А ты Набокова читал?

Наше совместное времяпровождение с Антоном стало традицией. Он болтал со мной сразу после школы, охотно делясь всем, что произошло днём. После ужина мы пили сладкий чай на освободившейся кухне и играли в карты. Потрёпанная колода, нашедшая своё место на краю микроволновки, по утрам дразнила нас своей рябой рубашкой и заставляла вспомнить, кто же вчера остался в дураках. — Я вечером отыграюсь! — с набитым ртом возмущался Шастун, заталкивая за щеку остатки бутерброда. Я сидел напротив, нога на ногу, натянув на нос очки, и изображал, что вовлечён в чтение одной из книг, найденных в домашней библиотеке. На деле же лукаво улыбался, вспоминая, как забавно он злится, когда видит мои опустевшие руки и осознает, что снова продул. — Да, конечно, Тош… — наигранно-скучающим тоном ответил я, коротко зевнув. — Отыграешься. Он, демонстративно фыркнув, выбрался из-за стола и покинул кухню. Мне оставалось только вслушиваться в шум воды и электрической зубной щётки в ванной, а затем в возню и хлопки открывающихся и закрывающихся ящиков стола, уведомляющих о том, что Антон собирает рюкзак в школу. Когда он уже обулся и натягивал куртку, я показался в коридоре. Раньше никогда не провожал его у двери. Он бросил на меня хмурый взгляд, натянув лямку рюкзака. — Чё? — в своей обычной, наигранно-раздражённой манере буркнул он, с непониманием всматриваясь в моё чуть ухмыляющееся лицо. — Через плечо. Застегнись. Сделав вид, что меня не услышал, он уже норовил выскользнуть из квартиры, но я придержал его за капюшон и потянул обратно. — Глухим не прикидывайся, — развернув Шастуна к себе, строго сказал я. Он чуть отшатнулся и наткнулся спиной на дверной косяк. Сведя полы куртки, я вдел свободный конец молнии в бегунок и застегнул её под самый подбородок. — Теперь иди. Долго не кури, в школу опоздаешь. — «Долго не кури, в школу опоздаешь», — передразнил Антон, скорчив рожицу. Я закатил глаза. Он вышел за дверь и хлопнул ею, оставив меня в одиночестве.

***

Я стоял в душе и мастурбировал. Старался при этом не думать ни о чём. В особенности о Шастуне. Просто хотел выдрочить из себя всё либидо, похоть, грязь, заставить их покинуть моё тело и душу, стечь по стеклу душевой и скрыться в сливе. Вода, льющаяся по плечам была обжигающе горячей, такой горячей, словно ею я хотел обеззоразить всего себя, стать стерильным. Когда последняя эякуляция, на которую я был способен, настигла меня, а последняя скудная капля семени была выдавлена из изнывающей уретры, сердце замерло. Я услышал щелчок замка в прихожей. Схватив кусок мыла, я стал яростно намыливать ладони, а затем тёр их друг о друга так, будто пытался добыть огонь. Из-за шума воды я не слышал, что происходит за пределами кабины, но мог как наяву представить себе: вот Антон бросает рюкзак у двери, вот снимает куртку и закидывает её на вешалку. Вот по привычке без стука вламывается в мою комнату, но не находит там ничего, кроме раскрытых настежь окон и высохшей кофейной гущи в чашке. Я вырубил душ и в уши вдавилась оглушительная тишина, длящаяся до тех пор, пока её не разрезал голос: — Арсений! Вы в ванной?! — Угум… — только лишь смог промычать я, утыкаясь лбом в кафельную стену и ощущая, как остывающие струйки, скатываясь, тревожат и щекочут кожу. — А… Понятно. А вы скоро? Мне это… В туалет надо. — Сейчас, Тош… Дай мне пару минут. Я выпал из душевой и вцепился в полотенце дрожащими руками. Только остервенело вытирая голову я осознал, что не взял с собой одежды. Наивно полагал, что выйду раньше, чем кто-то вернётся домой. Кое-как замотав полотенце на поясе, я тяжело выдохнул, поблагодарил всех богов за скорый спад эрекции после оргазма и повернул защёлку. — Антон… Эм… Можно тебя попросить уйти к себе в комнату? — севшим голосом спросил я, не спеша выходить. — А? — послышалось снаружи за секунду до того, как повернулась ручка. Шастун распахнул дверь. Я спохватился закрыть её, но не успел, и столкнулся с ним лицом к лицу. Его взгляд мельком скользнул вниз по моему телу, вслед за каплями, окинул грудь и живот, покрытые родинками. Затем вернулся и снова остановился на лице. — Я не услышал, что вы хотели… Нужно что-то принести? — Уже ничего, — не в силах скрыть раздражение в голосе, процедил я сквозь стиснутые зубы. — Ладно. Тогда… Я пройду? — Угу. Я вышел в коридор и, тут же нырнув в свою комнату, запер дверь на защёлку. Вот же придурок малолетний. А если бы я и полотенце забыл?! Не одеваясь, я свалился поперёк тахты и уставился в потолок. В комнате было почти так же холодно, как на улице. Всё тело покрылось гусиной кожей, а соски жалко сжались и затвердели в попытке оборониться. Вскоре ручка двери дёрнулась раз, а затем ещё и ещё, словно бы не обращала никакого внимания на сопротивление. Следом послышался короткий стук. — Арсений? А… Можно мне войти? — Нет, нельзя. Ты думаешь я дверь просто так запер, от балды? — Почему? Я специально пораньше пришёл… Ну, чтобы в карты подольше поиграть. И вообще… — По кочану. Во-первых, я не одет. Во-вторых, у меня сегодня нет ни настроения, ни времени играть с тобой. Иди к себе в комнату и займись делом. У меня много работы. Про работу я, конечно, врал. Все дипломы и курсовые были написаны, отредактированы и разосланы заказчикам. Так что никаких причин прогонять Антона, кроме моих собственных досады и вредности, не было. Он ничего не ответил, в коридоре долго было тихо, прежде чем раздались нетвёрдые шаги. Я скрестил предплечья и придавил ими лоб с переносицей. Минут через десять я услышал, как проворачивается замок входной двери и как, видимо, Шастун тихо выскальзывает в подъезд. Если припрётся домой пьяный, придётся снова отмазывать перед Майей. А зачем, собственно? На что я вообще надеюсь? Что, покрывая мальчишку перед матерью, заслужу его расположение? Что он увидит во мне героя своих влажных юношеских снов и японских комиксов, спрятанных под матрасом? От мыслей об этом в животе сворачивался гордиев узел истомы, но одновременно с этим хотелось завыть волком. Внутри боролись два Арсения. Один — честный и порядочный, добродушный человек, который ни в коем случае не хотел причинить Антону зла. Ему хотелось, чтобы тот жил беззаботной жизнью подростка, в которой нет места озабоченным ублюдкам вроде меня, чтобы оставался как можно дольше невинным, наивным ребенком с чистой душой. Чтобы никакая гнида не посмела приблизиться, воспользоваться открытостью и доверием, очернить… Другой Арсений хотел только Шастуна. Хотел целиком и полностью. Сорвать ещё только распускающиеся полевые цветы, поглотить их вместе со стеблями и листьями, добраться до самых корней, сожрать и их. А после — хоть выжженная земля. Он извивался внизу живота ядовитым змеем-искусителем, заставлял раз за разом всплывать перед глазами красочные фантазии, в которых Антон, полностью обнажённый, стоял передо мной на коленях и, не отводя задымлённых глаз, склонялся к… Я наотмашь хлестанул себя по щеке ладонью и, закрыв ею глаза, измождённо, но бесшумно захныкал. Как в детстве, когда в школьном туалете хочется разрыдаться во весь голос, взреветь, но не смеешь выпустить из себя даже полузвука, потому что боишься, что кто-то услышит. Услышит и высмеет перед всем классом. И остаётся только топить обиду, хоронить где-то внутри, утрамбовывать, словно лопающийся от вороха вещей незакрывающийся чемодан. Когда меня наконец отпустила невидимая рука, сжимающая горло и методично давящая на кадык, я, тяжело задышав, поднялся с кровати и шатнулся к шкафу. Нужно одеться. Одеться и лечь спать. Чтобы провалиться к херам, чтобы улететь подальше, туда, где ни одного, ни второго Арсения не существует, где только закатные розовые облака, ванильное небо и оранжевый солнечный свет, слепящий зрачки.

***

Я проснулся от того, что кто-то тормошил меня за плечо. Прежде, чем открыть глаза, услышал взволнованный голос матери Шастуна. — Арсений… Арсений, извините… Проснитесь, — она продолжала легонько толкать меня, и, открыв глаза, я сразу наткнулся на её тяжёлый взгляд, до краёв заполненный тревогой. — Кхм… Кхм-хм… Да? Что-то случилось? — Если честно, то… Да. Арсений, скажите пожалуйста, когда вы в последний раз видели Антона? — Что… Антона?.. Антон… — я сам не заметил, как резко подскочил с кровати. — Где он?! — Я не знаю, Арсений. Поэтому и спрашиваю. — Который час?! — Почти полночь… — она тяжело вздохнула и помассировала виски напряжёнными пальцами. — Конечно, раньше тоже бывало, что он поздно возвращался домой, или вовсе не приходил ночевать… Но сегодня я обзвонила всех его приятелей, и ни один из них не знает, где Антон. А он сам, естественно, вырубил мобильник… — Я пойду его искать, — твёрдо сказал я, пытаясь натянуть брюки стоя на одной трясущейся ноге. — Арсений, куда? Куда вы пойдёте? Мы же совсем не знаем, где он может быть! — Плевать. Надо будет — весь район обойду. Натянув свитер, я выбежал в коридор и начал суетливо обуваться. Руки совершенно не слушались, так что на то, чтобы завязать шнурки, у меня ушло несколько минут. — Арсений! — выйдя в коридор, строго окликнула меня Майя. — Арсений, успокойтесь… Давайте… Давайте вы хотя бы попробуете ещё раз позвонить его друзьям. Может, они скажут вам что-то, чего не хотят говорить мне? Я на секунду подвис, пытаясь собрать в комок свои разваливающиеся мысли, а затем активно закивал. — Да… Да, это очень хорошая идея, — я оправил свитер беспокойными руками и выставил одну из них, периодически сжимая ладонь, в ожидании, что там окажется что-то хотя бы отдалённо напоминающее телефон. Майя Олеговна выбрала какой-то номер из своих контактов и, протянув мне смартфон, шепнула: — Его зовут Дима. Я, крепко сжав пластиковый корпус всеми пятью пальцами, прижал экран к уху и стал вслушиваться в длинные гудки. Свободной рукой я упёрся в стену перед собой, потому что спокойно и ровно стоять на ногах сейчас было проблематично. — Алло? — раздался, наконец, недовольный голос подростка по ту сторону провода, — Теть Май, я же уже сказал, не знаю я, где Антон! — Дима! — шумно сглотнув, выдавил из груди я. — Это не Майя Олеговна, это… Я не знаю, говорил ли обо мне Антон. Я Арсений. Пожалуйста, скажи, ты точно его не видел сегодня? А если видел, то где? Где он вообще может быть, есть ли у вас какие-то особенные места, куда вы часто ходите?.. Пожалуйста, мне нужна хоть какая-то информация. Антон не отвечает на звонки, на улице холодно… — А… Арсений, — с лёгким удивлением произнёс Димка, прежде чем на некоторое время притихнуть, а после продолжить заговорщическим тоном. — Слушайте, Арсений. Я могу кое-что подсказать, но только если вы мне пообещаете, что для Майи Олеговны меня там не было. Наши мамы общаются, а мне проблемы не нужны. — Конечно, Дим! Я держу своё слово. Только, пожалуйста, скажи, где может быть Антон! — Хорошо-хорошо… В общем, после школы Тоха куда-то заторопился. Сказал, что сегодня будет очень занят, не знаю уж, что у него были за дела. Но только вот меньше чем через час он написал мне и сказал, что скоро подойдёт. Мы с ещё парой ребят были на нашем месте — в старом хозяйственном корпусе. Такое двухэтажное здание неподалёку от школы, оно уже давно никак не используется, а мы смогли вскрыть металлическую дверь ломом. Там ещё напротив стоит трансформаторная подстанция… — Да-да, Дим, я понял… Пожалуйста, продолжай! — В общем, мы там пили, курили. Музыку слушали. Антон с нами был, напился довольно сильно и, когда мы собирались расходиться, ещё был пьяный очень… Мы хотели его до дома дотащить, но он сопротивлялся, сказал, что ему в таком состоянии домой нельзя и что останется в здании, пока не протрезвеет. Ну и… Мы с пацанами ушли. — Чт… Что вы сделали?! Совсем охуели?! — Да не орите вы, там безопасно! Туда никто не заходит, мы там даже ночевали летом! Ничего с ним не случится. — А ты не учёл, что сейчас, блять, не июль, а февраль?! Ты хоть понимаешь, что он там, скорее всего, отключился и замерз нахрен?! Ебанутые малолетки! Я всучил телефон обратно Майе и натянул на себя пальто. Прежде чем позволить мне убежать, она схватилась за моё запястье, сжала его и посмотрела прямо в глаза. — Арсений… Я словами не могу передать, как много вы для нас делаете… И как я вам благодарна. — Сейчас не до этого, женщина. У тебя там сын без пяти минут трупик. Я отцепил от себя её пальцы и, вывалившись в подъезд, хлопнул дверью. Смутно помню, как нёсся в сторону школы, поскальзываясь на схватившемся от ночного заморозка льду. Как нашёл мрачное, изрисованное откровенно бездарными граффити здание и как отодвигал тяжёлую, заржавевшую металлическую дверь. Антон лежал спиной на каком-то рассохшемся, покрытом десятилетиями пыли и побелки комоде, а с его головы, откинутой назад и свесившейся с края, свалилась ушастая шапка. Бросившись к бездвижному телу, я в первую очередь начал ощупывать его в разных местах, пытаясь понять, не охладел ли он. Живот под несколькими слоями одежды оказался ещё тёплым, что обнадёживало. На вытянутой бледной шее я с облегчением нащупал слабо бьющуюся сонную артерию. Я сорвал с себя пальто и стал заворачивать Шастуна в дополнительный слой ткани. В школе на ОБЖ мне когда-то сказали, что чем больше слоев, тем теплее. Даже если эти слои не слишком толстые. Возможно, это неправда. Но мне было все равно. С горем пополам укутав и подхватив его на руки, я, чуть пошатываясь, вышел на улицу. С неба медленно планировали крупные, пушистые снежинки и оседали на взъерошенную макушку, единственное, что торчало из под поднятого чёрного ворота. Я чертыхнулся. Забыли шапку.

***

Ввалившись в квартиру с Антоном на руках, я, не разуваясь, на автомате отнёс его к себе в комнату и уложил на тахту. И пусть на подошвах грязный, тающий снег, сначала нужно было помочь мальчишке, а потом уже заботиться о чистоте пола. Я стал раздевать его. Не знаю отчего, но в этот момент в моей голове не промелькнуло ни единой гадкой мысли. Наверное, я ещё не совсем пропащий человек. Сняв с Шастуна ботинки, я сжал в ладони окоченевшую стопу во влажном носке. — Майя, — будто только что вспомнив о её существовании, позвал я. Она всё это время стояла в дверном проёме и наблюдала за тем, как я спасаю её сына. Заметив это, я раздражённо гаркнул: — Ну что ты стоишь? Неси тёплую одежду, носки, желательно две пары. Ты не видишь, у тебя тут ребёнок с переохлаждением! — Да просто вот смотрю на вас двоих и никак понять не могу, чего ты так с ним носишься, — мы оба вдруг перешли на «ты». Она говорила так холодно и отстранённо, что я брезгливо поморщился. — Тебе больше нечем заняться, кроме как бегать за малолетками? — К чему ты сейчас это говоришь? Совсем не время для разборок! Уложим Антона, и потом хоть всю ночь мне допросы устраивай. Неси одежду, быстро! Когда в моих руках оказались тёплые домашние вещи, я смог, наконец, переодеть Антона. Толстовку сменил на пару тёплых флисовых кофт, а спортивки — на пижамные штаны, поверх которых натянул другие, сухие утеплённые треники. Две пары носков, одни обычные, а вторые с начёсом, два толстых пуховых одеяла, одно — моё, а второе — из его постели. Сверху шерстяной плед. Только закончив собственноручное превращение Шастуна в капусту, я выдохнул и, присев на пол у дивана, стащил с себя мокрые ботинки. — Ты ответишь на мои вопросы? — требовательно напомнила Майя, прислонившись спиной к открытой двери и скрестив руки на груди. — Что тебе надо от моего сына? Я закрыл лицо рукой и потёр пальцами переносицу, прежде чем кашлянуть и вымолвить хоть слово севшим голосом. — Ничего мне от него не надо. Ты за всеми хорошими поступками видишь подвох и корысть? — Нет, не за всеми. Но ты ему никто. А печёшься о нём больше хорошего отца. У тебя есть какой-то личный интерес и причины. Я хочу знать, что стоит за твоей привязанностью. Я откинул голову на край дивана и уставился в потолок, тяжело выдыхая. Что я должен сказать? Что пылаю от греховной страсти к нему, что он приходит ко мне каждую ночь в лучших грёзах и худших кошмарах, что я отдал бы свою жалкую жизнь за то, чтобы получить один его сладкий, влажный поцелуй? Такой моей мотивации она явно не обрадуется. — Я просто… Вижу в нём самого себя. Когда был подростком. Хочется дать ему то, чего не было у меня. Заботу, поддержку, внимание. Всё то, что нужно каждому ребёнку, каждому человеку. Но чего многие лишены. Я почти не солгал. За исключением того, что к подростку-себе я не испытываю ни толики той нежности, которая свербит во мне при одной мысли об Антоне. — Он светлый, солнечный мальчик, чистая, юная душа… — продолжил я, безуспешно борясь с напряжённой хрипотцой в голосе. — Душа, которая заслуживает всего. Счастья, радости, любви, исполнения самых смелых мечт и желаний. Всего на свете. Я хочу, чтобы у него это было. И готов пожертвовать чем угодно. Майя не сводила с меня глаз, сосредоточенная и замершая. Казалось, она с трудом пытается осознать и поверить в то, что я говорю. Недоверие её не исчезло полностью, но, спустя пару минут раздумий, она заметно смягчилась и тяжело вздохнула. В этом вздохе мне слышалось смирение и облегчение. — Ты… Ладно, хорошо. Пошли, чаем тебя напою. В одном свитере на морозе торчал, ещё разболеешься, а мне придётся брать больничный, чтобы ухаживать за вами двумя… Я усмехнулся. Тяжело поднялся с пола, хрустнув спиной, и, покидая комнату, в последний раз взглянул на Шастуна. Он безмятежно спал, словно не было никакого заброшенного грязного здания, потерянной шапки и переохлаждения. Краем уха я уловил то, как он забурчал сквозь сон и шмыгнул носом. Это заставило меня невольно улыбнуться. Жить будет.

***

После чаепития я просидел в ногах у Антона до самого утра, прислонившись спиной к стене. Не мог отвести от него глаз и периодически проверял, бьётся ли его сердце. Он уже стал тёплым и розовощёким, даже порывался отбросить в сторону одеяла, и тогда я убрал одно из них. Гипертермия ничуть не лучше переохлаждения, так что она нам ни к чему. Майя заглянула к нам, когда за окном уже рассвело. Она дёрнула головой, будто спрашивая: «Как он?». Я кивнул в ответ и одними губами прошептал: «Всё окей». Она снова покачала головой и скрылась за дверью. Кажется, мы с ней неплохо понимаем друг друга. Без слов. Минут через десять она вернулась с чашкой кофе и поставила её на тумбочку рядом с тахтой. Я благодарно прикрыл глаза. Смотря, как она склоняется над сыном, касается ладонью его влажного лба и приглаживает непослушные кудри, я почувствовал себя не в своей тарелке. Будто я здесь лишний, будто смотрю на что-то невероятно интимное и сокровенное. Бережно поцеловав его между бровей, она получше укрыла угловатые плечи, подоткнула одеяло и тихонько вышла. Ей нужно было собираться на работу. Антон пробудился только в одиннадцать утра, когда я уже сам клевал носом, уперевшись лбом в сложенные на расставленных коленях предплечья. Услышав скрип пружин, я мгновенно взбодрился и посмотрел на Шастуна. Он привстал и, пару раз сглотнув пересохшим ртом, просипел: — Можно попить?.. — Конечно, Тош. Сейчас принесу. Воды? — Чего угодно… Я притащил с кухни целый графин. На всякий случай. Налил воду в чашку и передал Антону в руки. Тот сжал её ослабевшими пальцами, и, казалось, с трудом удерживая, стал жадно пить. Когда он вернул мне пустой сосуд и продолжил сидеть, сонно прикрыв глаза, я не удержался и погладил его по голове, запустив пальцы в мягкие локоны. — Выспался, дурень? — ухмыляясь, спросил я. Подушечки пальцев легко почёсывали кожу головы, и, словно ластящийся котёнок, он вдруг подался к моей руке. Это заставило меня оцепенеть на несколько секунд, прежде чем продолжить нехитрую ласку. — Угум… — бормотнул он, не открывая глаз. Лицо его казалось таким расслабленно-блаженным, будто он не был вчера в шаге от обморожения, а отдыхал в сауне. — А… А чего я у вас сплю? Он приоткрыл один глаз, хитро прищуренный, и я, уколовшись об него и стушевавшись, даже отнял руку. — Ничего не помнишь? — Ага… Помню только, что пошёл к ребятам. И выпил лишнего. Вы меня оттуда забрали? — Я тебя оттуда забрал в двенадцать часов ночи, и если бы один из твоих дружков не проболтался, ты бы там замерз насмерть. Я помрачнел и посуровел. Как же я был зол на этих малолетних дебилов, которые додумались бросить пьяного друга одного, когда на дворе февраль и минусовая температура. А ещё больше я был зол на самого главного пьяного малолетнего дебила. Но вся моя злоба улетучивалась, когда я смотрел на его персиковые щеки, пушок на которых, почти прозрачный, светился от струящегося сквозь оконное стекло белого солнца. — Извините… — пробормотал Шастун, стыдливо опустив голову. Мне вдруг стало ужасно досадно от того факта, что я заставил его чувствовать себя виноватым. — Тош… Ну, ладно уж. Я, конечно, очень переживал, но для меня самое главное, что ты теперь в порядке, — я снова скользнул рукой по его волосам и, зачёсывая их назад, пропустил между пальцев. — Хотя, по-хорошему, тебя бы выдрать. Как сидорову козу. Сглотнув от собственных слов, я следил за реакцией мальчишки. Он бросил на меня беглый взгляд, будто пытаясь понять, точно ли перед ним я. — Выдрать это типа выпороть, да? Меня никогда не пороли… Даже любопытно, какого это, когда тебя бьют по жопе. Я мгновенно представил, как он лежит поперёк моих колен со спущенными штанами. И как моя ладонь, рассекая воздух, опускается на них снова и снова со звучным хлопком. Представил розовеющие ягодицы, сжимающиеся от каждого удара, жалобные визгливые крики и всхлипывания, мольбы о пощаде, и, что самое волнующее, жар и затвердевание паха, вжимающегося в моё бедро. Зрачки мои расширились и глаза потемнели настолько, что Антон посмотрел на меня с некоторой опаской и оторопью. — Всё нормально?.. — Как думаешь, что бы ты почувствовал? — Чего? — Что бы ты почувствовал, если бы тебя отшлёпали по заднице. Голос мой заметно сел, дыхание чуть сбилось. Я сделал вид, что поправляю футболку, прикрыв её подолом свой пах, постепенно начинающий приподнимать ткань штанов. — Не знаю… У меня ведь такого не было. — Хочешь, шлёпну? «Правильный Арсений» орал сквозь толстое глухое стекло и бил по нему кулаками. «Ты что творишь?!» — читал я по его искривляющимся губам, — «Какое шлёпну, окстись!» Я мотнул головой, прогоняя его образ, и присел на край тахты перед Шастуном. Тот подтянул к себе ноги и с любопытством, но недоверием смотрел на меня, а светлые брови его сложились в смешной домик, сходясь на переносице. — Не знаю даже… — замялся он и чуть зажевал нижнюю губу, — А это больно? — Немножко. Зависит от того, как и чем… Ладонью не так больно, как ремнём, или, уж тем более, розгой. Чем больше площадь удара, тем равномернее распределяется сила. Когда бьёшь рукой или паддлом, не остаётся ярких следов. Просто кожа розовеет и румянится, становится чувствительнее, немножко саднит. А вот тонкой плёткой можно даже до крови поранить… Антон молчал, переваривая услышанное, и ещё сильнее поджал коленки к себе. Я тут же понял, как сильно меня понесло и закрыл лицо рукой. Нашёл о чём беседовать. Молодец, ничего не скажешь. — Ты… Ты меня не слушай. Даже не знаю, зачем об этом рассказал. Просто прочитал где-то в интернете, подумал, вдруг тебе тоже будет интересно. — Что, блин, такое паддл? — Паддл? — я вдруг нервно хохотнул. Из всего, что я сказал, его внимание привлекло только это слово? — Это такая… Лопатка. Похоже на ракетку для настольного тенниса. Только ей в теннис не играют. — Ей шлёпают? — Ага… Когда играют во взрослые игры. Я смотрел на то, как краснеют кончики его торчащих ушей и сам сидел, будто на иголках. Наверное, «правильный Арс» был, как бы это ни было тавтологично, прав. Лучше бы я окстился. Мне не придумалось иного выхода из щекотливой ситуации, как перевести тему. — Эм, слушай… Ты же голодный, наверное. Я пойду приготовлю что-нибудь. Есть пожелания? — А можно оладушки? Я удивился этой просьбе, потому что никогда раньше не готовил их ему. Однако, умел, потому кивнул и поднялся на ноги. — Арсений… — снова окликнул меня Шастун, — Можно мне снять хотя бы часть одежды? Очень жарко… — Ну… Можешь снять одну кофту. И штаны. Оставь те, что потеплее. Но носки не снимай. Он кивнул с тяжелым вздохом, а я вышел из комнаты и поплёлся на кухню. Надо же мне было додуматься… Паддл, блять. Он появился только минут через двадцать, когда я уже нажарил достаточно много оладий, плюхнул жирную сметану в небольшую пиалку и поставил её на стол рядом с тарелкой. Антон привычно залез на стул с ногами и внимательно осмотрел то, что я приготовил. — Выглядит хорошо. Похожи на те, что бабушка раньше готовила. Но сейчас она старенькая, уже не может. — Почему она с вами не живёт? — Ну, она и так не жила с нами… — ему понадобилась всего пара секунд, чтобы набить щёки и вдобавок успеть перепачкаться сметаной. Поразительный ребенок. — Она жила в своей квартире, тут, недалеко… Но сейчас у неё проблемы со здоровьем, так что она в пенсионате. — Где-где? — переспросил я, сдерживая смешок. Может, послышалось? — В пенсионате! — проглотив еду и повысив голос, повторил Шастун. — Что непонятного? Она там живёт, и за ней ухаживают добрые девушки. Мама так говорит. — Он так называется, потому что там живут пенсионеры? — Ну да. Вы что, про пенсионаты никогда не слышали? А ещё умного из себя строите. Тут меня прорвало. Я захохотал, запрокинув голову, так, что на глазах выступили слёзы. — Да чё вы угараете?! Не смешно, я бабушку раз в полгода вижу! — П… П-прости, Тош… — вытирая слёзы, я всё никак не мог уняться. — Просто… Не существует такого слова. Это называется пансионат. — А я как сказал?! Мне не хватало воздуха. Только после ещё примерно минуту смеха я смог успокоиться и шумно выдохнул. — Ууух… Ладно… Не важно, Тош. Как оладьи, вкусные? — Ага… — немного обиженно буркнул он. Я позволил себе стереть мазок сметаны с его верхней губы, а затем облизнуть большой палец. Он, казалось, совсем не заметил этого. Его взгляд сфокусировался на лопатке, которой я орудовал во время жарки. Деревянной и довольно широкой. Он проглотил очередную оладушку и, серьёзно посмотрев на меня, спросил: — Паддл выглядит так? Я, на пару секунд растерявшись, будто только что заметил, что находится в моей руке и хмыкнул. — Ну… Да, вроде того. Развернувшись, он взобрался на стул коленями и выставил свою пятую точку. Я замер, в голове зашкворчал DialUp-модем. Антон нетерпеливо обернулся. — Ну? Давайте, мне интересно. — Ты дурак? — Чего дурак сразу? Люди же такое делают. Почему мне нельзя? — Она вся в масле. — В ящике есть ещё одна такая, даже шире. Я помедлил. Что вообще, блять, происходит? Тем не менее, залез в шуфлядку и достал оттуда то, о чём он говорил. — Ну ты же понимаешь, что это не через штаны делается? — поинтересовался я, подойдя поближе. — Приспусти их. Он стащил пояс треников пониже, демонстрируя мне тоненькую ткань боксеров. Фиолетовых в зелёную полоску. О, мне они знакомы. Как и почти всё нижнее бельё из его гардероба. Бесчисленное количество раз я смотрел на них по утрам, когда он выходил к завтраку. А ещё несколько раз я даже держал их в руках, когда в момент особенно обострившегося помешательства бывал в его комнате. — Знаешь… — я упёрся рукой в столешницу, нависая над ним, и говорил вкрадчиво, смакуя буквы. — Этот слой ткани, вообще-то, тоже лишний. Позволишь? Шастун боязливо оглянулся. Я положил широкую ладонь на его поясницу и поддел резинку кончиком большого пальца, будто играя и дразня. — А это обязательно? — Ну а как же? Ты ведь не почувствуешь шлепок через ткань. Или почувствуешь, но точно не в полной мере. Он вздохнул, будто собираясь с мыслями, а затем смиренно кивнул. Трепеща и сгорая от предвкушения, я ввёл под резинку указательный и средний пальцы. Я впервые увижу то, о чём фантазировал бесконечными, мучительными ночами, то, чего я так мечтал коснуться, то, что казалось мне аппетитным до одури, до желания вцепиться зубами и не отпускать. Резинка скользнула вниз, и моему взору предстали небольшие ягодицы, молочные, с тонкой, гладкой и наверняка очень нежной кожей, с парой изящно очерчивающих впадинок по бокам. Я взглянул на Антона, и даже по его затылку было видно, что он залился краской, словно спелый томат. — Давайте уже… Мне неловко, что вы там застыли?! — Извини. Эм… Возможно, это прозвучит не очень уместно, но… У тебя очень симпатичная попа. Так что, прости меня за перерыв на… Её осмотр. Мышцы ягодиц чуть сжались, и я позволил себе снова прижать ладонь к чуть подрагивающей пояснице, чтобы сделать пару успокаивающих поглаживаний. Схватившись за спинку стула, я развернул его так, чтобы мне было сподручнее и встал сбоку. Теперь мне было видно профиль зарозовевшегося лица, которое Шастун пытался спрятать в рукава сложенных предплечий. Какая же поза… Выгнутая спина, сведенные коленки и чуть разведённые в стороны лодыжки, отставленная задница. Мне вдруг дико захотелось увидеть эту же картину, но в отсутствии одежды. Чтобы рассмотреть и плоский живот, и впалую грудь, и торчащие лопатки, и узкие напряжённые бедра. И то, что между ними, под животом, что сейчас теряется в мятых складках приспущенных спортивок. — У меня уже жопа мёрзнет. Может, хватит на меня пялиться? Я вздрогнул и сконфузился. Покрепче сжал импровизированный паддл в руке и поднёс его к левой, ближней ягодице, примериваясь. — Ты точно этого хочешь?.. — Нет, просто так уже десять минут раком стою. — Какой же ты… Наглый мальчишка. Язвишь, грубишь, пререкаешься. Дрянной. Непослушный. Невоспитанный. В моих жилах закипала кровь. Запястье подрагивало. Кажется, вся эта затея не сможет ограничиться одним ударом. Я завёлся, и теперь устоять перед тем, чтобы по-настоящему выпороть Антона, практически невозможно. — Ну займитесь моим воспитанием. Раз уж я такой плохой… — с его губ сорвалась усмешка. И она доконала меня окончательно… Деревянная лопатка взвилась вверх, а затем, со свистом рассеча воздух, врезалась в мягкое место с ярким и звонким шлепком. За ним, с секундным промедлением, последовал рваный полувскрик-полустон, заставивший меня чуть ли не содрогнуться от сладостного спазма. Господи… Мурашки от его голоса рассыпались по всему телу, словно пшено по полу. Не дожидаясь, пока Шастун придёт в себя и начнёт сопротивляться, я занёс руку для нового удара. Он пришёлся на вторую ягодицу и был даже более хлёстким, чем предыдущий. — Эй! Мы же на один договаривались… — Стой смирно и не рыпайся, — рыкнул я, и левой рукой обхватил Антона под животом, чтобы не убежал. Контроль был потерян. Второй, третий, четвертый удар. Шастун взвизгивал и извивался всем телом, пытался увернуться. Я прижимал его подвздошную косточку к своему животу, а пахом упирался в беспокойное, дёргающееся бедро. После восьмого удара Антон захныкал и жалобно заскулил, а я стал бить ещё жёстче, резче, сильнее. Мне было мало его криков. Каждый из них, чем более отчаянный, тем сладостнее, приближал меня к грани, заставлял бежать разряды тока по позвоночнику и прижиматься к тёплой, живой части тела плотнее и плотнее, утыкаясь и потираясь затвердевшей, налившейся кровью головкой сквозь слои ткани. Кожа на ягодицах запунцовела, припухла, словно вышла на новый уровень беззащитности и обнажённости. Сейчас особенно хотелось вылизать её шершавым языком, пройтись по каждому сантиметру, потереться щетинистой щекой, впиться клыками. Двенадцатый удар, четырнадцатый, шестнадцатый. Высокий, протяжный мальчишеский голос эхом раздавался в голове и его вибрации отдавались прямиком туда, где я весь гудел и звенел, сгорал дотла и снова пламенел. Восемнадцатый удар, двадцатый, двадцать второй. «Ещё, ещё немного поскули для меня, малыш» — вслух умолял я, совсем забывшись и уже в открытую толкаясь между шлепками. На двадцать пятом ударе Шастун особенно протяжно взвыл, и моя сперма, словно вскипающий кофе в турке, вылилась через край. В паху пульсировало, член сокращался и вздрагивал, пока я обеими руками, отбросив лопатку в угол кухни, прижимал к нему чужой бок. Тяжело дыша, я ослабил хватку. С глаз медленно спадала красная пелена. Антон стоял передо мной на стуле, забаррикадировав лицо руками и всё его тело била крупная дрожь. Ягодицы, в следах ударов и точечных кровоподтёках, нервно поджались. Ещё секунда — и я свалился на свободный стул, хватаясь за голову. Осознание обрушилось на меня будто лавина, и я весь затрясся, отчаянно желая проснуться в мокрой постели и осознать, что это всего лишь очередной грязный, извращённый, похотливый сон. Шастун слез со стула и с трудом смог натянуть на себя белье и штаны. Я вскочил и хотел было броситься к нему, но он вдруг схватил первый попавшийся под руку предмет — длиннорукий половник — и развернулся, держа его, словно бейсбольную биту. — Не приближайся ко мне! Ещё один шаг и уебу, сука! Я отступил, поднимая перед собой ладони в смиренном жесте. — Антон, я… Прости меня, я… Мне сорвало крышу… Я не смог… Я потерял контроль… — Мне похуй на твои оправдания, гандон! Ты животное! Никогда больше не подходи ко мне, я спать с этим половником буду, блять! Я стиснул зубы и закачал головой. И не поспоришь. Антон ещё раз угрожающе замахнулся и убежал к себе в комнату. Я остался стоять в одиночестве в центре кухни, каждый кубометр воздуха в которой пропах оладьями, украденным мною удовольствием, болью и разочарованием. Этот запах будет преследовать меня в ночных кошмарах.