Тернии и звёзды

Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей.

      Иначе как просто «Дорой» она себя не называла. Да и не говорила она вовсе: так, по крупицам, по стёклышкам складывала отдалённо знакомые слова в несуразные предложения. В приюте её считали девочкой с… особенностями. Глаза большущие, водянистые, пустые — без мысли. Бывало, подолгу могла сидеть у окна в общем зале и провожать тонким пальчиком стремительно стекающие вниз дождевые капли. Миссис Коул тогда глядела на неё, качала головой и охала: бедный ребёнок. Окликнет раз, другой — Дора и головы не повернёт, — а затем покинет комнату с тихим скрипом половиц, перед уходом попросив миссис Грейсер проследить, чтобы та не навернулась с подоконника и не сломала себе что-нибудь. Ведь с Дорис Макдермотт всегда случались всякие неприятности, большие и маленькие: то кисть вывихнет, то в канаву угодит.       «Дора просто хотела посмотреть на тритонов», — захлебываясь в слезах, едва различимо бормотала девочка, пока миссис Грейсер обрабатывала её стёртые до кровоточащих ссадин колени. Плакала ли она от боли или от стыда — чёрт разберёт. Жалко было: подкинули почти в младенчестве, ни имён, ни цифр — в общем, ничего, кроме имени. До определённого момента Дорис была обычной: росла, играла с другими ребятами, а в четыре года даже одна из первых научилась читать, по слогам, но так ладно и разборчиво, что даже миссис Коул оттаивала.       Когда всё изменилось, никто так и не понял. Воспитательницы просто всплескивали руками. «С Дорис произошла ситуация», — говорили они, если кто интересовался. Хотя кому? — у приюта вообще посетителей с каждым годом становилось всё меньше и меньше. Дети тоже ничего рассказать не могли, ну а Дорис… Дорис, может, и хотела бы, только была ли она прежней? Существовала ли та Дорис Макдермотт?       На самом деле, едва ли эта девочка хоть одну минуту своей жизни была такой, какой её все представляли. Ведь именно мне приоткрылся маленький детский секрет — Дора с самого детства была необычной. Не просто смышлёной или умной. Да, ей всё давалось без труда, она умела нравиться взрослым, однако всё это лишь следствия. Дорис догадывалась о том, что она другая, но не признавалась даже самой себе — боялась. Страхом было пропитано всё её существо, и когда та… умирала, он достиг своего апогея, обжигая изнутри не только Дору, но и меня. Её не окрепшее, слабое, хаотичное «Я» просто расселилось, зависло в безжизненно-сером воздухе, а после и вовсе затерялось в тишине и мраке.       Так я осталась одна. Наедине уже со своими кошмарами и беспорядочными мыслями, что, казалось, резали по черепу скальпелями, но только по живому, без наркоза. Грудь словно проткнули иглой, и что-то тяжёлое, мерзкое, вязкое растеклось внутри, собираясь в один огромный чёрный сгусток. Оно дышало и жило вместе со мной, правда, теперь это была не Дорис. Точнее, не совсем она — то, чего она боялась, и то, с чем ей приходилось справляться изо дня в день. Сила, энергия — не знаю, как иначе можно было назвать эти странные и новые для меня ощущения, переполняющие всё тело, от затылка до кончиков пальцев ног. В свои восемь Дора была подобна залитому бурлящим кипятком кувшину из хрупкого стекла. И стекло это от жара пошло трещинами, стало уязвимо…       В ту же ночь, в маленькой тесной комнатушке на втором этаже приюта Вула, открыла глаза уже не Дорис Макдермотт, а Надежда Вельяминова — двадцатилетняя студентка истфака, погибшая под обломками стены. Моментально.       Боли я не почувствовала. Только страх. Он был повсюду: обволакивал бескрайнюю пустоту, в которой мне приходилось блуждать, казалось, вечность, кипел в венах… Пока не стал просто отголоском, и на его место не пришла гнетущая тоска.       Вся жизнь словно отпечатаясь на сетчатке чёрно-белыми кадрами фотоплёнки: папа, мама, сестра, друзья — они были лишь призраками, к которым ни прикоснуться, ни воззвать. И если кадры прошлого сменялись быстрыми вспышками, как по щелчку, то настоящее… настоящее, где меня больше нет, как человека, как личности, — лишь даты на графитовой плите, — было тягучим и отдавало горечью. Я смотрела на то, как мама мечется между полицейскими машинами, медиками, напуганными до ужаса студентами, стараясь не давать волю слезам. Эхом в сознании — её слова: «С Надей всё хорошо, всё хорошо, снейвсехорошохорошохорошо». И невыносимо становилось от мысли, что это неправда. Хотелось плакать вместе с ней, надрывно, до хрипа и рвоты. Но я не могла — лишь молча наблюдала, как та медленно, на негнущихся ногах подходит к Лизке, моей лучшей подруге, одиноко сидящей на бордюре и зарывшейся пальцами в грязные от пота и копоти волосы. Она не плачет, нет. Смотрит на порванные чёрные колготки, на которых кровь запеклась; глаза сухие, бледная вся. Вот что значит «увидеть смерть».       Тогда мама всё понимает. В это мгновение по всем федеральным телеканалам передают срочные новости о теракте в здании университета. Папа срывается со смены. Сестра Тася в садике — на тихом часу. Она узнает завтра… если у родителей хватит духу сказать, как есть, а не придумывать небылицы о том, что я уехала путешествовать по миру, как всегда мечтала. Ведь рано или поздно любое кругосветное путешествие заканчивается и корабль твой швартуются в тихой гавани, а вот смерть — она навсегда. По крайней мере, так я думала, пока вдруг не оказалась в теле маленькой девочки без семьи, без настоящего дома, да и, в общем-то, без друзей и людей, которые бы понимали. И вроде бы это тоже жизнь, но не та. Люди не те, страна, город — всё чужое. Мне не хотелось жить здесь, но и умирать, в то же время, не хотелось вдвойне.       Жмурюсь, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Лучше остаться в неведении, чем раз за разом терять рассудок от сожаления и неспособности хоть что-то изменить. Кому вообще хватит выдержки глядеть на убитых горем близких и не знать, как им помочь? Как успокоить?.. Меня снова и снова окунают в этот омут — словно в волосы вцепились и не дают вынырнуть.       Тася сидит на качелях во дворе. В руках — плюшевый монстрик. Мы с ней долго гадали, на кого же он похож — то ли на летучую мышку, то ли на какую-то аляповатую и, по правде говоря, страшненькую птицу. Что-то между, наверное… Тася назвала его Вуппи и таскала с собой везде. Однажды, перед Новым годом, она попросила связать ему на спицах тёплый шарф, потому что «Вуппи сказал, что ему холодно». Перепончатые голые крылья замерзают на морозе, а морозы-то у нас, сами понимаете, совсем не для тропических монстриков…       Подхожу к сестре поближе. Внутри билась крохотная, едва трепещущая надежда, что я смогу дотронуться до неё, погладить по русой макушке, но рука, — ожидаемо, — проскользнула сквозь.       Тася ещё долго сидела вот так, на качелях, обнимая игрушку и ковыряя носком новых розовых кроссовок песок под ногами. О чём она думала?       Обо мне?..       «Твоя сестра… Надя… она больше не вернётся».       Обо мне.       И когда фотоплёнка резко обрывается, из меня словно душу выкорчевывают. Иду в темноте, скорее на автомате, чем по собственной воле. Впереди начинает светать… И тогда вижу её — Дорис. Щуплую, болезненно худющую девочку с впалыми щеками без кровинки. Волосы, обрезанные почти что под мальчика (а вот если бы длинные были, на Таськины были бы похожи…), непримечательная на первый взгляд родинка над бровью, белёсые ресницы. Я словно вижу их в расплывчатом свете медной луны — тени прошлого Дорис Макдермотт, — и вдруг как никогда ясно осознаю: да, она — это я. Её прошлое — теперь и моё тоже. Мне дали попрощаться с прежней жизнью и подарили шанс вступить на порог новой.       Наверное, мне это действительно нужно?       Опускаю ладонь к её ледяной груди, испустившей свой последний вздох, и по моему бестелесному существу проходит волна мягкого, обволакивающего сияния.       — Прощай, Дора.

***

      Воспитательница, — миссис Грейсер, кажется, — появилась в комнате чуть небо зарделось рассветными лучами: с накрахмаленным воротничком-стойкой, что врезался в рыхлый, отдающей желтизной подбородок, и с дотошно прилизанными в тугой пучок чёрными волосами. В руках — жестяной таз с водой. Мне даже показалось, будто бы она испугалась меня, как пугаются привидений или звука шагов в соседней комнате, когда ты дома один. В общем, словно бы она и вовсе не ожидала увидеть воспитанницу живой и невредимой, спокойно сидящей на краю койки и рассматривающей незамысловатый рисунок старого, прохудившегося одеяла.       — Дора, тебе уже лучше? — голос был сиплый и ломкий. Я медленно кивнула: Дора ведь говорила редко и потому мне показалось немного странным сразу распаляться в подробностях своего самочувствия. Да и просили ли меня об этом? Миссис Грейсер выглядела и без того потрясенной… Хотя, пожалуй, голова моя по-прежнему слегка кружилась.       — И… ничего не болит?       Ещё один кивок, но уже более уверенный.       — Er det ikke et mirakel fra Gud? Из лап смерти вырваться…       С грохотом обрушив таз на скрипучий пол, миссис Грейсер выудила откуда-то из складок передника серую ветошь, обмакнула в воде и принялась бережно обтирать моё бледное лицо и липкие от сошедшего за ночь пота шею и плечи. Я не сопротивлялась, лишь вслушивалась в невнятное бормотание — она продолжала что-то лепетать на своём родном языке, очень похожем на немецкий. Моим вторым языком был английский, поэтому здешнюю речь я понимала хорошо, да и знания, оставшиеся после Доры, помогали лучше ориентироваться, а вот слова воспитательницы-немки заставили стушеваться. В них, уверена, скрывался ответ на вопрос, что произошло с Дорой и почему саму миссис Грейсер как ушатом холодной воды окатило при виде совершенно здравствующей девочки.       Дорис, наверное, болела… это ясно, как день. Вот только я не ощущала никаких признаков болезни: ни ломоты, ни слабости; разве что головокружение, но оно, стало быть, здесь было совершенно не при чём. Физическое тело ведь по-прежнему принадлежало Макдермотт, и должно же было остаться хоть что-то?       Прислушавшись к ощущениям, пошевелив пальцами рук и ног, я сделала вполне логичный вывод — здорова, да ещё и чувствую себя вполне сносно. Если, конечно, не брать в расчёт худые ноги-спички и выпирающие то тут, то там косточки.       Жалкое зрелище. Да и вообще происходящее мало меня радовало: судя по обстановке, допотопной утвари и одежде воспитательницы, меня угораздило попасть в начало двадцатого века. Может, чуть ближе к середине, но не велика погрешность. Также я точно знала, где нахожусь — воющие от порывистого ветра кованые ворота с многообещающим названием «Wool's Orphanage» много раз мелькали в воспоминаниях Доры. Детский приют. Сирота. Подкидыш. Интересно, кризис тридцатых годов идёт в комплекте?       Меня передёрнуло. Уж лучше кризис, чем, например, война и бомбёжка. Хотя кому я вру? Ни черта не лучше! В первом случае дай Бог от голода или хвори какой не загнуться, во втором… Впрочем, вредно так много думать о том, что ещё не произошло. Где-где, а лучше было в двадцать первом веке, с его благами цивилизации и относительно мирным существованием (хотя и там я умудрилась умереть от подрыва кампуса). А что ждёт меня здесь — неизвестно. Ведь start pack, будем откровенны, так себе.       — Нужно вызвать доктора Клиленда, чтобы он тебя осмотрел, — наконец-то уловила знакомую речь я. Миссис Грейсер выжала тряпку и в последний раз промокнула ей мои руки; в нос ударил неприятный запах сырости и плесени. — Скоро подадут завтрак. Ты хочешь есть?       Есть не хотелось от слова совсем: виной всему, наверное, стресс. Не каждый ведь узнаёшь, что жизнь после смерти существует, верно? До сих пор во всё происходящее верилось с трудом. Хотелось спрятаться, ни с кем не общаться, не выходить из комнаты, будто бы эти глухие стены могли хоть как-то защитить от враждебности мира за их пределами. А в том, что он враждебен по отношению ко мне, я почему-то не сомневалась.       Вот только Дорис не ела последние трое суток — еда попросту не задерживалась в её истощенном организме. Я слышала, как она тихо плачет, но раз за разом опорожняет желудок в ржавое ведро, что и сейчас по-прежнему покоилось у кровати. Потому и запах здесь был соответсвующий — желчный, тошнотворный.       — Я… — миссис Грейсер вскинула голову, — да, я бы поела.       Тряпка с громким шлепком выскользнула из её рук, и крупные капли разлетелись в разные стороны, оставляя на дощатом полу влажные разводы. В голубых глазах сквозило неверие. Быть может, она вдруг вспомнила, какой была Дора до той самой «ситуации» (которую, как назло, память девочки запечатала за семью замками!), потому что речь моя звучала вполне связно и «крепко». Дора разговаривала совершенно иначе — возможно, и в силу возраста, и в силу того самого травмирующего опыта.       — Тогда… — отряхнув передник и почему-то в миг засуетившись, проговорила женщина… или всё же девушка? — тогда тебе стоит поторопиться. Переоденься и спускайся на кухню, а я пока приберусь здесь. Но только на кухню, слышишь? Не приведи Господь миссис Коул увидеть тебя спросонок — удар хватит! Она и так сама не своя со вчера… Да и с другими тебе тоже не стоит сейчас видеться.       В задумчивости я лишь промычала что-то нечленораздельное, и такой ответ, казалось, устроил миссис Грейсер куда больше: она облегченно выдохнула и взялась за мою постель.       Видимо, бедняжку Дорис Макдермотт уже успели мысленно похоронить.       В дряхлом шкафу нашлось что-то отдалённо напоминающее одежду. Её было немного, явно не по размеру и поношенная, где-то даже проглядывались проеденные молью дыры, однако выбирать не приходилось. Выудив колючую, посеревшую от старости юбку, заштопанные чулки и рубашку из плотного, шершавого материала, я принялась переодеваться. На внутренней стороне дверцы висело зеркало: маленькое, круглое, изрезанное глубоким сколом посередине. Сбросив с себя засаленную пижаму, я на долю секунды задержала взгляд на отражении. Из него на меня таращилось пугало: волосы-солома, — взъерошенные, неопрятные; их как будто наспех обкорнали неумелой рукой, — большие зеленые глазища навыкате, вздернутый нос… Трещина делила худое, осунувшееся лицо напополам, как уродливый шрам. Возможно, если бы не пережитая болезнь и недоедания, Дорис выглядела бы гораздо приятнее, но сейчас… сейчас совершенно не хотелось на себя смотреть. Говорят, разбитые зеркала сулят беду. Что ж, куда хуже-то?       Хотя, если так подумать, Дорис всё-таки умерла. Интересно, как давно она смотрелась в разбитое зеркало?       Отогнав суеверные мысли, я вздохнула и затворила дверцу шкафа, да так, что петли заскрежетали.       Утро за окнами приюта Вула стояло белое и холодное — на мутных стёклах птичьими лапками оставила свой след первая изморозь, а причудливые чёрные ветви деревьев покрылись слоем серебристого инея, что сейчас переливался и искрился в лучах тусклого зимнего солнца. Коридоры были пусты, тишину нарушал лишь мерный стук моих ботинок.       Спустившись на первый этаж, я вздрогнула от неожиданности: в конце длинного широкого холла, ведущего в общие залы, стоял ребёнок. Мальчик. Едва ли старше Доры. Он не отрываясь глядел в открытое настежь окно, в которое с улицы задувал промерзлый ветер, отчего даже у меня по позвонкам пробежались мураши. А мальчишке хоть бы что — стоит каменным изваянием и даже не моргает.       «Жуткий…»       Стараясь не пялиться на него в открытую, направилась в сторону кухни: тело как будто помнило, и ноги сами несли меня в нужном направлении. Мальчик по-прежнему стоял неподвижно и не обращал на меня никакого внимания, хотя не заметить присутствия ещё одного человека в помещении было практически невозможно. Не успела я преодолеть коридор, как он вдруг повернул голову и тут же нашел взглядом мою щуплую фигурку — мы стояли наискосок в нескольких шагах друг от друга. Глаза, то ли чёрные, то ли свинцово-серые, впивались иголками в моё лицо, изучающе и цепко. Его же, в свою очередь, не выражало совершенно ничего, хотя что-то внутри меня разом сжалось и лопнуло, разливаясь тревогой в низу живота.       Непроницаемый. Абсолютно ледяной.       Так бы мы и стояли, прожигая друг в друге дыру, если бы мальчишка вдруг не развернулся и не ушёл прочь, скрывшись за дверью одной из комнат. Как фантом — только его и видели…       Сбросив с себя оцепенение, я с силой сжала пальцами переносицу. Голова гудела, в ушах стоял непрерывный, сверлящий барабанные перепонки свист. Что за чертовщина?       Чуть позже, когда странные звуковые галлюцинации отступили, я вздрогнула и неуклюже шарахнулась от злосчастного окна.       В засохшей жёлтой траве щербатая кошка вцепилась зубами в птичью глотку.