Тернии и звёзды

      Рут Грейсер вечно от чего-то бежала. Ей едва исполнилось девятнадцать, когда в её родной стране произошла смена власти. Роковая, разрушительная, понесшая за собой радикальные изменения. Муж Рут, человек, которого она, быть может, и не любила вовсе, но безмерно уважала, в тот же день распихал все её скромные пожитки по чемоданам и отправил к своей старухе-матери в Копенгаген. Девушка долго плакала. Мужья обычно не были склонны посвящать жён в «мужские» дела, разъяснять мотивы, считая, что женщинам стоит держаться от вопросов политики и войны на расстоянии пушечного выстрела. Однако Рут все понимала, поэтому не могла не плакать. Ведь мистер Грейсер, — она никогда не называла его ласково — Лео, — остался там, в сосредоточении угрозы, в этой ужасной червоточине. Со штампом в документах о браке. О браке с такой, как она. Брак неравный, почти фиктивный… почти: он-то любил её, а она была согласна на всё, лишь бы избежать одиночества.       Миссис Грейсер плакала от облегчения, что мама умерла — умерла раньше, чем всё это началось. Она была бы слишком слаба, чтобы пересечь границу. А без неё девушка никуда бы не уехала, просто не смогла бы…       Так и осталась Рут Грейсер, в девичестве Шнайдерман, одна, в чужой стране, на птичьих правах нелюбимой невестки и жалкой иммигрантки. Невестой её предпочитали всё же не называть.       От мужа вестей не было. Ни писем, не телеграмм — лишь фото в небольшом серебряном медальоне на шее. Их свадебное. Они обручились в день её восемнадцатилетия, и видит Бог, тогда Рут в последний раз чувствовала себя по-настоящему счастливой. Потому что мама всё ещё была жива, потому что Лео её обнимал крепко и целовал нежно, как никто и никогда до этого не делал.       В феврале тридцать третьего у Рут случился выкидыш. Упала с лестницы. Никто не знал, что она ждёт ребёнка. Что-то вдруг оборвалось в ней, какая-то тонкая, полупрозрачная нить, связывающая её с прошлой жизнью: с Леопольдом, поместьем и фермой в окружении яблоневого сада. Подхватываемая ветром перемен, она улетала далеко, и Рут просто не могла её удержать в дрожащих руках, пальцы в кровь изрезая.       Тогда она уже не позволяла себе плакать. Вновь собрала чемодан и уехала, куда глаза глядят. Оставаться в ненавистном доме, где она была никем, где лишилась всего, что когда-либо было для неё важным, не хотелось. Медальон спрятала в детской комнате Лео — вложила в потрёпанную старую книгу. Надеясь, что, если он всё-таки жив, то когда-нибудь простит ей её бегство.       Очередное бегство.       И вот судьба привела Рут сюда, в Туманный Альбион, в небогатый район Ист-Энд, который так часто мелькал на страницах романов Чарльза Диккенса. Денег оставалось совсем ничего, а Лондон встретил её привычной серой моросью, истоптанным чёрным снегом у обочин и пробирающим до костей холодом. Март тогда, в тридцать третьем, выдался морозным и влажным.       Она пообещала себе, что не вернётся домой. Не сейчас. Не тогда, когда страной правит человек бесчестный и тщеславный; не тогда, когда она там — не больше, чем юнит или расходный материал в угоду жестоких идеологий. Да и смогла бы она посмотреть в глаза Лео?       Нет, не смогла бы…       Приют Вула стал убежищем, а миссис Коул — единственным человеком, которому было не всё равно. И Рут рассказала: и как муж уберёг её, сослав в Данию, и как там она работала учительницей немецкого, и как… нет, о ребёнке духу не хватило рассказать — даже самой себе признаться! Вместо этого она наплела о разногласиях и непринятии в семье, — что, меж тем, действительно являлось правдой, — о матери Леопольда, женщине строгой и несправедливой, которая терпеть не могла новоявленную невестку-еврейку без имени. Миссис Коул поверила и разрешила остаться в приюте: выделила каморку под чердаком и со следующего дня начала заваливать поручениями, словно проверяя иностранку на прочность.       Рут не нравился Лондон, однако впервые за полгода она смогла ощутить себя свободной. И пусть платили немного, жилось бедно — разве до брака было иначе? — ей и этого вполне хватало. Они с матерью были покинуты семьей, брошены. Отец погиб на войне в далеком тысяча девятьсот пятнадцатом — девушка его даже не видела. А родственники по материнской линии так ни разу не объявились. Миссис Шнайдерман говорила, что это она виновата во всём, что это именно она отрезала и её, и бедную Ру от рода… От какого рода? Мать всегда ловко уходила от ответа.       Однажды, увидев под старым, раскидистым вязом во дворе маленькую девочку, прутиком вырисовывающую по земле извилистые линии, похожие на клубок спутанных ниток, миссис Грейсер на секунду остановилась с охапкой свежих, высушенных на ясном августовском солнце простыней. Тёмно-русые волосы девочки, небрежно и неумело заплетенные в две косы, на солнце отливали зрелыми колосьями пшеницы и торчали в разные стороны; она постоянно, почти неосознанно, сдувала короткую вьющуюся прядь со лба. Лицо худое и вытянутое, слегка угрюмое. Не детское. Рут накрыло тоской, да такой, что почему-то поперёк горла ком колючий прорезался. Это была она — маленькая Дорис Макдермотт. Девочка, что вечно ходила одна. «Заика», «Чудила», «Дорис-мозги-набекрень» — как только сверстники её не называли. Миссис Коул и старшая нянечка, Марта, отмахивались: не о чем тут, видите ли, говорить. Напугалась до полусмерти, теперь почти не разговаривает, а если и пытается, то заикается через слово. Рут возмутил их ответ, словно бы он был впаянный намертво в их черепную коробку, навязанный и неестественный. Что могло напугать девочку до того, что из активного и любознательного, как о ней отзывались взрослые, ребёнка, она превратилась в… это? Отчуждённый, покрытый мутной пеленой взгляд зелёных глаз заставлял миссис Грейсер ёжиться от странного чувства неловкости, словно бы она могла что-то изменить. Она любила миссис Коул и не могла не уважать её, но это безразличие… пугало до мурашек.       С тех пор она старалась хоть как-то помочь девочке: приносила с рынка груши и орехи, иногда даже в ущерб своему кошельку, ведь цена на фрукты с каждым годом повышалась, грозя перевалить за критичную отметку; приносила из городской библиотеки книги и читала ей, когда выдавалась свободная минутка. Дора слушала, хотя поначалу казалось, что она не воспринимает ничего вокруг. Рут надеялась, что сможет дать ей хоть каплю того тепла, которого многие дети в приюте были лишены с рождения. Возможно, это было несправедливо, неправильно — выделять кого-то. «Непедагогично», ведь она была учительницей в своей… прошлой жизни. Однако ничего не могла с собой поделать — что-то тянуло её к девочке невидимыми нитями.       Она наблюдала, как та рисует и ей казалось это удивительным: разрозненные, рваные линии всегда рождали картины: животных, растений, иногда Дорис даже пыталась рисовать людей. Не всех, конечно — Марту она почему-то не любила. Но чаще всего рисовала Рут. Особенно самой Грейсер нравились глаза — их Дора могла изобразить такими яркими и глубокими, что у девушки даже возникали сомнения — её ли?.. Эти бесцветные, маленькие, неказистые?       Дора была не такая, как все — во всем. И однажды Рут нашла подтверждение своим мыслям.       Это было в канун Рождества. Несколько взрослых мальчишек вместе со сторожем отправились за елью в город, а другим ребятам было поручено украсить общую залу к празднику. К сожалению, приют не располагал богатым убранством, а те немногие игрушки, что хранились в подсобке под лестницей, уже потеряли былую сочность красок.       Дорис вызвалась принести ещё одну коробку с елочными игрушками: неумело и смущенно, подёргав миссис Грейсер за чистый белый передник.       — Дора, коробка может быть слишком тяжелой для те…       Большие зелёные глаза вдруг потемнели от неясной эмоции, и единственное, что Рут смогла сделать — это безвольно кивнуть. Язык словно к небу прилип и онемел, а дар речи вернулся к девушке лишь после того, как радостная Дорис ускакала в поисках рождественских украшений.       Рут на мгновение задумалась, не замечая щебечущих вокруг неё детей. Дорис… её взгляд… другой! Совершенно другой!       Маленький стеклянный шарик, покрытый серебристым напылением, выскользнул из вспотевших ладоней и разбился о пол. Рут потерянно глядела на крошечные осколки у носков своих некогда новых скромных серых туфель.       — Ми…с Грей…ер? Вы п-п-плачет-те?       Она медленно обернулась. Дорис была рослая и тощая, и в свои шесть уже доставала Рут до талии. Коробку девочка поставила у её ног, продолжая терпеливо всматриваться в побледневшее лицо воспитательницы. А коробка-то… немаленькая. И как утащила?       Макдермотт неуверенно опустилась на колени и принялась изучать поблескивающие в свете масляной лампы осколки. С минуту они лежали неподвижно и словно немного подрагивали, как и огоньки в их отражении, однако в следующий миг начали искриться и собираться воедино. Шарик вновь оказался целым, без единой трещинки, а Дора почему-то не на шутку испугалась, как если бы ожидала удара или злого слова: отпрянула, ошпаренная, и убежала, и больше за весь вечер из комнаты не показывалась. Именно тогда миссис Грейсер поняла. Миссис Грейсер вспомнила.

Едва засеребрится Высокая луна, — С утеса в Рейн глядится Красавица одна. То глянет вверх незряче, То вновь посмотрит вниз На парусник рыбачий… Пловец, остерегись!

      Материнские руки были сухие и испещрённые тонкими, узловатыми линиями, словно прожилками — молодая листва. Она гладила Рут по макушке, перебирала пряди тяжёлых волос, похожих на гладких чёрных змей. И напевала старинную немецкую балладу: о коварной мифической ундине, что своим прекрасным голосом и дивной красотой путников пленяла и завлекала на самое дно речное, откуда не выбраться, не спастись.       Рут почти засыпала: сквозь полудрему она видела языки пламени в почерневшем от сажи и копоти камине; потрёпанный зеленый ковёр, в котором, как в высокой траве, утопали мамины ступни. Ещё совсем детская ладошка сжалась на подоле материнского платья, словно бы это помогло бы не провалиться темноту.       Она боялась темноты с детства.

Краса ее заманит Тебя в пучину вод, Взгляд сладко одурманит, Напев с ума сведет. Не зря с тоской во взоре Она глядит окрест… Не верь прекрасной Лоре, Беги от этих мест!

      Огонь плясал ярким золотым вихрем, отбрасывая длинные тени на стены и дощатый пол. Мама вдруг плавно рассекла воздух рукой; кольцо с небесно-синим камнем засияло в полумраке, вбирая в себя горячие всполохи. Камин озарился, задребезжал, и пламя начало принимать причудливые формы: вот отвесный утёс, — частокол из острых акульих зубов, — на котором сидит Лорелея и расчесывает длинные, шелковистые волосы; вот маленькая, будто игрушечная, ладья спускается по руслу Рейна… На дне, в песке и иле, спрятаны сокровища кельтов, обломки затонувших кораблей и изгрызенные водной стихией многовековые кости. Волны ударяются о высокие берега, молочной пеной окропляя ситцевую, полупрозрачную ткань платья. Лора склоняется всё ниже и ниже, и вот купец уже тонет в её голубых глазах. Голубых, холодных и мёртвых…

От песни и от взгляда Спеши уплыть скорей, Спастись от водопада Златых ее кудрей. Не одного сгубила Русалка рыбака. Черна в волнах могила. Обманчива река.

      Угли раскалённые тлели. Рут засыпала на коленях у матери, и последнее, что она запомнила — это прикосновение тёплых и мягких губ у виска.       Следующее воспоминание: миссис Шнайдерман бежит к ней через заросший старый сад, по пути роняя свою любимую соломенную шляпку, обвязанную шёлковой розовой лентой. Боль под рёбрами, как колючий дерн прорастает; перед глазами всё плывёт. Она залезла на высокий старый клён — с него было видно всю округу: синий сумрак оврага, куда, сплетаясь, вели змеиные тропы; маленький городишко вдали и широкую проселочную дорогу, по которой всегда ранним утром проезжал одинокий автомобиль господина Харта (единственного в этом захолустье, кто мог себе позволить подобную роскошь)… И вдруг почему-то почувствовала такую лёгкость во всём теле, что захотелось вдруг взлететь. «Это оно! Да, точно — оно!» — назойливо стучало в голове. И пусть Рут одиннадцать… скоро стукнет двенадцать! и она уже «слишком взрослая», — так мама говорит, — но разве не бывает исключений? Разве у неё нет шанса стать нормальной?       Как оказалось, нет. Нужно ли было пытаться? Спина и затылок превратились в один сплошной обнаженный нерв. Мир вокруг то и дело куда-то исчезал, словно круги на воде, и только мамин голос на задворках: «Liebling, liebling Ruth, schlaf nicht ein», — удерживал девочку от непроглядной темноты. Снова темноты.       Рут распахнула веки. Закатное солнце розоватыми киселем проникало в мамину спальню сквозь открытое настежь окно. Ловец снов, украшенный цветастыми перьями, стёклышками и колокольчиками, подхватываемый озорным ветром-пилигримом, звенел и искрился под белоснежным кружевным балдахином. Рут помнила маму, помнила это место и даже то, что с ней произошло. Но забыла нечто важное — что же это было? Теперь и не вспомнить…       Миссис Грейсер опустилась на скрипучий деревянный стул, на который до этого вставала, чтобы украсить верхний стеллаж книжного шкафа, и уронила потяжелевшую от усталости и нахлынувших воспоминаний голову в ладони. Всегда гладко уложенные волосы растрепались, предательски выглядывая из-под белого чепца.       — Миссис Грейсер, Вам нехорошо?       Это была Эдна — одна из самых старших воспитанниц приюта Вула: маленького роста, худая, но круглолицая и широкоскулая девушка лет шестнадцати. Обеспокоенно нахмурив светлые, реденькие брови, она неуверенно сжала пальчиками спинку стула.       — Нет, Эдна, все нормально, — Рут осеклась, но затем продолжила, хоть и понимала, что звучит неубедительно: — Вспомнила, что у меня есть ещё кое-какие дела на кухне. Проследи тут, пожалуйста…       Рут должна была быть, как мама — волшебницей. У неё ведь даже палочка была: длинная, гладкая, с искусной резьбой на рукоятке. Из какого-то благородного, красного дерева. Стоило взмахнуть ею, как предметы сами летели в руки и граммофон вдруг воспроизводил свою незатейливую мелодию. И мама танцевала-танцевала-танцевала!.. Подхватывала её на руки и кружила по комнате. Они смеялись…       «Работа Григоровича, Ру, думаю, вскоре и у тебя будет такая же».       Миссис Шнайдерман ошиблась — Рут просто не была способна на магию. Она стала… как же, как же это назвал тот странный человек? Скво, скве…       Сквибом.       Как пощёчина наотмашь.       Она — сквиб. Позор рода, позор семьи. Отец — маггл. Ненормальная, другая, ничтожная.       Почему всё это время она словно пребывала во сне? Словно что-то её разбудило: разбудило эти бередящие сердце воспоминания о мире магии, о детстве. Почему до встречи с Дорой она помнила лишь… голое ничего? Факты, слова, урывки. Не было её собственных воспоминаний.       И вдруг миссис Грейсер осенило — после злосчастного падения с клёна она всё забыла, и мама больше никогда не доставала палочку. Словно отрезала ненужное, выкроила из памяти Рут волшебство в любом его проявлении. Просто запечатала, сокрыла.       Она хотела, чтобы Рут была… счастлива? А можно ли быть счастливым человеком, не зная, кто ты есть на самом деле?       Хотя, может, в этом и был смысл — маленькая Рут Шнайдерман чувствовала себя изгоем, ведь всю жизнь ждала, что с ней произойдёт великое чудо. Оно происходило со всеми, а её вот — обошло.       Без стука дверь в комнату Дорис тихонько приоткрылась. Девочка, укутавшись в одеяло с головой, сидела на кровати и смотрела в окно, стекло в котором, — удивительно! — отсутствовало, впуская в помещение стылый, ледяной воздух. Миссис Грейсер поёжилась.       — Дора, тебе не холодно?       Будто очнувшись, девочка вздрогнула и вскинула на воспитательницу понурое лицо. Лампочка под потолком тихо заскрежетала и неожиданно вспыхнула желтым светом.       — Н-нет.       Рут мягко шагнула навстречу.       — П-п-пожалуйста, н-не п-подходите.       — Я не причиню тебе… боль, — Рут присела напротив Макдермотт на одиноко стоящий в углу стул. — То, что ты делаешь…       Дорис напряглась, а лампочка вновь начала мигать.       — Это чудесно, Дорис.       — Вы ничего не з-знаете, миссис Г-Грейсер.