Монах и чёрт

      В келье сумрачно. Даже цвет рук в ней кажется серым и мрачным. Короткий день будто начал угасать в самом своём начале. Лицо будто обвисает книзу. Пальцы дрожат и мёрзнут. Тело кажется каменным. Вставать за ночь несколько раз — для него это тяжело. Но приходится. Ночи тяжёлые, долгие, муторные в своём беспорядочном полусне, где видится и чудится непонятно что. То-ли сны, то-ли явь. И даже во сне видит свою келью. Вот уже которую неделю.       А и правда — которую? Максимилиан не помнит. Сегодня который пошёл день его… Добровольного заключения. Назовёт это так. Потому что «тихий быт, тишина и отрешённое от мирского спокойствие монастыря» привлекло. И вроде даже не оттолкнуло. Пока. Потому что не того он ждал. Совсем не того.       Лицо ощупывает. Не может даже посмотреться. Раньше было зеркало. А сейчас… Сейчас лицо доступно только пальцам. Немного больно. Потому что по нему попало пучком розог. Немного попало, только одними концами. Но болезненно, даже слёзы брызнули. Хорошо, что не еловыми палками, расщеплёнными в стружку на концах… — Ты идёшь, нет? А, брат Доминик? — в дверях застывает мертвеннолицый мужчина. Чуть старше. Рот перекошен. — Сейчас! — Максимилиан должен повысить голос. Потому что стоящий в дверях Марциал глуховат.       Тот стоит бледным призраком. Губы обнажают зубы. Желтеющие. От голода. От кислоты, которая жжёт. Скудная еда. Почти голод. Бобы, рыба не первой свежести… Хоть и осень. Хоть и урожай собрали с полей вроде приличный, это только овощами и фруктами из сада, не считая поля, которое сейчас надо убирать…       Ноги стынут очень и очень быстро. Странно. Как может быть неприятно телу почти постоянно. Вот так. Сейчас он идёт. Нет, не идёт. Передвигает ноги, едва-едва. Сколько он поспал за эту ночь? Меньше половины. Потому что службы. Ещё и видение. Страшное видение. Такого не должно быть у здорового… Разве он не пытался это изучить, но выходило… Как-то слабо. Разве не сидел над трупом повешенного Генриха, который жил рядом, в соседнем доме, можно было дотянуться рукой до его окна, убившего мать и маленькую сестру, но потом сознавшегося, что ему так приказал некий чёрный человек, рогатая фигура во мгле. Может быть, это была одержимость бесами. Раз он видел. Чудо, что повесили. А то бы сожгли. И прощай всё, не видать мозга. Сравнил этот мозг с мозгом второго повешенного, но убившего в здравом уме. Что-то точно было не так… Что-то в нижней части или… Или он впринципе был странным на вид и ощупь.       Профессора и учителя говорили об этом заболевании только по трудам Ибн-Сины. «Джунун муфрит», тяжёлое безумие. Что это, значит, и он безумен? Хотя… Хотя кошмары тоже порой сопутствуют.       Лучше думать, что это только бесы.       Ладонь обхватывает косу. Тяжёлая. И клинок блестит красиво. Островато. У остальных верёвки, кто-то чуть поодаль распахивает землю, наверное, со спины видно, это Иоганн, следом идёт Томас. А отец Йозеф, как обычно, стоит в стороне.       Стискивает зубы. Больно. Руки ноют. Ноги ноют. Коса срезает своим острым зубом сухие стебли ржи. — Живее, Доминик! — кричит на него Йозеф. Максимилиан стискивает зубы. Зачем его нарекли, так? Будто что-то поменялось. Лишь бы его не нашли. Лишь бы не обнаружили, что он тут скрывается.       Может, лучше было бы отдать себя в руки правосудия? И стать еретиком. Нет, жизнь пока дорога. Цепляется, как любой зверь, любая птица, хочет жить, порой ради этого залетая в клетку. Выхода теперь отсюда нет. Совсем нет. Потому что сейчас он, выйди за ограду монастыря, отойди от братии, сразу окажется в руках инквизиции. И будь он хоть сто раз набожным. Верующим… Искренне. Он уверен, что это так. Почти уверен. — Что ты застыл, иди!       Окрики. Почему, удалившись сюда, нельзя спокойно оказаться в своих бесконечных паутинках молитв. Как шуршащие чётки. Интересно, что это за камень. Такой странный. Необычный оттенок. Такого и в природе вроде как нет. Лиловый. Фиолетово-чёрный. Даже в зелень переливает. Будто светится… Одни такие у него. Он улыбается. Слегка. По-юношески, от радости, что такие только у него есть. И необычные. В розарии. Только крест, выделанный не слишком ровно, порой слишком сильно впивается в ладонь. Это больно. Даже расцарапывает. Но не больнее розог. И палок. Еловых палок.       Коса почти задевает по рясе и по ногам. Зубы сводит болью. Идёт дальше. Медленно идёт. Глаза застилает пот. Пол ногами падает рожь. Его волосами. Как падали его волосы на землю. Как вспыхивали. Нельзя бросать. А то птица унесёт и совьёт гнездо, тогда головные боли начнутся страшные. Интересно, а от сего на самом деле болит голова… Да так, что перед глазами начинаются волны несуществующего цвета, да ещё и длинные такие. И мушки. С чёрными точками.       Максимилиан вдруг замирает. С косой в руке. Гладкая голова болезненно ощущает стук внутри себя. Это… Неужели снова это видение.       Эта тень его мучает ещё со времён университета. Она кажется жуткой. Непонятно отчего. Она стискивает дыхание. И непонятно, когда она появится в следующий раз. Она приходит во сне. Разглядеть её мало удается. Только силуэт с чем-то на голове, только очертания одежды, она высокая. Непонятно, что это за существо. Но в этот раз оно является на коне, таком же чёрном. И кажется, что оно смотрит на него. — Доминик!       Сзади слышится смех. Благочестивые братья. Только вот… Какие-то не слишком нравственные. Только никто сказать не смеет. За такое даже Максимилиана назовут ханжой. А ведь это монастырь. Не приход. Не улица. Это монастырь. — Что это он застыл? — Малохольный какой? — Да вроде нормальный. — Так откуда он, университетский! — Ты и вовсе грамоты не знаешь. — Тихо вы!       Крики обрываются, становится совсем тихо. Рыцарь… Рыцарь на коне уже растаял, как тень. Сердце колет. А рыцарь ли это был? Или только мираж? Поблизости остатков дворянских гнёзд нет. Только где-то доживает свой век один малокровный и умирающий человек неопределённых хилых лет.       От этой тени ему не скрыться нигде. Начал мучать ещё с того момента, как вдруг Максимилиана что-то пронзало… Такое неприличное, грешное. Что-то странное. Труды ли древних греков и римлян, того, как вся та цивилизация падала во тьму, чтобы возродиться. И ждать Воскресения. Тогда появился первый раз, за углом библиотеки, потом в тенях на улицах, потом во снах, только очертаниями… Почему-то потом было просыпаться совсем уж тяжко.       Гибнет он. Это уже ясно. Что произойдёт потом? Окончательно упадёт в безумие, да успеет ли потом он отмолить себя, отмолить своей грех… За что же он наказан так жестоко? Бесконечной пыткой.       Коса валится из рук. Ещё немного осталось. Одна полоса. Только одна полоса…       Этот путь труден. Коса как прибита к нему гвоздями. Тело болит. Тело мучается. И душа. Душа тоже. Она больна. Давно и тяжело больна. Уже пару месяцев. Когда начался закат лета. Сейчас до дня Всех Святых остались считанные дни… Дни. А кто скажет ему, сколько он уже здесь? Ещё в начале того, как стали золотиться листья на деревьях, он ещё учился в университете. Сейчас деревья почти полностью облетели. И стали усеяны не листьями. А стаями ворон и галок… Печальная картина. Он отмечал на стене дни. И недели тоже. Но почему-то сбился со счёту на дне двенадцатом точно. После того, как оказался бит палками. Не за провинность, только в порядке умерщвления плоти. Так слаще пойти в рай. — Доминик?       Йозеф подходит к нему медленно, плавными шагами в рясе. Седина покрывается снегом. Смотрится печально. Даже очень. Он старше его раза в два. Или в два с половиной. — Да, отец?       Так к нему обращаться невозможно. Слово он глотает, как липкую слюну. — Пойдём со мной.       На дворе монастыря холодно. В келье отца-настоятеля тоже. Тепла нет. Всё оно дальше. В комнате с огромным очагом. Здесь же — только шкуры. Небольшая роскошь. Не всем монахам так можно. Да и это не монастырь особо. Для Максимилиана это каторга. Настоящая каторга. Рабский труд. Но может быть, в этом счастье. Счастье… В боли? Странно звучит. Но есть боль приятная. Есть. И он это знает. — Что с тобой происходит?       Максимилиан старается делать спокойное лицо. — О чём вы? — Я вижу твою тревогу. Не думаю, что ей здесь есть место… — Мне кажется, что все тревожатся, отец, разве не так? — Может быть и так, — соглашается Йозеф, — только не здесь. Это мирское, сын мой, знаешь? — Знаю. — Душа твоя не должна метаться в этом временном пристанище — знай это тоже. Как самую простую систему сложения. Как алфавит. — Да, отец.       Максимилиан покладист. Только здесь. А в университете — разве мог он быть кем-то кроме привычного в любом месте злого умника? — Только тело твоё должно чувствовать неудобства и страдания. Чем больше их здесь, чем больше послано небесами — тем легче будет тебе после ухода.       Именно поэтому раздробленный мизинец так плохо срастался. Пока Максимилиан не отрубил его случайно лопатой. Так даже лучше стало. Старик начинает его понемногу раздражать. Но внутри всё мечется. В противовес его словам. — Отец… — Что, сын мой?       Глаза послушника упираются в стену. Голую каменную стену. — Помолитесь за меня. Прошу вас, помолитесь, — говорит он дрожащим голосом. Будто растроган. На самом деле ему страшно.       Йозеф опирается об спинку своего кресла. Смотрит с крокодильими слезами на глазах. — Мальчик мой… Сын мой…       Сладки слёзы двоих в минуты приятной слабости. Вроде кто-то так даже написал, только не помнит, кто. Не трактат ли. Какой-то. Гедонистический. Где потом это опровергнуто. Здесь такие под строжайшим запретом.       Птичка поймана в сети. Кошка у ней подбирается, показав вид растроганности её искренними трелями о своих горестях и радостях. — Помолимся вместе. Друг за друга.       Плохие зубы почти ощериваются в углах рта. Максимилиан отступает к стене.к Каждый жест будто привычен. Но ему страшно. Снова страшно. Вот, после каких моментов у него начались видения.       К стене его придавливают руки. Это больно. Это почти жутко. Он смотрит на него. Трогает. Но только по плечам. О, старики, с поздней похотью…       Тут же выпускает. Будто одумавшись. Максимилиан свободен. И он бежит. Убегает из этой кельи куда подальше. И плачет. Сам не зная, почему…