то, что зовётся терапией

Оно окутывает будто холодной водой и сжимает железной хваткой; от этого прикосновения горит всё: от запястий, под тонкой кожей которых ускоренно бьется пульс, до горла, от напряжения кажущегося неживым. Дышать — невозможно. Думать — и вовсе невыносимо: любая мысль превращается в расплывчатый обрывок, царапающий и колющий прямо в сердце. «Если бы ты старалась усерднее, твоей семье…» «Ты никогда не…» «Они никогда не примут тебя» «… полезной, но бесполезность — это твоя стезя» Шепот, шепот, шепот. Потусторонний, тихий, но бьющий изо всех сил. Темное желание, больше похожее на потребность, на смертельную тягу, раздирает её изнутри. Хочется кричать, вопить — но из горла не вырывается ничего, будто голос у неё отняли. Бесконечный поток мыслей режет черепную коробку, и сердце, зашедшееся в тревоге, норовит вот-вот отскочить от ребер и выпрыгнуть через глотку. Руки сами тянутся к лицу. «Дыши, — пытается приказать слабый отголосок разумности, все ещё остававшийся живым в этом адском огне. — Дыши. Считай до десяти. Ты ни в чем не виновата и никогда не была». Слова, однако, не имеют никакого действия. Она чувствует, как отросшие ногти оставляют на лице следы-полумесяцы, заставляют кровь кипеть и кожу покалывать. Размеренность вдохов и выдохов заканчивается ошибкой, невольной неровностью, новым приступом боли где-то под сердцем — от эмоций и внутреннего давления. Всего слишком много. Руки тянутся выше. Удар, пришедшийся чуть дальше виска, почти не чувствуется. Хочется больше, сильнее, чтобы боль сладостью разлилась по телу, чтобы дала наконец-то клокочущему внутри тянущему ощущению уняться. Чтобы накормила вечно голодного демона и заставила забраться в своё логово обратно. Убить, разрушить. Выцарапать демону глаза и разорвать кожу. Второй удар уже ощутимее. Вместо желанного крика сквозь сомкнутые губы вырывается приглушенный стон. Она чувствует, как от последующих ударов поджимаются пальцы на ногах; тело начинает потряхивать с агонической одержимостью. Рвущаяся наружу боль и не думает отступать — только ослепляет ещё крепче. Кричать уже не хочется — хочется смеяться, пока лёгкие не выкашляются кровавым месивом вместе с этим смехом. Хэ Сюань теряет контроль над движениями окончательно, заходится в лёгком помешательстве, желая отдаться этой болезненной волне с головой… — Тише, тише. …тихим прохладным ветром чужие ладони обвиваются вокруг ее запястий. Тяжёлый выдох срывается с ее губ. Хэ Сюань чувствует, как к глазам подступают слезы. Будто наконец-то разрешили дышать, и эмоции включили на полную. Нежные руки втягивают ее в объятия, прижимают к себе крепко: Хэ Сюань чувствует, как вжимаются замерзшие ладошки ей в лопатки. Чужое дыхание ударяет куда-то в щеку. Ее Цинсюань такая живая, такая реальная. Темная тяга внутри Хэ Сюань хихикает по-детски, приветственно улыбается обеспокоенному лицу напротив. Она, эта тьма, сворачивается маленьким тесным клубочком, оседает на дно души и льнет к сердцу с новой силой — но в этот раз с неукротимым, отчаянным желанием получить заботу. Тело заставляет дрожать не агония боле, но неверие в пришедшее спасение. — Ты помнишь дату нашего знакомства? — Цинсюань говорит негромко. — Был октябрь. Над ее макушкой кивают: — Хорошо. Когда я впервые поцеловала тебя? — Новый год две тысячи двадцать первого. Ещё один кивок. Цинсюань спрашивает и спрашивает, и Хэ Сюань не остается ничего, кроме как отвечать; внимание стягивается в одну точку — на этот голос и эти объятия, на лёгкие поглаживания по спине. Дыхание наконец-то выравнивается, и внезапно начинает хотеться спать — как после досуха выплаканных слез. На Хэ Сюань не действовали все эти стройные способы самоуспокоения, которые, подобно энциклопедии, подбирал психотерапевт. Попытки дышать правильно неизменно только распаляли внутреннюю боль своей неестественностью; перечисление поэтов Империи Мин отдавало в голову тягучим раздражением — аж выплюнуть хотелось. Они перепробовали, казалось, все. Цинсюань не оказалась профессиональнее — но она оказалась хитрее и проворнее. Куда удачливее, чем этот острозубый демон, в моменты тревоги и всепоглощающей вины жаждущий горячей крови. Цинсюань откидывается назад, на диванные подушки, за собой утягивая. Руки ее проходятся кончиками пальцев по щекам с лёгким трепетом; соскальзывают на волосы, немного оттягивают хвост — небольно, просто чтобы присутствие ее стало ещё более явным, реальным. Она волосы перебирает, в макушку целует, начинает что-то щебетать неразборчивое, неважное — отвлекающее. Хэ Сюань не помогали привычные способы самоуспокоения, но — возможно, это было ее маленькой магией — Цинсюань всегда умудрялась находить к ней подход: что тогда, когда втиралась в доверие к нелюдимой студентке; что тогда, когда выстраивала стратегию борьбы с этими глушащими приступами первобытной жажды крови. Хэ Сюань знает, как расшифровывается каждое ее действие. «Поспи немного». «Отдохни». «Не думай ни о чем другом — думай обо мне». Хэ Сюань закрывает глаза. Демон внутри зевает, как пёс, которому не перепало угощения. Чувствуется, как под мерный перебор пальцев по волосам веки начинают слипаться. Объятия становятся чуточку крепче, когда Хэ Сюань думает: она все же нашла свою крепость.