителей вышестоящего руководства там не было. Сюзанна перевела взгляд на часы, висевшие прямо над входом в столовую, стрелки показывали 20:05.       Сюзанна оглядела медицинский стол, за которым сидела сама. Все присутствующие точно также ждали прихода начальства, не притрагиваясь к еде. Полякова нервно теребила хвостик короткой косички, периодически, то поднимая взгляд на входную дверь, то вновь опуская его на стол.       Вдруг послышался протяжный гул солдат, в столовую вошли офицеры. В руках Никифорова Сюзанна заметила видимо тяжёлый граммофон, который он поставил на заранее подготовленный столик возле окна. Громов же нёс в руках несколько пластинок, лучезарно улыбаясь. Из кухни сразу же выбежали повара с маленькими жестяными мензурками и огромной бутылью мутно-белой жидкости. Когда напротив каждого солдата стояла стопка, в столовой вдруг все затихли и даже перестали ёрзать на неудобных скамейках. Из-за офицерского стола, держа жестяную стопку в руке, встал Громов, и тогда затихло, кажется даже каждое дыхание. Теперь Сюзанна могла его в очередной раз подробно рассмотреть: гордо выпрямив спину, и всё так же лучезарно улыбаясь, так что в уголках глаз его собирались морщинки, Громов собирался произнести тост в честь дня Красной Армии. Сюзанна смотрела на него без стеснений, на такого стройного, опрятного, идеального, и в глазах её вспыхивали картинки произошедшего всего 3 часа назад. Его голая грудь, плечи, шея… Сюзанна смотрела прямо на него, но как будто не замечала на майоре не гимнастёрки, ни ремня. В глазах её бушевал голубой огонь, словно образованный от углекислого газа. Сюзанна внимала каждое его движение сильной руки, каждое изменение мускула на его лице, она ловила глазами его взгляд, но он был обращён на кого угодно, но точно не на неё.       – Товарищи! – громко начал свою речь майор, – Со многими из вас я знаком уже полгода, с кем-то больше, с кем-то меньше, но за это время я успел всех хорошо узнать. Каждый из вас за это время себя проявил, может быть, иногда совершая ошибки, но всё же стараясь их исправить в дальнейшем. Каждый из вас каждый день и ночь рискует своей жизнью ради миллионов ленинградцев и всех наших соотечественников. Только за три месяца существования Дороги Жизни мы вывезли из города 400 000 тысяч человек! Мы боремся с врагом, не жалея себя, мы помогаем другим, тоже не жалея себя и живём только с одной мыслью – прогнать фашиста с нашей Родины и восстановить мирной небо над головой.       Сюзанна оглядела зал: каждый человек, находившейся в столовой и подняв стопку заворожённо смотрел прямо на Громова, широко распахнув глаза, впрочем, точно также, как и Сюзанна. Янковская почти не моргала, желая хотя бы на секунду пересечься с ним взглядом, но он даже не смотрел в её сторону, как назло глаза его блуждали по столам, по лицам солдат, по полу, но только не по ней! Она прожигала его переносицу своим взором, надеясь, что та всё же задымиться и он наконец-то обратит на неё внимание, или хотя бы узнает о её присутствии в столовой. Но он на неё не смотрел и продолжал говорить:       – Мы все вместе вносим неоценимый вклад в победу наших народов над фашизмов, и сделаем всё для того, чтобы дети и наши внуки жили в мирной стране и никогда не услышали взрывов от бомбёжек и обстрелов. Мы – заставим Гитлера отступить! Враг будет разбит, победа будет за нами! Ура, товарищи! – постепенно увеличивая воодушевляющий тон закончил свою праздничную речь Громов, после чего послышался трёхкратный протяжный гул всех солдат «ура». Жестяные стопки зазвенели при ударе друг о друга, создавая настоящую вакханалию звуков. Каждый присутствующий в столовой, не садясь опустошил стопку до дна. Сюзанна же продолжала смотреть на Громова, как он выпивает всё содержимое стопки, как ходит его кружочек на горле вверх-вниз, как потом он нюхает кусок чёрного хлеба и садиться на скамейку. Свою стопку Сюзанну всё также держала полной в руке, устремив свой взор на офицерский стол, пока опять не почувствовала удар локтя прямо в ребро, что уже начинало надоедать. Сюзанна повернула голову в сторону Вали и уловила на себе её пьяное дыхание.       – Чего ты не пьёшь? – спросила её Валя, кивая на стопку со спиртом в руке девушки.       – Я не пью. И не пила никогда вообще, – твёрдо ответила Сюзанна, собираясь уж поставить стопку на стол, но руку её остановила Валя, преграждая путь ладонью.       – Ты чего! Нельзя так! – агрессивно шептала Валя, сильно выпучив глаза, – Тут хочешь не хочешь надо выпить, а то не сбудется!       – Что за ерунда такая! – схмурила брови Сюзанна, – Я в приметы не верю вообще-то!       – А вовсе и не примета это! Есть правило такое, после тоста ставить на стол неотпитый стакан нельзя! – уже начинала злиться Валя, – А мы не в том положении чтобы с таким шутить, немец вон через речку стоит, а ты тут выёживаешься! Пей говорю!       Чуть, надавив, Валя пододвинула стопку прямо к губам Сюзанны. Крепко зажмурившись Янковская опрокинула спирт полностью прямо в рот, так что горло защипало, и отдавала в нос. Быстро открыв глаза, Сюзанна поднесла к носу тыльную сторону ладони и жадно втянула воздух. Глаза слезились, а по голове будто бы зарядили мешком с мукой.       – Закуси картошкой, – посоветовала Сюзанне Валя, вкладывая в руку девушки алюминиевую ложку.        Алкоголь Сюзанна в тот день попробовала впервые, и могла поклясться, что в последний раз. Подобного вида напитки в семье Янковских никогда не жаловали, мама с папой пили по бокалу игристого вина в Новый Год, а остатки в бутылке растягивали до дня Красной Армии. В дни рождения родители обычно ограничивались рюмочкой настойки, которую папе привезли из Сибири неизвестно сколько лет назад, и которая всё не заканчивалась, а летом бабушка поминала деда кагором в день его смерти, и непременно просила Сюзанну никому не рассказывать. Мама же никогда не поддерживала ни курение, ни частое прикладывание к бутылке, да и не хотелось младшим Янковским никогда отведать этот запретный плод.       От алкоголя непривычно закружилась голова, а вокруг притихли окружающие звуки. Удары ложек о дно тарелок казались неестественными и искусственными. Столовая перестала стоять на месте, перекручиваясь в сознании девушки. Сюзанна сидела тихо и максимально старалась не привлекать к себе внимание, медленно поднося ложку за ложкой ко рту. Совершая очередной глоток кипятка, Сюзанна с надеждой ждала, когда спирт её отпустит, но он всё не отпускал разум молодой особы. Вокруг солдаты доедали свой ужин, относя грязную посуду обратно на кухня, а Сюзанна всё сидела ни сдвинувшись с места и залипая в одну точку, за такую реакцию организма ей было стыдно. Валю же как будто бы стопка с алкоголем вовсе не коснулась, девушка тихо хихикала над шутками сидящего позади сержанта. Если бы не треклятый спирт, то праздничный вечер вполне мог быть не таким уж и ужасным, но за это Сюзанна уже корила себя.       Когда в зале зазвучала медленная мелодия, разум Янковской немного прояснился, но девушка всё равно находилась будто бы под стеклянным куполом. Она уже могла сосредотачивать взгляд на каком-то одном предмете, как иронично, что им стал именно Громов. Со своим гордым станом он сидел всё на том же месте, и наблюдал за тем, как под музыку кружатся пары, которых по центру зала становилось всё больше с каждой минутой. Музыка лилась из граммофона,  создавая прекрасную атмосферу, от которой, несмотря на грустное содержание песни, хотелось улыбаться. Но он на неё не смотрел. Сюзанна была готова дать руку на отсечение, что за весь вечер его взгляд ни разу не коснулся её хрупкого силуэта. Холодными глазами девушка пыталась прожечь дырку прямо в его голове, дабы он заметил и понял свою ошибку.       Споёмте, друзья, ведь завтра в поход       Уйдём в предрассветный туман       Споём веселей, пусть нам подпоёт       Седой боевой капитан.       Как неспешно и красиво танцевали пары в кирзовых сапогах и болотной форме! Столько жизни было в этих неумелых движениях и кротких взглядах друг на друга. Сюзанна, сидя всё там же у стола, наконец-то оторвала взгляд от того, кому он был не нужен и наблюдала за танцующими. Казалось, что войны нет, что это всё просто вечер танцев в доме культуры, просто немного специфический, костюмированный. Музыка медленно распространялась по столовой, проникая в каждую пору человеческого тела, и просачивалась в каждый уголок.       Прощай, любимый город!       Уходим завтра в море,       И ранней порой       Мелькнёт за кормой       Знакомый платок голубой.       Слова песни медленно качались на волнах мелодии, записанной на пластинку. Сюзанна обвела взглядом танцующих пар, и заострила внимание на Лесе Овсовой и рыжем Якубове, медленно двигающихся в такт музыке. Леся была по-русски красива: круглое лицо, и пышные формы вовсе её не портили, а создавали чарующий всех вокруг шарм. Якобов – высокий и благородный, словно князь Трубецкой, гордо нависал над румяными щеками девушки, не отрываясь от её сверкающих глаз. Леся рассказывала, что, как и у Сюзанны, отец Миши Якубова был эстонцем, но, увы, врагом народа. Когда Мише было 15 лет, он и его мама отказались от отца. Они сменили имена и фамилии, после чего прибрежный городок Принги пришлось сменить на Псков. Миша, а при рождении Микхел, об отце никогда не говорил, и всегда вспыхивал, словно копна его рыжих волос, когда речь заходила о нём.       Музыка продолжала плавно струиться по помещению, когда взгляд Сюзанны вернулся к офицерскому столу. Он сидел всё там же, смеясь над шутками боевых товарищей и медленно потягивая кипяток из кружки. Она вглядывалась в каждую черту лица, не стесняясь, пытаясь  распознать его истинные эмоции. «Не может же он ничего не замечать», - крутились мысли в голове Сюзанны, когда на выглаженной гимнастёрке Громова она оставляла очередную дырку горячего взгляда. Одними губами повторяя слова песни, Сюзанна пыталась побороть в себе эту ядовитую зависимость. Но он никуда не исчез, продолжая ослеплять всё вокруг свой ослепительной улыбкой.       Выражение лица девушки быстро изменилось, когда возле офицерского стола неожиданно возникла фигура Поляковой. Екатерина Дмитриевна присела на скамейку прямо напротив Громова, загораживая Сюзанне обзор могучей спиной. Женский и мужской хохот с той стороны резал виски словно острой катаной, сердце неприятно сжималось. Полякова непринуждённо подпирала подбородок белой рукой, вглядываясь майору прямо в его синие глаза. Волна раздражения и бессилия прошла по телу Сюзанны от макушки до самых пяток. Под продолжающимся воздействием на мозг спирта, скрывать свои эмоции было почти невыносимо, и Сюзанна крепко сжала кулаки под столом, пытаясь контролировать безэмоциональное выражение лица.       Как-то даже неожиданно, Громов и Полякова встали со своих мест, сердце пропустило несколько ударов. Они расположились в центре зала, медленно входя в такт музыке, сердце замерло. Полякова лёгким движением руки убирает с пагон майора невидимую пушинку, жадно глотая лёд из его глаз – сердце вовсе остановилось. Сюзанна резко отводит взгляд от пары, словно от мерзкой сцены. Громов с Поляковой танцуют, плавно передвигая ногами. Её запястье лежит в его сильной и большой ладони, и они очень близко друг к другу, запредельно близко. Крепко зажмурившись, Сюзанна пытается совладать со своими эмоциями, спрятав их подальше от всеобщего обозрения. В конце концов, почему эти люди должны её волновать, пусть себе танцуют, кто бы запрещал! Сюзанна знает, как никто другой, что это всего лишь активное продуцирование серотонина, эндорфина, окситоцина и дофамина, но сделать ничего с этим не может. Девушка шумно выдыхает, хватаясь за жестяную чашку и допивая из неё последние глотки уже остывшей воды. Взгляд Сюзанны снова возвращается к светящейся фигуре Поляковой. Она улыбается, собрав морщинки вокруг рта и в уголках глаз и жадно вглядывается в его загорелый лик. Он же смотрит холодно, не выражая эмоций и даже не стараясь. Громов словно камень и неприступная скала, разящий своей морозностью и охлаждая находящихся рядом людей. Брови его сведены вместе, а желваки на острых скулах периодически возникают и снова пропадают. В отличие от Поляковой, на свою партнёршу он не смотрит, лишь обводя взглядом окружающую мебель и заглядывая в чёрные окна. Полякова медленно проводит кистью от локтя до плеча майора, и в Сюзанне будто бы взрывается то, что давно ждало своего часа. Сохраняя невозмутимый вид, девушка подскакивает со своего места, быстро удаляясь из помещения, прихватывая по дороге длинный тулуп. Кажется, исчезновение её из зала осталось незамеченным…       На улице морозно и свежо, Сюзанна глубоко вдыхает ладожский воздух и мысли автоматически приходят в порядок, а горячий нрав успокаивается. На крыльце столовой горит блеклый свет, создающий приятные сумерки. Сюзанна присаживается на стоящую прямо на крыльце скамейку, и облокачивается на спинку, прикрыв глаза. Кружение в голове постепенно отходит, но этого как будто мало. Сюзанна распахивает шинель, оголяя тело под шерстяной кофтой, и беззвучно наблюдает за медленно падающими белыми мухами. Из зала доносится приятная музыка и громкий смех, но Сюзанна больше ничего не хочет знать, о том, что происходит там внутри. Танцующий силуэт до сих пор перед глазами: её робкие поглаживания, их переплетённые руки, взгляды глаз… Порыв ветра подхватывает мерзкие мысли из головы юной девушки, унося их на просторы ледяной пустыни.       Входная дверь в столовую открылась с характерным звуком, после чего громко хлопнула о косяк. Правое ухо Сюзанны уловило тяжёлые шаги кирзовых сапог. Чуть повернув голову вправо, взору девушки предстал Громов, ищущий папиросы по карманам. Он тоже заметил её, и удивлённо вытянул лицо.       – Янковская? Чего сидишь на морозе, там все танцуют, – жестом руки с вложенной в пальцы папироской указал Громов на столовую, откуда до сих пор приглушённо доносилась музыка.       Но Янковская не отвечала, лишь кротко взглянув на высокого майора. Несколько раз чиркнув спичкой по коробку, и наконец-то добившись огня, Громов поднёс пламя к сигарете, зажатой между зубов. Прикрывая ладонями от ветра, майор быстрыми вдохами раскуривал папиросу, после чего выдохнув густой клуб дыма. Он стоял возле перилл  крыльца, вложив одну руку в карман болотных брюк и смотрел в чёрную даль близлежащих домов деревни. Взор Сюзанны был устремлён точно туда же, на Громова смотреть девушке боле не хотелось. Слышался далёкий лай собаки, тресканье льда на озере, и выдохи табака из лёгких мужчины. Молчание повисло на добрую минуту, когда Громов слегка повернул голову в сторону сидящей с безэмоциональным лицом девушки. Он обвёл её фигуру взглядом, пытаясь зацепиться хоть за какую-нибудь причину её пребывания тут.        – Запахнись, а то сляжешь опять, а мне Константинов плешь проест, с требованиями найти тебе замену, – кивнув на расстёгнутый тулуп девушки, мягким тоном с долей иронии сказал Громов.       Сюзанна вновь не ответила, продолжая пялиться в далёкий огонёк света в одном из окон деревянных строений. Громов недовольно поджал губы, что за дерзость в конце концов. Мало того, что обращается более взрослый человек, так ещё и старший по званию, в чём дело вообще? В очередной раз поднеся папироску к губам, и не находя на себе взгляда девушки, на протяжении всех его реплик, Громов, не выдержав подобной наглости, со сталью в голосе обратился к сидящей на скамейке Сюзанне:       – Почему молчишь? 100 грамм фронтовых так сильно в голову ударили? – с неким пренебрежением и ехидностью в голосе произнёс майор.       Но Сюзанна на него так и не смотрела, не моргая продолжая наблюдать за далёким предметом. Она пожала плечами, раздумывая над ответом, и не награждая Громова своим взглядом. Майор уже начинал выходить из себя, когда слева от него раздался тихий голосок Янковской:       – Суждено мне молчать.       Для чего говорить?       Громов самодовольно ухмыльнулся, после чего сделал очередную затяжку и продолжил строки:       – Не забуду страдать.       Не устану любить?*       Голубые глаза Сюзанны впервые за всё время «диалога» взглянули на лицо Громова, сохраняющего невозмутимый вид. Он самодовольно улыбался, заставляя разглядывать собеседника каждый выступающий мускул на его гладком лице.       – Вы знакомы с творчеством Андрея Белого? – удивлённо спросила девушка, пытаясь найти ответ в его синих глазах, непрерывно смотрящих прямо на неё.       – Да нет, что ты. Мы ж вояки только Александра Сергеевича и знаем! Один стих за всю школу выучили, и то – У Лукоморья дуб зелёный! – ехидно ответил Громов, а после Янковская виновато опустила глаза, пытаясь смириться со своим стыдом и нетактичностью.       – Простите меня, товарищ майор, – не поднимая вновь на него взора, тихо произнесла Сюзанна. Он же взгляд отводить даже не собирался, и спустя недлинную паузу спросил:       – Стихи Белого любишь?       – Если честно, то не очень, – пожала плечами Сюзанна, рисую на полу взглядом линии вдоль положенных деревянных досок, – Я женские стихи больше люблю.       – Берггольц? – поинтересовался Громов, вновь схмурив брови.       – Ахматова, – не подумав ляпнула Сюзанна, и испуганно перевела взгляд на стоящего на том же месте Громова.       Тело его напряглось, что не скрыла даже гимнастёрка, а лицо практически сразу покинули почти все эмоции, кроме одной: безразличия. Пылающие синевой глаза тут же затухли, и заметно похолодели. Громов резким движением выбросил бычок за пределы крыльца, и спустился вниз по ступенькам, ступая на заснеженную землю. Сюзанна неотрывно испуганными глазами смотрела за ровной линией его плеч, пытаясь разглядеть в ней ответ на свою участь, но линия молчала, как и всё остальное тело Громова. Обернувшись, перед своим уходом, майор поймал взглядом её глаза, проникая в самую душу девушки, и с серьёзным и властным выражением лица обратился к Сюзанне, с каждым словом понижая тон:       – Потише говори о своей любви, Янковская, тем более такой.       Испуганный взгляд Сюзанны ещё несколько секунд сохранялся на удаляющейся фигуре Громова, пока того окончательно не окутала тьма февральской ночи. *Суждено мне молчать. Для чего говорить? Не забуду страдать. Не устану любить. Нас зовут без конца... Нам пора... Багряницу несут и четыре колючих венца. Весь в огне и любви мой предсмертный, блуждающий взор... О, приблизься ко мне — распростёртый, в крови, я лежу у подножия гор. Зашатался над пропастью я и в долину упал, где поёт ручеёк. Тяжкий камень, свистя, неожиданно сбил меня с ног — тяжкий камень, свистя, размозжил мне висок. Среди ландышей я — зазиявший, кровавый цветок. Не колышется больше от мук вдруг застывшая грудь. Не оставь меня, друг, не забудь!.. Андрей Белый, 1903г.