Монах и чёрт

      Эта ночь особенная. Потому что тень впервые удаётся рассмотреть целиком.       Даже не видя лица. Только его самого. Его. Потому что силуэт и сложение явно мужское. Выхоленные благородные руки. Только со следами кожи, ставшей плотнее. Это знак. Знак крови на них. Хоть и говорят, что она омолаживает. И на этой руке блестит золото. Золото. И что-то ещё… Какой странный камень. Он огранён, хорошо огранён. И горит, переливается, многими оттенками, многими цветами. Ярко. Жгуче и остро. И таких камней несколько. Один чуть потемнее.       Эта рука тянется к нему. Дальше часть кисти закрывает чёрная пластина. Доспехи… Какие странные доспехи. В жизни таких тёмных не видел. Даже острые. Но они лицо не царапают.       Эту руку надо поцеловать. Надо её обласкать. Не зная, почему, именно эту руку. Внутри всё звенит и готово порваться от внутренней боли и удовольствия. О, как это страшно и приятно…       Какой-то полушёпот на басовых нотах голоса. Такого не бывает у людей. Странный он. Глядит вверх. Голова скрыта в тени. Даже лицо. Всё, до шеи и ключиц, на которых тяжёлой змеёй лежит золотая цепь. Даже у бургомитстров не бывает таких. Эта толще. Как же ему не тяжело… — Ты, ты, ты…       Вдруг молодой монах вскакивает на постели. Холодно. Но кошмара нет. Это был не кошмар. Это был лучший сон за всю его жизнь. Сердцу вдруг становится больно-больно. Отчего же это была не его настоящая жизнь… Отчего? Эти руки его гладили.       Перекрещенные в запястьях ладони медленно, нежно-нежно, почти невесомо касаются щёк. Нет, даже иллюзии его рук нет. На кровать Максимилиан оседает. Глаза готовы замёрзнуть от слёз. Так холодно. И одиноко…       Ещё и будящий окончательно колокол. Это утреня. Посреди ночи. Нужно идти. Не одеваясь. Хотя и так спит в рясе. Не положено снимать. Хотя так было бы только холоднее.       Шагает. Попутно втискивая ноги в неразвязанные ботинки. Колокол бьёт в голове тяжело, тупо, долго, медленно, как капли, будто нарочно падающие на его голову, на голый череп. Максимилиан видит, как тёмные переходы сменяются лёгким светом. Храм полупустой. И довольно тихий. Только несколько из братии, сам аббат. И всё.       Колокол затихает. Ряса комкается, царапает тело. Становится тяжело. Очень. Так, что ноги не держат и приходится опуститься на колени.       Так молиться приятнее. Чётки стукаются друг об друга. Задевают ноготь. Губы шепчут слова молитв. Латынь. Знает этот язык с двух сторон. С той, которая считается плотской, греховной, еретической. И ещё с этой. Чистота и грязь. Это — благословения руками в слоях грязи. Это — тихая ругань братьев. Это — уже давно умершее, но до сих пор агонизирующее сладострастие. Это и он тоже. Только сам этого не понимает. Не хочет понимать.       Перед глазами всё плывет. Максимилиан даже не понимает, что шепчет уже на родном немецком. Спаси и сохрани меня. Дай завтра проснуться здоровым человеком. Дай не лишиться пальца. Во имя Отца и Сына. Аминь.       Простая молитва. Как дважды два. От себя. Никто так не молится. А вот он только. За это будет наказан, если его услышат… А его не слышат. Как он думает.       Не успел прибавить об освобождении от видений. Потому что он снова появляется. Рыцарь. Наверное, это рыцарь. Вот он. В алтаре. Высокая чёрная тень, как столб тьмы, холодный, такой, что от него пока только мурашки по коже. И страх. Кто это? Кто этот человек? И человек ли? Но не может ведь демон проникнуть в храм, ведь не может? Кошмар наяву. Максимилиан закрывает глаза. Но он не пропадает.       Ноги, руки. Всё длинное. И мощное. А от головы тень раздваивается и как-то идёт… Будто бычьи рога. Максимилиан хочет кричать. Только чтобы его отпустило. Чтобы он больше не чувствовал себя больным. Как тот убийца. Как кликуша. Как прокажённый.       Он идёт по коридору один. Спотыкается о каждую неровность на полу. Едва только может дышать. Слабеет. Ещё немного — и он упадёт. Как же больно. В животе. Это уже не голод, это боль, жуткая боль. За что, за что?       Падает на кровать. Бледные, тонкие руки обхватывают одеяло. Тепло, сохранило ли оно хоть каплю этого тепла? Нет. Остыло. Как и фиолетовые чётки. Тяжёлые. Крест жжёт холодом. Руки его не греют. Он высох за последние дни. Совсем высох. — Бедный, бедный мой мальчик…       Ему кажется, что это только сон. Мысли вдруг приходят в себя, схватываются, как белок в варёном яйце, становятся жёсткими. Кто это сказал? Нет, это не может быть голос.       Послушник почти что подскакивает, сон моментально слетает с него. Лихорадочно смотрит по сторонам, руки сжимают под тканью тюфяка какую-то шкурку и горсть соломы. В углу рядом — никого, а вот напротив…       Он. Тот самый рыцарь. В чёрных доспехах. Только теперь, в неверном и холодном лунном свете, который идёт из просвета между облаками, его лицо видно. Красивое. Печальное. Мужественные черты, глаза холодные, как свет, падающий на них. Тонкие губы. Римская горбинка на носу. Прекрасен по-мужски. Тьма. Тень. Из его снов. Только на голове и правда есть рога.       Максимилиан вскакивает, хватается руками за стену, громко, как ему кажется, но на самом деле слабо, осень слабо вскрикивает: — Кто ты?! — А как ты думаешь? Ты ведь знаешь ответ.       Вдруг становитсч спокойно. Даже слишком спокойно. Он понимает. Перед ним… — Ты демон, да? Пришёл за моей душой?       Будто всё, как и должно быть. Будто спокойно. Тихо. Мирно. Что же собственно такого… Ничего. Просто к нему пришло само зло. Просто и понятно. В кармане звенят чётки. Он не морщится. — Не так быстро, — тень идёт к нему. Медленно. Зверя шпорами.       Максимилиан оседает на постель. — Я сошёл с ума окончательно? Как ты считаешь?       Тень улыбается. Голос мужской. Приятный. Как из того сна, где он говорил о том, чтобы… Этого молодой и нежный, но уже измученный послушник, будто состарившийся за годы пыток, каждый день здесь шёл за год, уже не помнит. Ни единого слова. — Нет, ты нормален, Макс. Абсолютно. Может, даже нормальнее всех здесь.       Это уже хорошо. Только поверить сил нет. — И ты не кажешься мне? Даже с рогами и… У тебя есть хвост? — Есть.       Он польщён. И тянет этот хвост к нему. Да уж, вроде типичный, как рисуют, похожий на коровий. Только он… — Мягкий. — Можешь потрогать.       Такого бывший студент никогда не видел. Хвосты у человеческих существ. Пусть и у демонов, но всё же. Странно, почему нет желания креститься и отмаливаться? Вот и первый контакт. Ну кроме рук. Кроме мягких и нежных рук. — Вы чувствуете его? — Да, — низкие, рычащие ноты. — И сейчас ты гладишь приятно.       Макс его слегка прижимает к себе. Играл в детстве с хвостами кошек. Сейчас отвык. Кошки фыркали и убегали. Котята мяукали. А старые коты норовили расцарапать лицо. Но хвост демона приятнее. И не ударит в лицо когтями, которые постукивают по латам.       Вот он. Враг всего живого и святого. Обхватывает мягкими кольцами хвоста за шею. И как мило… Сейчас он играл с хвостом этого врага. Что-то внутри тонко и тихо звенит, как будто струна рвётся. Только нежно. — Вам нравится? — Максимилиан сам не знает, почему вдруг хочет сделать ему приятно. Осторожно, нежно. Внутри это вызывает трепет. Головп почти на уровне паха. Тепло. — Очень, — голос падает в бархатную глубину.       Максимилиан чувствует себя маленьким. Или совсем юным. Потому что не могут так взрослые. Совсем не могут настолько расчувствовавшись, пытаться приласкать демона. Обвил кольцами хвоста. Распустил. И снова обвил.       Может, ему, Максу, так коротко назвал и по-домашнему, что-то нужно? Что-то тёплое. Заботливое. Как его руки. Которые ложатся на плечи. Обнимают. Прижимают к себе. Не похож на рядового инкуба. Те горячие и сухие. А у него кожа в лёгком пушке. Именно кожа. Латы будто исчезли, растаяли в воздухе. — С тобой хорошо.       Губы слегка приоткрываются. — Теперь мой? — спрашивает демон так, что ответ может быть только один. — Да… Я твой…       Голос слаб. Но руки, когтистые и приятные руки его обволакивают. Тепло. И так хорошо…       Макс сам не знает, почему вдруг сказал ему, что теперь его. Не знает, почему согласился. Он падает. Такой невинный. Как сражённый в полёте молнией голубочек. Прелестно потирающийся головкой и грудкой об своего хозяина. — Какой хороший. Повернись ко мне, пожалуйста.       Максимилиан слушается, сам не зная, почему. Поворачивается. Губы рядом с ним слегка обнажают острые зубы. Чтобы впиться. Мягкостью. С первым, самым первым поцелуем, который Макс никогда не может и не захочет забыть…       Его целуют. Мужчина. Его тайный сон где-то на глубине мыслей. Обволакивает. Заласкивает. Горячо. Руки ложатся на затылок, гладят, осторожно, тепло. Тело сковывает и отпускает. Волна. Горячая волна,.как языка, который по нему бежит. И жарко. И даже мокро… — Иди сюда. Ко мне.       На узкой кровати месте хватает двоим. Макс лежит спиной. Тепло. Тепло идёт будто из самой глубины груди, к которой он прижат. — Давно ты здесь? — Не очень. — Я думал, что давно. Ты себя, наверное, не очень хорошо чувствуешь. — Правда.       Живот глухо ноет. Тело тоже. От холода. И от голода. — Я принёс еды.       Макс слегка оборачивается. — Для меня? — Для тебя. Могу и покормить.       Губы упираются в шею. Тёплая… Тёплый мальчик. Приятно такого целовать и обнимать, как ребёнок игрушку.       Рядом на постели оказывается сумка. Довольно крупная сумка. — Здесь есть каша. С солью. Ещё сладкий пирог. И ещё оленина. Если захочешь, ещё вино.       Мака удивлённо открывает рот. Первое, что его сейчас удивило. Не демон в келье. Не хвост. Не поцелуй. Не объятья с ним, будто исполнение мечты. А именно еда. — Это мне? — Тебе, конечно.       Силы его оставляют окончательно. Ложка. Ложка слегка утыкается в его губы, чтобы впустить приятную на зубах крупу. Кусочек мяса, жареного на углях. Кормят. Как ребёнка кормят. Желудок заполняется. Тело… Тело будто теплее становится. Так хорошо…       Пирог. С яблоками. Сладкий. Зубы едва могут откусить. Даже вино не возвращает сил. Макс как во сне. Не может даже держать голову. — Бедный мальчик… Ты совсем болен.       Руки мягко укладывают его на постель. Гладят. Глаза туманит сразу. Ладони скользят по животу. Разминают. Чтобы не было боли. Чтобы не становилось слишком плохо после голода. — Спи. Я буду охранять твой сон.       Макс проваливается в черноту. Ночной гость гладит его. Его. Уже заложившего себя в его власть. Даже странно, как такой юноша может быстро отдаться… Но это делает его ещё милее. И заставляет желать его защитить…