Светлая королева

Ты одета в белое.

Зачем тёмным верила,

Когда отдавала им

Последний свет? ©

      «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Лайя обнаружила себя стоящей в бесконечном, всеобъемлющем потоке света, который должен был её ослеплять, вот только она, как и прежде, продолжала осознавать себя собою и видеть всё. Даже если пока не понимала до конца, что именно представало её глазам, а в мыслях её из глубин потревоженной ассоциациями памяти сами собой всплывали строчки Бытия:       «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Он свет от тьмы». В бесконечном, всеобъемлющем потоке света то тут, то там стали появляться тёмные пятна, постепенно расползающиеся, как по чистому листу белой бумаги растекаются неосторожно разлитые чернила. Маленькая капля их растёт, ширится, въедается, в конце концов, покрывая уродливыми кляксами весь некогда чистый холст.       «И назвал Бог свет днём, а тьму ночью». И ночь эта, стремительно вступающая в свои права и жадно пожирающая свет, окутывала Лайю со скоростью налетающей бури. Беззвёздный небосвод пронзали молнии, усиливающийся ветер трепал волосы за её спиной, а впереди, как в начале всех начал, средь великого нигде простиралась великая пустота. Из неё возникла твердь земная. Под ногами Лайя ощутила местами неровную зыбучую опору, ступая по ней с крепнущей уверенностью — по небольшим клочкам травы, во мраке кажущейся жухлой, кочкам, камням. Но, кроме них, вокруг, насколько хватало глаз, ничего не было: чистое поле без памятных ориентиров, не знавшее вмешательства людского. Но вот, небо на горизонте чуть посветлело, знаменуя начало изменений, после чего стало происходить то, чему девушка быстро зареклась искать какие-либо объяснения. Самый важный свой вопрос Оку она озвучила, и чтобы не сбиться с намеченной цели, она заставила себя лишь смиренно наблюдать, не ища происходящему разумных оправданий. Небо светлело и темнело, светлело и темнело. Не одну сотню, а может и тысячу раз, и времени на этот цикл смены дня и ночи по субъективным ощущениям уходило не больше, чем на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Будто кто-то или что-то умышленно перематывало время, приближая наступление нужного события. То, на что у людей уходили годы, а иногда и целые столетия, неизбежно уносящие жизни нескольких поколений, перед глазами Лайи происходило за секунды, если время вообще имело власть в той реальности, в которой она находилась. Рукотворное строение возникло посреди необитаемой пустыни и ещё быстрее, чем возникло, оно было разрушено, затем отстроено заново — больше, величественнее, под стать эпохе. Снова разрушено и снова отстроено: на этот раз отчётливо в нём стали узнаваться черты храмовой архитектуры. И пока вращался этот замкнутый круг, пока на строительных лесах и под обвалами камней погибали строители, невольно принося себя в жертву, пока неутихающий глас молитв поколений людей звучал в возводимых вновь и вновь стенах, а кровь завоевателей и защитников окропляла святую землю, принимающую в себя тела и прах, сила этого места росла и крепла одновременно с развивающейся человеческой цивилизацией. Воздвигаемые людьми храмы могли разрушаться войнами, стихиями, временем, носить разные названия и даже принадлежать разным религиям, но само место во все времена оставалось неприступным — обителью Создателя на Земле, исполненным божественного света Граалем, во веки веков недосягаемым для тьмы и её порождений. Одним из древнейших был Иерусалимский храм Воскресения Христова. В череде предстающих перед ней изменений Лайя, конечно, постепенно узнала в предшественниках его финальную современную версию, не раз видимую ею в телерепортажах и на фотоснимках, которые способны были продемонстрировать обывателю лишь то, что позволено было видеть смертным. То, что они могли приметить и запомнить на свой неизбежно конечный смертный срок. Лайе же сквозь время позволено было увидеть гораздо-гораздо больше: вновь пройти там, где, быть может, однажды уже ступала нога её далекого, забытого воплощения, вновь увидеть однажды видимое, отыскать затерянные в веках подсказки. Хоть и не осознавая умысла, Лайя с готовностью приняла подаренную возможность. Тем более, что место, в котором она оказалась, нельзя было встретить в рекламных буклетах компаний, предлагающих экскурсионные услуги. О нём не снимали постановочных, эстетически привлекательных репортажей, не все гиды о нём знали что-то большее, чем название, вскользь упомянутое в Википедии. Церковь четырёх живых существ, расположенная в верхнем пролете лестницы основного храмового комплекса в Иерусалиме. Маленькая неприметная комнатушка, в которую вели древние каменные ступени, стёсанные временем. От истинного величия тех, кому во славу она некогда была воздвигнута, в ней не угадывалось даже прозрачного намёка. Три пары коротких лав из выщербленного временем, рассохшегося дерева по бокам от узенького прохода, ведущего к алтарю. К его смутно угадывающемуся подобию, заставленному старыми иконами в таких же ветхих, рассохшихся рамах. «Распятие Христово», «Мадонна с младенцем», «Воскресение». И ни намека на изображения апостолов. Такая обстановка, в целом, больше походила на бедняцкий сельский приход, чем на храм. Здесь редко проводились службы, ещё реже — вспоминались те, кто много веков назад под этим сводом был похоронен. Но Лайя помнила, и память эта, преломлённая Оком, визуализировалась в реальность, почти не отличимую от объективной действительности. С той разницей, что происходило это будто вне естественного течения времени, протягиваясь в эфемерное настоящее отзвуком давно прошедшего. Лайя вспоминала. Она видела и наблюдала. Как неизбежно разлагалась, пожираемая червями, плоть давно умерших, как истлевали, уходя прахом в землю, кости: её собственные и её названых братьев. Единственный раз за всю историю все четверо завершили свой путь в одном месте, в мире, их опеке вверенном, — храме, в последствии ставшем местом силы Тетраморфа. Но почему именно на него указывает ей Уаджет? Навязчивый вопрос сформировался в мыслях Бёрнелл раньше, чем она вспомнила о предостережении и осознала, что он уже второстепенный, уточняющий, а ведь на свой главный она еще не получила чёткого ответа. Или получила? Но как же? Как такое может быть?! Во всём тёмном мире не найдётся силы, способной разрушить такую защиту. Ни Сорок четвертый, ни даже Влад в нынешнем его состоянии не смогли бы даже приблизиться к святой земле, не то что ступить на неё. В резко переполнившем её протестующем неверии Лайя опустилась, почти упала на покрытый пыльным ковром каменный пол, прижав к нему ладони в заведомо бессмысленной, но отчаянно неизбежной попытке самой почувствовать, понять, убедиться, что это какая-то ошибка, что этого просто не может быть! В ответ на её немой крик отрицания резкий порыв налетевшего из ниоткуда ветра снёс каменные стены, как песчаные, в мгновение ока обратив их реющей пылью. В нос ударили принесённые воздушной волной запахи, и Лайю как разрядами тока прошило осознанием, неизбежным узнаванием и пониманием, что запахи эти ей знакомы до мельчайших составляющих. Они намертво въелись в подкорку ещё после первого реалистичного видения об этом месте. Грозовой озон; буйные травы, что разлились бескрайними мёртвыми лугами, питаясь разлагающимися телами тех, кто однажды бросив вызов, до цели так и не добрался, сдавшись тьме ещё раньше, чем стал её рабом; сладковатая гарь, оседающая горьким послевкусием на корне языка. Лайя сделала осторожный вдох на пробу, тут же сковавший все внутренности леденящим страхом, навеваемым отталкивающей, гонящей прочь энергетикой места, но, перебарывая себя, она подняла взгляд кверху, за плотной завесой низких облаков сверяя местоположение по рисунку звёзд: прямо над ней раскинулось перевернутое, как отражение в зеркале, созвездие дракона. Не собираясь останавливаться на достигнутом, ощущая себя всё более уверенно и свободно, Лайя медленно опустила взгляд и посмотрела прямо перед собой, пронзая взглядом заполненный вязким туманом мрак. В пустоте, среди незнакомого рельефа одиноким исполином стояло сооружение, впервые представшее её глазам снаружи, а не изнутри. Неровные, заостренные контуры даже в беззвёздной темноте выдавали её острому ночному зрению жуткий материал, использованный для возведения. Бесчисленное количество костей: крупных человеческих, мелких животных — всех существ. Вместо купола, стремящегося ввысь распятием, верхушку венчал рогатый силуэт — скалящийся череп огромного древнего ящера. Лайя всё смотрела, приоткрыв рот в немом шоке: сквозь пространство и время, сквозь измерения, грань между которыми становилась всё тоньше с каждой минутой, медленно осознавая единый смысл всего, что было ей показано: на месте храма Тетраморфа в мире людей в тёмном мире стояло его отражение, искажённое тёмной энергией уничтожения, видом своим вселяющее первозданный ужас. Но оно — это тёмное отражение, разрушительной энергией своей связующее оба мира — было воздвигнуто задолго до рождения Влада, оно никак не могло быть с ним связано. Уж тем более, не могло быть местом его силы. Однако и его энергетику — разящую, гонящую прочь всё живое и мёртвое — она ощущала, как если бы необъяснимая, неуловимая связь с этим местом у Влада всё же была. Будто считывая её сомнения, тут же отвечая на её незаданные вопросы и поясняя смутные, дрожью по телу проходящие догадки, в сложенной из костей арке, в ореоле из света множества горящих внутри свечей возник силуэт. Его лицо было скрыто: особенностями падения света со спины, расстоянием, их разделяющим, и глубоким капюшоном его длиннополого, похожего на мантию одеяния. На груди неизвестного сверкал расплавленным золотом в отблесках пламени символ: латинская «U» с горизонтально перечёркивающей её волнистой линией. Лайя прежде его не встречала, но стоило впервые увидеть, как из глубин прошлого легко и быстро пришло узнавание. Это астрономический символ Змееносца. Дракона. В иерархии Ордена четырёх живущих со сложной внутренней системой отличительной символики подобный нагрудный знак отливался из золота в единственном экземпляре, и носить его имели право исключительно Основатели рода, а после их смерти и до последующего возрождения — верховные магистры кровных линий. Выходит, представший перед ней неизвестный тоже принадлежал к Ордену? Даже был магистром? Точно не Основателем, не самим Драконом. В этом Лайя была уверена, и усомниться ей не позволял скалящийся ввысь череп того самого дракона. Застигнутая врасплох чередой новых открытий, Бёрнелл сделала несколько порывистых шагов ближе к таинственной фигуре, постепенно и вовсе срываясь на бег от опасения, что видение вот-вот оборвётся. С тех пор, как её, полностью человеческое, ещё не породнившееся с тьмой подсознание впервые показало ей образ этого места изнутри, оно совершенно не претерпело изменений. Будто на веки вечные застыло в капсуле времени. Сводчатый потолок и стены всё так же утопали во мраке, который не способны были разогнать своим холодным жаром составленные у алтаря свечи — вечно зажжённые, истекающие тяжёлым жёлтым воском. Его расплавленные капли время от времени падали на каменную плоскость и едва уловимо, зловеще шипели в гробовой тишине, вторя огню, полыхающему кострищем в глубокой каменной чаше. Чёрный дым сгорания того, что её наполняло — плоти и костей — ядовитым смогом расползался в пространстве. Клубился, душил нагнетаемой мощью, этим лишь напоминая посягнувшему о необузданности, о неспособности смертного овладеть призываемой силой. Лайе дым не причинял вреда, как бы близко она ни стремилась подобраться, а вот на фигуру в чёрном одеянии действовал, как на самого обычного человека. Удушающий грудной кашель, похожий на предрассветные вскрики петуха, сменяющийся тяжёлыми хриплыми вдохами, выдавали его истинно человеческую, смертную природу. Его лица, его внешности Бёрнелл по-прежнему рассмотреть не могла — мешали пляшущие языки пламени и тени, ими создаваемые, в опасной близости с которыми стоял неизвестный. Прямо над полыхающей чашей, с явным усилием, через страдание, но не смолкая, он вторил вслух длинную череду слов. Клубящийся дым впитывал эти слова, разнося их тысячным многоголосием в замкнутом пространстве, вознося под свод… — За что Змея низвергли, с ним же не сгинуло, вернувшись туда, откуда пришло. Как и прах его вернётся в землю, из земли же восстав. Мощью этого храма, воздвигнутого на месте умышленного и непростительного преступления против воли Всевышнего, где кровь брата пролилась рукою братьев, где любовь обернулась пронзившим сердце копьём, я разрываю круг бытия! — дрожащей рукой, покрытой следами прожитых лет, морщинистой и дряблой, с волдырями свежих ожогов, но всё ещё крепко сжимающей костяной кинжал, неизвестный рассёк себе запястье второй руки — тёмная кровь прерывающимся ручейком потекла прямо в огонь, шипя в тон продолжающим звучать словам свершаемого ритуала: — Я, Шакс, в сане священника и чине маркиза — последний великий магистр уничтоженного рода Дракона, на остывших костях его Основателя приношу жертву сильнейшей и первейшей из стихий. Кровь к праху, прах к крови. Кровь — вода, прах — земля. Огонь сплавит, ветер погасит, — всё, о чём он говорил, на глазах же и происходило: иссушив кровь и испепелив кости, огонь в каменной чаше погас от внезапного дуновения ветра. Как только это произошло, неизвестный опустил обнажённые ладони прямо в раскалённый пепел, зачерпнул горсть его и поднёс к провалу капюшона. В тот же момент, повинуясь невидимой силе, ткань спала с его головы, наконец-то явив лицо заклинателя, искаженное гримасой добровольно причиняемой себе боли. Постаревшая, пергаментно серая с жёлтым налётом в искажённом свете свечей кожа туго обтягивала скрытый под ней череп и покрывающие его дряблые мышцы. Единственное ещё живое в изуродованном облике — отражающие огонь глаза — подёрнулись белесой мутью. На лбу кровавыми хитросплетениями сложных линий, как мишень, проявился знак. Этого человека, это существо, безвозвратно утрачивающее облик человеческий, Лайя видела впервые. Не только применительно к своему последнему воплощению, но и вообще… впервые. Он совершенно не был ей знаком, и в то же время она точно знала, кем он был. Вернее, кем он станет, завершив свой страшный ритуал. — In nomine dei mei tenebri! — прогремело в костяных стенах, заставляя их содрогаться и осыпаться пылью от мощи, что в них единомоментно призывалась. — Во имя тьмы! Да станет её вместилищем тот сосуд, что наполнять душа должна! — и он погрузил лицо в ладони, умываясь горстью раскалённого пепла. Липкое марево мрака, будто только и дожидаясь приглашения, когда с заветного вместилища падёт последняя защита, хлынуло в храм, как вода из прорванной плотины, сметая всё на своём пути. Оно вскипало, как смола, бурлило, протягивая к заклинателю свои жаждущие цепкие щупальца, окутывая тело, просачиваясь внутрь его через рот, нос, глаза… Всего мгновение, всего один, последний и уже нечеловеческий вопль, оборванный характерным захлёбывающимся звуком, — и всё исчезло. Возникнув из света, показанное Оком исчезло во тьме, вернув переполненное новой информацией сознание Лайи туда, где всё это время находилось её тело — в зал, с бесконечными стеллажами с ящичками картотеки вдоль стен и машиной Провидения, по просьбе оператора отправляющей запросы во Вселенную. Из-под платформы с часами продолжал медленно выползать бесконечный пергамент, содержащий бесконечно творящуюся историю бытия… В верхней строчке сплошных символов цепкий взгляд Бёрнелл, знающей, что искать, выхватил ответ на последний посланный запрос — географические координаты, представляющие собой зеркальное отражение земной системы широт и долгот. — С возвращением, — поприветствовал голос за спиной, заставив не ожидающую ничего подобного Лайю резко обернуться, ориентируя себя в новом пространстве и настоящем времени. — Быстро вы, однако… — от девушки шагах в десяти снова стоял советник Септентрион, рассматривая её с выражением ещё сильнее возросшего интереса, хотя, казалось бы, эффект первого впечатления от знакомства уже давно должен был себя исчерпать. — Прошу прощения, я должен был убедиться, — туманно объяснил своё вторжение бес, по-своему истолковав молчание Лайи. — Что я… вернулась? — неуверенно уточнила Бёрнелл. — Или что вернулась… в своём уме? В любом случае… — прикрыв глаза и продолжая видеть на изнанке век совсем другое окружение, Лайя сделала глубокий вдох и нарочито медленный шумный выдох, давая себе мгновение прийти в себя после пережитого. — Мне известно, где они. Где-то поблизости, но по-прежнему вне зоны видимости продолжал истошно завывать неведомый зверь. Прислушавшись к этому медленно затихающему звуку и едва уловимому даже демоническим чутьём нетерпеливому скрежету когтей, Септентрион настороженно замер. Пускать чужую, на время спущенную с ниточки марионетку в обитель Ноэ определённо в его планы не входило. Но раз псина подобралась так близко, значит смогла отследить девушку здесь, а раз так, значит Шакс изначально знал о её приходе. Чего же он ждал все это время? — Это прекрасно, миледи, — изображая напряженную готовность в любой момент приблизиться и перенести их обоих, однако, наученный предыдущим наказуемым своеволием, бес сдерживал себя, дожидаясь позволения. — Теперь нам лучше уйти отсюда. Но Бёрнелл давать своё согласие не спешила, и взгляд её словно был направлен куда-то сквозь, не замечая ни демона, ни приближающейся опасности, им обоим грозящей. — Да, я знаю, — её губы механически разомкнулись и сомкнулись, произнеся ответ, а взгляд остался всё таким же — смотрящим сквозь, невидящим. Или… видящим? Но нечто совсем иное… «Ты знал, что я приду. Ты сам дал мне и Владу два дня на рассмотрение вариантов, и моего появления здесь ты ждал. Отчего сразу не прислал за мной свою верную гончую?» — Лайя мысленно воззвала к завсегдатаю своих кошмаров, уверенная — он её прекрасно слышал. Слышал, наблюдал, выжидал, тянул время… «После всех твоих подаяний и проявлений расточительной щедрости, сливающихся с текущей в твоих венах тёмной кровью и неуёмным стремлениям к тёмным знаниям я… вынужден сперва убедиться. Я должен знать, что в тебе ещё осталось то, что мне нужно!» «Что ж… твои сомнения обоснованны», — обдумывая требование, Лайя медленно подняла руку до уровня глаз, изучающе вглядываясь в собственную ладонь. Вой зверя, меж тем, продирал до костей, его когти и клыки драли в клочья само пространство, пока он шёл по следу, прогрызая себе путь… Скопление мрака, запертое в изуродованном сосуде, имеющем лишь форму пса, с горящими жёлтым огнем никогда не гаснущих свечей глазами, с дыбящимся подобием шерсти из энергии тьмы и нетерпеливо подрагивающим из стороны в сторону хвостом, похожим на всполох чёрного пламени. Вот он, прямо перед ней — его посланец и верный раб его тёмной воли, давно и безвозвратно утративший свою собственную. Чёрный пёс, чья схематично изображённая голова клеймила однажды грудь Влада, норовя и его превратить в такого же «пса» на коротком поводке и для этого поставив на его теле метку Шакса — магистра Ордена и приближённого первого Дракона, пережившего его гибель, но возжелавшего себе его единоличную власть. Того самого Шакса, спустя тысячелетия ставшего наставником новому Дракону. Наставником жестоким, алчным, завистливым, о своей роли даже не помышляющим. О, как же расчётлив Всевышний! И как бессмысленно пытаться его переиграть в его же собственной игре Творения. Все эти мысли и логические заключения пронеслись в сознании Лайи за считаные мгновения, за мгновения же вынудив её душу полноценно ощутить вес бремени тысячелетий… — Советник, я благодарна вам за помощь и подсказки, но сейчас… — Бёрнелл перевела взгляд на припавшего к земле, готового атаковать зверя, встречаясь глазами с его полыхающими над ощеренной, истекающей бешеной слюной пастью. — Вам лучше быть так далеко от меня, насколько это возможно. Я не хочу вам навредить, — предупредив, терпеливо дождаться ответа Лайя уже не могла себе позволить. «Вот тебе… мои доказательства!» Сложив пальцы в соответствующий жест, девушка осенила себя крестным знамением, вознеся короткое обращение к небесам: — In nomine Domini Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. Ещё раньше, чем губительные для тёмного слова достигли бы его слуха, пронзая голову и всё тело нестерпимой болью, вспыхнувшее зарево лазурного свечения поглотило окружающую реальность, одновременно ослепив, оглушив и дезориентировав не хуже взрывной волны. Советник по-прежнему был достаточно близок к эпицентру «взрыва», чтобы прочувствовать на себе разрушительную мощь энергии, его природе совершенно чуждой. Но оказавшись не успевшим найти себе укрытие свидетелем, единственное, чем он мог облегчить свою участь, на что толкали его подсказывающие единственный путь к выживанию инстинкты — это не сопротивляться. Покориться силе. Подчиниться ей. И уповать на милосердие. Первое, что услышал бес, когда к нему вернулась способность осознавать себя, на которую он и вовсе не рассчитывал, да ещё и так скоро, чтобы почти ничего из происходящего не пропустить, — это истошный визг гончей. Припав к земле и отползая всё дальше и дальше назад с прижатыми к голове ушами, из гигантского всполоха тёмной энергии она вдруг сделалась маленьким щенком. Опасливо осмотревшись, ожидая неизбежно узреть кругом руины тайной обители своего ученика, Септентрион с удивлением обнаружил себя в совершенно другом пространстве — среди пустынной и неприветливой горной местности, продуваемой одновременно всеми ветрами. Огромного, хорошо освещённого зала, наполненного скрупулёзно воссозданными из тёмной энергии архивами больше не было и в помине… И это новшество, пожалуй, не должно было стать первым, на что Советнику стоило обратить своё внимание. С опозданием заметив ореол света, пляшущий от него в опасной близости, и тень, что была в него заключена, на ноги бес благоразумно предпочёл не подниматься. Лишь приняв более подобающее статусу положение, он преклонил колено, неуверенно приподняв голову, от ослепительно яркого свечения прикрывая рукой глаза. Как и подсказывала отбрасываемая тень, женский силуэт парил над землёй, поддерживаемый парой громадных крыльев. Её голову венчал нимб, свет которого совершенно не позволял разглядеть лицо, остальные черты норовя исказить и размыть, но всё же, притерпевшись к рези в глазах, бес смог увидеть облик. Он не совпадал ни с одним другим из тех, что ему доводилось встречать самому или представлять по чужим описаниям. Вне сомнений, это был облик создания потустороннего мира, априори недоступный смертным людям, оказывающимся в колоритном обществе тёмных по ошибке или собственными стремлениями. Облик, творимый энергией, управлять которой люди не были способны. Но он не являл собой истинное тёмное воплощение, иначе рассмотреть его во всех подробностях бесу ничто бы не помешало, ничто не воспрепятствовало бы увидеть… проявляющиеся на девственном сосуде метки тьмы, с печальной неизбежностью всегда затрагивающие самую заметную часть тела — лицо. Не был он и созданным из чистейшего света, иначе тёмный давно и безнадежно ослеп бы, не увидев совершенно ни-че-го. Но он именно видел, с каждым мгновением как будто всё чётче и чётче. Ярчайший круг света, нисходящий на землю, постепенно бледнел, сужался, делая тень крыльев всё менее и менее явной. И так до тех пор, пока всё свечение не ушло назад, в её тело, оставив за собой подол платья и плащ, покрывающий женские плечи, воссозданные из привычной демоническому глазу черноты — лёгкого, струящегося мрачной дымкой шёлка и тяжелой парчи, на глазах тканных из самой материи тёмного мира. На памяти беса лишь один раз он наблюдал подобное. Тогда своё тёмное обличие впервые обрёл Влад III Дракула — князь из людского мира, прямиком оттуда явившийся на заседание Пандемониума. Облачённый в доспехи, его волей выкованные из самого эфира. С высоты, многократно превышающей человеческий рост, Лайя взирала на пространство вокруг, дрожащее от сконцентрированной энергии и готовое вот-вот разойтись трещинами, которые свет создавал, а тёмная энергия тут же латала. С трудом отведя от этого гипнотизирующего зрелища взгляд, девушка посмотрела на свои руки, одна из которых по-прежнему сжимала давным-давно ставшее её естественным продолжением копьё, проследила взглядом обнажившееся предплечье, плечо, до этого прикрытые бесследно исчезнувшей кожаной курткой… Насколько позволял ей ракурс, Лайя осмотрела саму себя, задержав взгляд на затянутой в белый корсет груди, под которой начиналась размытая в плавный градиент граница перехода… Белого в чёрный. Света, сконцентрированного сверху, во тьму, разливающуюся, развивающуюся где-то внизу шлейфом её длиннополого платья. Так вот он каков, значит? Один из её… иных обликов? Подняв свободную руку к лицу, девушка тронула основание своего лба под линией волос, где ощущала едва ощутимое давление… Пальцы мгновенно нащупали холодные грани большого, обрамлённого в металл камня. В обе стороны от него уходили тонкие металлические цепочки, по окружности охватывая голову. «Тика, не корона», — с облегчением выдохнула Лайя, меньше всего приемля на себе последнюю. Но ещё менее неё — нимб. За спиной, легко сопротивляясь ветру и силе гравитации, приятной тяжестью ощущались крылья. Несколько раз сжав и разжав в кулаке левую руку, постепенно приноравливаясь к ощущению текущей по венам вместе с кровью энергии, Бёрнелл взглянула свысока на ничтожное, пресмыкающееся неподалёку существо, уничтожить которое она могла бы, лишь того пожелав. Но оно было всего лишь рабом, давным-давно утратившим не только своё физическое обличие, но и душу, с тех самых пор являясь лишь сосудом — временным вместилищем излишка чужой энергии и тупым исполнителем чужих приказов — чужим шпионом и герольдом. — Веди! — приказала Лайя гончей, не испытывая к истинно тёмной твари снисхождения, но вынужденно сдерживая себя, чтобы позволить ей выполнить полученный приказ. — Веди меня к своему хозяину! От звука её голоса содрогалось пространство. Один осторожный, на пробу, взмах её крыльев здесь, в тёмном мире, способен был исказить реальность, стирая одно окружение и тут же рисуя на его месте иное — превращая в ничто необъятные расстояния, неизмеримые знакомыми человечеству системами исчисления. Лишь перестав ощущать на себе подавляющую силу чужого присутствия, Советник осмелился поднять взгляд на небосвод, вновь стремительно затягивающийся непроницаемыми тучами — скоплением всетемнейшей мощи, которую на данный момент делили между собой двое. — Вот и оно — обрушенное в тартарары небо. Вот он — знаменующий начало конец. Вот он — Апокалипсис, тобою некогда предсказанный, мой юный, невероятно талантливый ученик, — чуть слышно произнёс Септентрион, за миг до того, как растворился в наэлектризованном предгрозовом воздухе. Небо над кажущейся пустошью озарила ветвистая вспышка, проявив ненадолго размытые силуэты тех, кто в ней обитал. Бесконечные кишмя кишащие орды тёмных тварей, выползающие на поверхность с нижних уровней. Их низменных инстинктов и отсутствующего интеллекта не хватало на помыслы о распрях среди высших, о борьбе за власть и единоличном правителе на тёмном троне. Ни на что из этого они не претендовали, примерно так же, как амёбы и инфузории не претендовали на власть среди обитающих в подлунном мире Homo Sapiens. Но в отличие от амёб и инфузорий, живущих в достатке в своих подлунных лужах, низшие создания тёмного мира, существующие в вечном неутолимом голоде, требовали живой энергии — крови, паники, страха. И всякий раз они безошибочно чуяли всё реже им предоставляемый шанс их получить. На то, чтобы продлить её скитания в тёмном мире, откладывая их встречу, у Сорок четвертого была причина. Но в полной мере осознать её для себя Лайя смогла лишь теперь, когда взор её прояснился достаточно, чтобы, окончательно выйдя за рамки человеческого бытия, понять, что именно поставлено на кон. Это не чья-то одна жизнь, не борьба за душу и даже не за любовь… Это не эгоистичное желание двоих обрести потерянное в веках счастье. Это гораздо-гораздо выше. Она знала об этом. Раньше. Но предпочла забыть, вычеркнув из памяти деяние, даже тысячелетия спустя причиняющее душе и сердцу боль столь сильную, что бесконечно терзаемая ею, она бы просто не смогла вновь перерождаться. Она знала когда-то, сколь высоки ставки, сколь невообразимо тонка грань между успехом и провалом, между тем, о чём Он просит и что действительно от них желает получить. Теперь, во второй уже раз идя по полю, утыканному кольями с насажанными на них телами, Лайя вынужденно вспоминала всё это вновь. Тяжесть копья в её собственной руке служила только лишним напоминанием. Но заглушить эту память, облегчить тяжесть ноши, ей на этот раз помогал неутихающий ни на одно мгновение, лишь становящийся всё громче глас тьмы, вибрирующий в её венах. В поисках мертвечины то тут, то там по полю шныряли тёмные тени — ещё меньшие подобия собак, чем та, что была послана за Лайей. Эта была предана хозяину, остальные же поведением своим напоминали изголодавшихся шакалов, преданных ровно до той поры, пока им позволяли обгладывать кости. Бёрнелл целенаправленно шла к виднеющемуся вдали на чёрном горизонте, сложенному из костей антиподу храма, стремящемуся ввысь скалящейся пастью дракона. Она старалась не обращать внимание на насаженных на колья грешников, не думать, с какой целью и чьей рукой над ними всеми была свершена расправа. Здесь, в тёмном мире, все они уж точно не были пленниками с захваченных силой земель. Свою участь они сполна заслужили. Так или иначе. Ночной взор Лайи беспрерывно исследовал тьму, стремясь отыскать в ней лишь одного. Одинаковая энергия, разделённая на два вместилища, подчинённая двум разным волям, впервые за шесть столетий оказалась столь близка к желанному воссоединению. Две половины одного целого мешались, накладывались одна на другую, не позволяя на расстоянии легко их различить. За короткое время существования в измененном тёмной кровью теле, с постоянными метаниями между мирами с разной плотностью составляющих их энергий, Лайя просто не успела постичь все свои вновь обретённые физические возможности. Но всё же одному она научилась сходу, безошибочно и чётко: отличать уникальное, ни с одним другим несравнимое биение сердца своего невольного проводника во тьму. Даже если билось оно с её сердцем не в ритм. Даже если всего его непроницаемым коконом окутывал вечно жаждущий мрак. Она его чувствовала. Теперь не только мысленно, но и физически. С каждым своим шагом всё острее… Она слышала дыхание — грудное, с присвистом — отличное от привычного человеческого, но всё же несомненно ему принадлежащее. Улавливала шелест воздуха от его движения. Туда-сюда, туда-сюда… Пять шагов в одну сторону, шесть в другую. И снова. Пойманный, запертый, разъярённый зверь, всей своей агонизирующей сущностью до последнего мгновения противящейся её приближению к клетке… Под его яростными попытками её удержать, отогнав как можно дальше, Лайя лишь прислушалась к собственным ощущениям, в конце концов, не найдя в себе ни злого триумфа оттого, что шла наперекор его воле, ни радостного удовлетворения от достигнутой вопреки всему цели. Больше ничто её не отвлекало. Ею медленно овладевала холодная решимость, заставляющая пальцы до белых костяшек и впивающихся в ладонь ногтей сжиматься вокруг принесённого ею же в обитель тьмы святого орудия страстей. — В храм не приходят с оружием, — следующий её шаг замедлил прозвучавший одновременно и на слуху, и в мыслях хрипловатый старческий голос. — Как и со столь очевидными помыслами об убийстве. Не думал я, что стану поучать заветам прислужницу Всевышнего. — Не станешь, — отсекла Бёрнелл, вопреки сдерживающей силе, с одной стороны пытающейся помешать ей войти, с другой — стремящейся вырвать из её руки копьё, упорно идя вперёд, шаг за шагом приближаясь к пляшущим в ореоле огня теням — единственному входу, аркой выложенному тонкими мелкими костями. Неосознанно, ещё прежде, чем сделать свой последний шаг за черту невозврата, её взор уже ищуще скользил по внутреннему кругу. Позабыв об опасности, попросту разучившись бояться за собственную жизнь, Лайя не отслеживала ни того, кто напрямую к ней обращался, ни источники угрозы — она искала Влада, возможность встретить взглядом его взгляд, столь ей сейчас необходимый. Потому что от того, что она увидит в его глазах, каким она его самого увидит, сделав свой последний шаг, зависело её собственное решение — выбор, который всё определит. Замкнутое пространство полнилось шипением горящих, никогда не прогорающих свечей, сжигающих не воздух, а саму энергетику места и деяний, однажды свершённых на этой земле, на этом самом тёмном алтаре. Гончая, последний раз мелькнув в боковом зрении тёмным всполохом, утратившим всякое подобие пёсьей формы, приблизилась к своему хозяину и по мановению его же руки исчезла, слившись с ним, как с частью единого целого. Лайя едва ли удивилась и вообще обратила на это внимание. Взгляд её был прикован к другой сущности из двух присутствующих. Ужаснуться она бы себе ни за что не позволила, а удивляться и вовсе было нечему — всё было ожидаемо. От человеческого облика Влада, столь трепетно им воссоздаваемого и бережно хранимого в отдельном уголке бессмертной памяти, позволяющей всякий раз возвращаться к иллюзии утраченной природы, не осталось и следа. Мало в нём было и от облика высших сословий тёмной аристократии. На Лайю своим звериным взором, лишённым разумной осознанности, смотрело то самое существо, нетопырю подобное больше, чем человеку, каким Влад предстал перед ней лишь раз, на краткий миг… в той ванной, ставшей ей позднее могилой. Он завершил свои очередные пять шагов в одну сторону и вернулся на исходную — к алтарю. Его мощная грудь расширилась, под серой кожей сместился рисунок нечеловеческих рёбер. От глубокого, как будто обречённого и смиряющегося с неизбежным вдоха едва заметно шевельнулись плоские ноздри. Как истинному ночному хищнику, ослеплённому светом пламени, ему требовалось принюхиваться, чтобы распознать забредшую в его владения добычу. Лишённый человечности, полнящийся лишь животной заинтересованностью кровавый взгляд его вновь наполняла внутренняя тьма, разливаясь по лицу чудовищным рисунком вен. Лицо — морда с хищным оскалом, не предназначенная выражать эмоции. Но Лайе видеть их физическое проявление было вовсе не обязательно, чтобы наверняка знать, убедившись в этом с полувзгляда: в этом помеченном мраком, неотвратимо разрушающемся сосуде всё ещё томился тот, кто был ей бесконечно дорог. Был, есть и будет. Во все времена, пока существует само время. И теперь уже ничто и никто этого не изменит. Не в этот раз. С трудом заставив себя прервать зрительный контакт, вынырнуть из затягивающего всё глубже омута сознания Влада, где она за несколько мгновений успела увидеть всё, чего прежде увидеть он ей упрямо не позволял и чего отчаянно ей не хватало, чтобы окончательно увериться в своём выборе — их общем выборе, решающем их одну на двоих судьбу, – Лайя перевела взгляд на Сорок четвертого. Ответного, ожидаемо, не встретила — лишь провал в пустоту в глубине капюшона. Однако тот будто только этого и ждал: терпеливо, не торопя, раньше времени внимания к себе не привлекая. Ему незачем было, ведь всё сбылось в точности так, как он предрёк ещё шесть столетий тому назад. — Отдала бы свою душу без колебаний, если бы в конечном итоге ты предложил обменять её… на его жизнь. Так ты сказал тогда? — девушка коротко кивнула самой себе, в подтверждении не нуждаясь. Но и взгляда не отводя, хотя воля Влада требовала смотреть в другую сторону — на него. Его зову Лайя сопротивлялась, как могла. Не за этим она пришла. Влад кричал в их общем сознании, срываясь на нечеловеческие вопли, заставляющие стаи чувствующих его состояние рукокрылых берсерками метаться высоко под куполом. Изменённое тело его оставалось прикованным к месту, но внутри он, как заживо запертый в гробу, бился в агонии, не способный помешать происходящему. Не способный? Или не желающий?.. Или желающий больше всего на свете, но… И всякий раз об это самое «но» Лайя разбивалась, как о глухую непробиваемую стену. А ведь было… непременно было что-то ещё под этим недосягаемым «но». Что-то истинное, но тайное, скрытое, спрятанное и оберегаемое им так трепетно, как не берёг он свою человечность. Её он как раз отдал на растерзание, чтобы уберечь то, другое… И Лайя, после первой же неудавшейся попытки, на это посягать не стала. Даже она. Даже перед лицом выбора, который делала. Это тайное принадлежало лишь ему. Ей же до̀лжно было отвечать за себя. — Ты давал нам время обдумать варианты, — оставив позади последние сомнения, продолжила Бёрнелл, и голос её, без труда заглушая крик протеста в мыслях, звучал с каждым мгновением всё увереннее. — Предлагал смертную жизнь и небытие после, — Лайя сглотнула, не позволяя осознанию того, на что соглашается, влиять на смысл ею сказанного: — Докажи, что обещать подобное в твоей власти! Докажи, что не обманешь! «Не н-н-н-адо…» Это было первое, наполненное смыслом слово человеческого языка, обращённое к ней через мысли, которое она уловила от Влада за всё время нахождения рядом. Прерывисто-тягучий тон его прошёлся льдом вдоль её спины. Банальное и далеко не самое убедительное слово, но в нём таилась такая мощь отчаянного протеста, что Лайю пробрала колкая дрожь. Продолжать стало сложнее, будто что-то удерживало её язык, вторгалось в мысли, путая их. Но этого было недостаточно, чтобы заставить её молчать. Этого было ничтожно мало, чтобы заставить её передумать… «Не смей! — его мысленный голос вдруг обернулся настойчивым, звенящим приказом, в один момент наполнившим сознание Лайи тем, чего ей так отчаянно не хватало всё это растянувшееся в бесконечность время, — стойким ощущением его присутствия, его всепроникающей силой, его непоколебимой властью, покрывающей девушку невидимым защитным коконом, который не могли обеспечить ей объятия его рук. — Не унижайся ради того, что нам не суждено обрести. Не перед ним! — не будучи тем, кого Лайя хотела и так ждала увидеть, чей голос, ласкающий слух, мечтала услышать, он всё равно смог завладеть её вниманием полностью и безраздельно. Целый мир, необъятная вселенная вдруг сжалась до его утративших человеческое глаз, в которые она смотрела как в омуты без дна и тонула, тонула в них, захлёбываясь в потоке видений, создаваемых его разумом. — Он пообещает всё, что попросишь, но не исполнит ничего, что ты действительно желаешь. Смертной жизни хочешь? — безгубый рот существа дёрнулся в коротком подобии усмешки. — Если он и обеспечит нам её подобие, то лишь из желания узреть, как неизбежно низко мы падём. Ведь нас ждёт недолгое, жалкое и неизбежно конечное существование, без возможности оставить что-то после себя, — жестокие в своей истине слова Влада сопровождались красочными, реалистичными иллюстрациями из его воображения, только лишний раз подтверждая, сколько же вариантов он передумал за шесть столетий, сколько вынашивал в себе каждый и с каким остервенением скрывал, загоняя их, как кинжалы, в глубины своей истерзанной сущности. — Нет, слушай меня, Лайя! Даже после всего, что я сделал, не смей не выслушать! Ты должна знать, что тебя ждёт. Вместе с благословенным светом он неизбежно заберёт и твою душу, чтобы лишить тебя возможности впредь когда-либо воззвать к небесам о милости. А лишив души, лишит и способности зачать, ведь без души ты этого не сможешь! Ни от меня, ни от любого другого — таков непреложный закон творения! И даже если бы смогла, наследники моей, небесами проклятой крови, единоличному владетелю тёмного престола ни к чему. У нас не будет семьи! Не будет детей! И жизни, о которой сейчас ты собираешься просить, тоже не будет! — каждое его свирепое восклицание взрывалось в сознании Лайи алой вспышкой, обрушивалось на неё приговором без права на обжалование, гвоздями распятия вбивалось в её руки и ноги… — Этого ты хочешь?! Своим эгоистичным выбором обратить в руины весь мир, спасти который у тебя ещё есть шанс! Используй же его! — не сводя с неё хищного взгляда, ни на миг не отпуская её внимания, Влад оскалился, издав высокочастотный звук, волной покатившийся в замкнутом пространстве, отразившийся от стен и вернувшийся назад губительной волной. — Используй правильно, бесконечно любимая девочка моя…» Последние его слова, чувства, что он в них вложил, крупицы человеческих, которые ещё способен был испытывать, стали контрольным выстрелом в упор. Но Лайя… и его вынесла… пережила, бессчётный раз уже восстав из пепла. Обрушенной лавине страшных видений, пронизанных глухим отчаянием давно похороненных надежд она не позволила сломить свою решимость. Одно ей с его последними словами стало очевидно: как бы сильно Влад ни стремился её переубедить, — прогнать, пугая, отвращая, словами и силой от себя отдаляя, — всегда будет часть его, безоговорочно согласная с её присутствием, желающая его, нуждающаяся в ней здесь и сейчас, и всегда… И пока это так, пока своими отчаянно злыми попытками отогнать он её к себе подзывал, — ни его мысли, ни его слова, ни его воля не возымеют той силы, какую могли бы, если бы не существовало противоречий. Всегда и во всём. Между тем, что до̀лжно и правильно и тем, что слепо, подсознательно желаемо. Не до̀лжно ей быть здесь, неправильно идти на поводу врага и соглашаться на сделку с заведомо неравными условиями. Но именно этого он и хотел от неё! Дьявол, как же он ждал, что она придёт, делая при этом всё возможное, чтобы этого не случилось и тем самым всё сильнее убеждаясь в неотвратимости происходящего. Ведь это был его единственный ускользающий шанс, каких он перебрал уже великое множество… И теперь, в шаге от неминуемого, как же мучительно было противиться желанию, пытаясь перед самим собою притворяться, что он не лицемер, не собственник… не законченный пропащий эгоист. Что он ещё не пал так низко… Но правда в том, что пал он, — Дракула — сын дьявола, — уже давно. Её с собою забрав в тот же миг, как впервые увидел перевоплощённую спустя века разлуки. «Прости меня! Прости!» Беспрепятственно читая все мысли в его глазах, всего его видя насквозь, Лайя с вызовом шагнула ближе к алтарю, снова обращаясь к щедрому на терпение наблюдателю и за них обоих произнося: — Забери то, что однажды дал, и верни отнятое. Сделай его вновь человеком, — не дрогнувшей от напряжения ладонью девушка накрыла кристалл у себя на груди, начиная осознавать его прямое назначение. — И от меня получишь то, что желаешь. Сотканная из мрака фигура зашлась хриплым, царапающим слух смехом — жалкой пародией живых эмоций. В нём явно угадывались триумф и чистейшее удовлетворение происходящим. Ведь всё случилось по его. — Чем докажешь, что, спустя столько веков верной службы трону Света, ты готова в одночасье его предать? — хриплый голос оцарапал слух что карканье ворона. Едва ли что-то ещё могло её смутить или удивить, хотя подобных провокационных вопросов Бёрнелл не ждала. Однако, с единственно верным ответом нашлась быстро, вытянув вперёд руку с копьём. — Оружие, что ещё может обернуться против тебя, — Лайя не удержалась от того, чтобы вновь скользнуть взглядом по Владу, но на прежнем месте его уже не было. — Забирай! — За-би… — растянутые низким гортанным хрипом звуки раздались чуть правее, позади неё. Рокочущий голос звучал из глубин груди и был едва узнаваем оттого, насколько неприспособлен оказался его нынешний облик для человеческой речи. — За-би-р-р-р-ай! В отличие от неё, Влад говорил вовсе не о копье. Он ту силу, что когда-то здесь же обрёл, отдавал назад. Ту силу, что шесть веков заживо его пожирала. Ту самую, что на более чем полтысячи лет продлила его существование. Сердце в груди Лайи сжалось, вовсе перестав биться на бесконечно долгий момент осознания того, что вот-вот должно было произойти. Влад отрекался от того, что позволило ему дождаться их новой встречи ценой скитаний в одиночестве на протяжении сотен лет. А она предавала. Предавала братьев, всё человечество и свой долг… во имя любви. И уже не чувствовала ни сомнений, ни сожаления, ни вины. Не в этот раз. В этот раз она останется преданной лишь ему. Развернувшись лицом, чтобы непременно его видеть, Лайя сделала несколько шагов ему навстречу, одними губами шепча: — До конца. Он поднял руку — подобие того, что от неё осталось — с уродливыми когтистыми пальцами, и поднёс к её во веки веков прекрасному лицу. Но коснуться не посмел, лишь самым концом когтя тронул огранённый камень над её лбом, под тёмным обрамлением локонов. Такой знакомый, родной и бесконечно любимый им образ, застывший в его памяти навечно, впаянный в его кости, в его проклятую кровь… «Моя Лале… Моя Лайя… Моя прекрасная девочка! Моя до самого конца!» Это единственная, ни перед кем и ни для кого не подлежащая сомнению истина, которую он мог себе позволить. Её он отдавал ей как, возможно, последнее проявление прежнего, человеческого «я», с которым он готовился расстаться. «Забирай! — обратился Дракула на этот раз уже не к своей супруге. — Ты ждал этого! Ты этого желал с тех пор, как я предал твои ожидания! Так забирай! Всё до капли! Возвращай себе!»

Ты одета в белое!

Зачем тёмной сделалась?

Эта жертва стоит ли

Твоих побед? ©