Прежде чем всё разрушится

      Кругом ослепительный белый свет, а в следующую секунду её руку сжала точно мужская и достаточно знакомая ладонь.       Её редкие, но хорошо отпечатавшиеся в памяти прикосновения она должна была узнать, но губы по инерции сложились в одном слове, судорожно слетевшем с губ:       — Том?       Внутренности странно шевелились, и всё подсказывало, что она ошиблась: это не он.       — Гермиона, — слева прозвучал сдавленный от неверия голос Джинни, а справа мужская ладонь стала стискивать её ещё крепче.       — Она очнулась, — прошептал другой женский голос, и Гермиона заторможенно узнала в нём... Лаванду?       Белоснежная рябь, слепящая глаза, постепенно тускнела и обличала пространство серыми красками: между ними мелькали знакомые, но давно забытые лица, и Гермиона даже растерялась, не понимая, где находится и что происходит.       — Рон? — более-менее осознанно выдохнула она, в ответ стискивая держащую её ладонь: она была немного тёплой и влажной от взволнованности.       Это точно был Рон.       Гермиона сильно зажмурилась, не вынося сначала белого света, а затем резко контрастирующей серости пространства, в котором контуры вызывали головокружение и усиливающуюся головную боль. Шторм мыслей мгновенно окатил её ледяной водой, и от мгновенно вспыхнувшей крупной дрожи она впала в оцепенение и бессилие, а затем стремительно рухнула головой на что-то мягкое и громко, болезненно всхлипнула, ещё совсем не соображая, чем вызвана такая реакция.       Невозможно понять себя и собственные чувства — её закачало на безумных волнах чего-то непозволительно сокрушающего, подводящего безвольное никчёмное тело к острым скалам смертоносного утёса, грозя вот-вот размозжить каждый позвонок, разорвать каждый нерв, порезать каждый сосуд, раскроить голову и в ней раздробить каждую мысль. Один миг — и ощущения собственной невзрачности, невесомости, неосознанности поглотили целиком, превратив в тряпичную соломенную куклу, неспособную ни раскрыть веки, ни снова признать голоса, ни различить замелькавшие прикосновения, ни понять элементарность происходящего.       Она ничто.       Самосознание резко отказалось воспринимать какую-либо информацию, будто отключились все органы чувств: не пахло ничем, в пазухи не забивался даже воздух, приоткрытые губы не ощущали крупиц веществ, несущих в себе вкус, а в ушах застыла бесконечная тишина, задавливающая хоть какую-либо попытку напомнить, что Гермиона всё ещё жива.       Вот так разрывалась бы вселенная, если бы хотела остановить своё существование? Вот так выглядит момент между вдохом и выдохом мироздания, когда ничто не созидается и не расширяется, но и одновременно не разрушается и не уменьшается в размерах, чтобы окончательно исчезнуть навсегда? Вот так напоминают о себе бескрайность и вечность, в которых тяжёлая и громоздкая звёздная пыль становится ничем, бороздя... что? Для чего?       Это и вечность, и одно короткое мгновение, но ничто не в силах оттянуть неизбежное — после света наступает тьма, после выдоха начинается новый вдох, после беспечной неосознанности обрушается болезненное понимание.       Такое понимание, которое раньше, чем можно разобраться во всём, способно свести с ума. Замкнутый круг — колесо крутится и крутится, никогда не остановится, разум вертится и уходит под наклон, увеличивая градус отклонения от привычной нормали, дальше и дальше к отметке неистовства, откровенного умопомешательства.       И Гермиона, снова ощутив себя чем-то живым и наполненным, испытала странное чувство, в котором разум перекручивается, мысли вздымаются и обрушаются смертоносным штормом, кружат и путают невидимые нити, обтягивающие границы сознания и непостижимого пространства за ним, а после всё деформируется, изворачивается и гнёт недра и низвергнутые основания существа, неистово искажая восприятие и безжалостно ломая воображение.       Следующим она ощущает губы и пересохшее горло — странное и одновременно интересное чувство уметь смеяться. В этот момент расслабляются мышцы, улыбка не стоит никаких усилий: она — защитный механизм от чего-то противоположного, от того, что сдвинувшийся разум, подобно перекрученной насмерть шее, оберегает.       Однако, несмотря ни на что, что-то иррациональное и инстинктивное наталкивает воспринимать мир, потому что в нём существуют поля измерений, которые врезают в рамки действительного, задают размер, наполняют объёмом, обматывают непостижимой материей тонких вещей, содержащих эмоции и чувства, и всё это помещают в сложную оболочку понимания о времени, которое не умеет останавливаться — в любой точке оно всегда куда-то течёт.       Вместе с ним приходится бороздить и Гермионе: медленно сжимать одеревеневшие пальцы, судорожно трепетать ресницами, прерывисто дышать, будто заново этому учиться, и стараться угнаться за ускользающей от нормали разума адекватностью.       Но, увы, её не нагнать, а Гермиона больше не хотела бы с этим существовать, из чего-то выкарабкиваться, за что-то неустанно бороться, зачем-то преодолевать.       Её разум и без того помрачнел, а теперь бездонный мрак кажется единственным спасением от того, чтобы нормаль не оказалась ещё дальше, а обречённое помешательство — ещё ближе.

***

      Что напоминало о том, что она живое существо?       На уровне глотки сушило и из-за этого хотелось пить. Хотелось пить много обычной прохладной воды.       На уровне груди раздавались ритмичные звуки — спустя миг или вечность они напоминали мелодию во всеобъемлющей нависшей тишине. Если бьётся сердце, значит в нём есть жизнь, а это значит она управляет Гермионой.       Но ей не хотелось теперь жить, потому что всё утратило вкус, аромат и цвет. Вокруг что-то движется, накреняет и просит улыбаться, может быть, смеяться, потому что для этого мышцы больше всего расслаблены, это делать проще всего — она не хотела бы нисколько напрягаться и самостоятельно вмешиваться в вереницу жестов, эмоций и движений, которая и без того вынуждает бороздить время.       Почему? Пошатнувшийся разум, который уже совсем не тот разум со стержнем и здравомыслием, не осилил принять крупицу действительности, а ведь даже это могла быть совсем не действительность. Как понять, где протекает реальность, а где её нет? Где она находится и где не должна находиться, чтобы различать, где она могла бы быть, а где всего лишь буйно разыгравшееся воображение?       Граница ощущений, как и действительности, стёрта, а неподвижный разум пришёл в стремительное движение, чтобы преодолевать нормаль за нормалью, смещать адекватность и настигать помешательство, выпускать штурмующее безумство и одновременно гладкую тишь, и когда всё движется и тем временем замирает, переходя из света в тень, чтобы снова стать светом, рождённым тенью, сменяющейся на белоснежное сияние, снова погружающееся в кромешную тьму, чтобы...       Как бесконечно и одновременно в один миг — Гермиона чувствовала себя, просто была, если стучащее сердце и невосполнимая жажда указывали ей жить, не давая прекратить никчёмное существование.       Поэтому она бороздила бескрайность своего сознания и за его гранью до тех пор, пока не нашлись силы на что-то ещё.       На что-то большее, чтобы суметь принять хоть тысячную часть из того, что требовала от неё чёртова судьба.

***

      Дело не в том, что существо способно привыкать ко всему, хоть это и неотъемлемый аспект жизнедеятельности, а, несмотря на бесконечный круг движения, когда-то приходится сходить в другой — для этого предыдущий замедляется, становится невесомым и ничего не значащим, даже однообразным и приевшимся, если бы она могла знать всему этому вкус.       Рано или поздно жизнь заставляет приоткрыть глаза, и как бы разум не защищался, как бы нормаль не смещалась, а органам чувств приходится осязать, вдыхать, слышать, пробовать и созерцать: прикосновения вещественны, звуки оживлённы и теперь тёмные и светлые тени имеют градацию, чтобы впустить в себя пёстрые пятна, режущие быстро задвигавшиеся зрачки. Даже если они надёжно спрятаны под веками.       И во всём пространстве будто бы включился звук.       — ...впрочем, всё нормализуется. Скоро она сможет даже говорить, — будто из-под толщи воды доносился бестелесный голос.       — На ней точно никакого проклятья не осталось?       — Ни следа. У той ведьмы действительно всё получилось, хоть и не было никаких шансов даже спустя два года.       — Она... она не будет ничего помнить?.. Нас, например.       — Говорят, во время даже самой глубокой комы знакомые голоса помогают выбраться из плена закрывшегося в себе сознания. Чертоги её разума оказались прочными, потому непробиваемыми, но нет никакой гарантии, что для выживания за ними она сохранила хотя бы крупицы воспоминаний. Разговаривайте с ней, зовите по имени — как и всегда. Может быть, она не только услышит, но и вспомнит.       — Гермиона?..       — Ты не представляешь, как я жду момента, чтобы посмотреть в твои осмысленные глаза, Гермиона...       — Лав, почитай ей пока что, а мы сходим за чаем...       — Итак, на чём мы остановились, детка... Жаль, не могу показать тебе следующий символ верховного Бога — брат-близнец Амон-Руху, — но ты наверняка нарисуешь его в своём воображении, согласна? Конечно, Гермиона, я в тебе уверена. «..Он выглядит как перевёрнутый неправильный шестиугольник и зовётся Баал-Рух, свет от тени брата Амона и тень от его света. Если Амон правит прошлым и грядущим, ведёт колесницу времени по безмерному количеству его фракталов, то Баал вживляет в каждый фрактал юдоль созидающей жизни и разрушающей смерти, чтобы после очередного разрушения снова выдохнуть жизнь, как дьявольскую милость, и после очередного созидания вдохнуть назад, умертвляя, как божественный гнев. Два брата занимают башню — вершину мирозданий, откуда наблюдают за всем и одновременно ничем, а в их ногах раскиданы мощные кроны деревьев, где на каждой массивной ветви прорастают жёлуди — их меньшее подобие, боги, призванные служить всем деяниям верховных братьев, поддерживающих замкнутый круг созидания и разрушения, света и тьмы в каждом фрактале существования пространства во времени и в его полном отсутствии...», а дальше не могу предложение разобрать... Кажется, оно написано по-русски... К следующей встрече я обязательно переведу его — не могу же оставить твой пытливый ум с секретом писания один на один, не так ли?..       Раздался беззлобный смешок, после которого последовал вздох, наполненный неиссякаемой яркой надеждой.       — Скоро ты окончательно вернёшься.

***

      Скоро — это миг или вечность? Как живые существа осознают, что является кратким, а что тянется непомерно долго? То, чего нельзя сосчитать? Дождаться? Представить? Вообразить?       Где точка, называемая началом, чтобы судить о том, где должен быть конец? Или не существует ни того ни другого, а всё имеет свойство быть неистово прерывистым, быть хаотичным и одновременно последовательным? Выходит, перетекать из одного в другое, из начала в конец, чтобы снова стать началом, где обязательно находится конец — бесконечный цикл вновь и вновь.       Если бы разум мог испытывать усталость, то наверняка находиться в циклах существующих вещей было бы уже невыносимым, но оставалось странное понимание, что за гранью существующего есть то самое несуществующее, которое всё-таки существует — всё не ощущается уже таким невзрачным и безвкусным.       Но во всём этом она сама никчёмна — чистый смех от странной мысли, что она могла бы что-то поменять. Смешно, потому что зачем это делать?       Была бы она хотя бы существенной частичкой мироздания или множества мирозданий, чтобы чувствовать свой вес...       А так это бесполезно.       Даже если стала созерцаемой одним из верховных братьев.       Другой всё равно не обратил внимание.       Или обратил, вышвырнув из никчёмного для его созерцания фрактала, бросая в другой, такой же никчёмный.       Но сделавший её существование более невыносимым.       Сделавший её разум, не выдержавший таких потрясений, бессмысленным.       Напрасным, ничтожным.       Или первородно он всегда был таковым, чтобы освободиться из навязанных рамок и границ, преодолеть их и осознать себя как всем, так и ничем?

***

      Почему после длительного пребывания во тьме даже от лёгкой градации света безумно режет глаза? Почему такой боли нет в ушах от длительного пребывания в полной тишине, когда после неё следует осторожный источник звука? Почему не становится больно от аккуратного прикосновения, когда неизмеримое количество времени никто не касался?       Говорят, глаза — зеркало души.       Поэтому так больно?       Свет не исцеление — только безжалостно ранит.       Наверное, в помрачении есть что-то хорошее: больше не приходится бояться того, что ждёт после того, когда веки откроются и будут созерцать всё, что требует быть замеченным.       Например, эту миловидную девочку с длинными белокурыми кудрями: она смотрела возбуждённо и слишком радостно, чтобы не улыбнуться ей в ответ. И этот надрывный мужской голос с другой стороны, зовущий по имени — Гермиона и без того знала, как её зовут, так и зачем много звуков? Впрочем, и они вызывают озорной смех.       Поэтому Гермиона засмеялась — так легче всего, мышцы максимально расслаблены, ей не приходится прилагать каких-то усилий, да и ради чего?

***

      Она молчала, потому что ей нечего сказать.       Рон говорил, что послезавтра будет ровно месяц, как она открыла глаза, а, честно говоря, она бы и не открывала — просто вынуждена, потому что всё существующее, как специально, наделило её жизнью. Созерцать — способность живых существ; она заставляет что-то чувствовать, воспринимать пространство на каком-то зримом уровне, чтобы внутри зарождались разнообразные эмоции. И они правда зарождались: Рон олицетворял что-то давно забытое и шерстяное, Джинни напоминала воинственное и тёплое, а Лаванда оставляла горький и одновременно приторный осадок чего-то до безобразия вещественного. Именно её образ был тяжёлым и так же важным, имеющим настоящий смысл, ради которого каждое утро ресницы трепетали, а искажённый разум соглашался пребывать и снова созерцать.       Гермиона перебирала замысловатые воспоминания, вылезающие наружу так хаотично и неестественно, в самые неожиданные или наоборот ожидаемые моменты, и иногда даже становилось увлекательным складывать всё в одну цепочку событий — это было чем-то приятным. Гермиона взялась тянуть ладони к Лаванде, потому что точно была уверена, что та где-то когда-то что-то совершила и этот след был неизгладим.       Важно ли было знать где и когда?       Как хорошо, что она просто есть рядом.       И как же смешно, что когда-то она отдала бы многое, чтобы не видеть и не знать её никогда.       — Кто они?       Если остальным было важным услышать её голос впервые за чёрт знает сколько времени, то для Гермионы это было первым отголоском неудержимого стремления удовлетворить собственное любопытство. Ей становилось крайне интересно, почему он обратил на неё внимание? Или это длительное забвение, в котором её навещали динамичные сны?       Рон и Лаванда, сидящие по разные стороны мятой постели, сначала изумлённо уставились на неё, но Гермиона не сводила пристального взгляда именно с Лаванды, а губы снова повторили вопрос:       — Ты обещала перевести. Кто они?       Некоторое время Лаванда медлила, пытаясь понять, что от неё требуется, а затем резко схватила свой рюкзак, запустила в него руку и вытащила тёмно-коричневый дневник в мягком кожаном переплёте.       — Амон-Рух и Баал-Рух — ты о них?       Лаванда не растерялась, внимательно изучала Гермиону и явственно поддерживала её интерес, лишь бы она говорила.       — Да.       Та была крайне аккуратна с дневником, и он даже показался ей смутно знакомым, потому что однажды приходилось держать его в руках и даже изучать, просто... видимо, тогда она не добралась до строк, содержащих информацию о двух братьях.       — Где она?       В этот раз как бы Лаванда не старалась понять её, а не могла. Её пальцы нервно листали плотные страницы, исписанные на двух языках, ища место, где она остановилась в прошлый раз, но последний вопрос оставался без ответа.       Гермиона замолчала надолго: медленно склонила голову набок, перебирала эфемерные цветные пятна, однажды отразившиеся в сознании, и перестала слышать любые последующие слова. Искажённое восприятие было занято ощущениями от пережитого: она — яркий пламенный рассвет, красивой полосой проясняющийся на светлеющем антрацитовом небе, в ней столько всего, что как же она не может иметь какого-то значения?       Впрочем, для кого?       Гермиона подняла рассеянный взгляд на дневник и сама же ответила на свой вопрос:       — Это её дневник. Это рукописная книга, заключающая в себе размышления о мироздании и работающих в нём закономерностях. Но там ничего не было сказано про кукол. Или... я так глупа, что не спрашивала, ведь она висела надо мной не одна.       — Висела? — осторожно переспросил Рон, и Гермиона лениво перевела на него пустой взор.       — Так и где она? Кто дал вам эту рукопись?..       — Наверное, находясь в коме, она слышала наши разговоры и что-то в её памяти отложилось, — обращаясь к Рону, пояснила Лаванда, на что он коротко кивнул.       — Кома? — переспросила Гермиона и ощутила, как впервые ладони покрываются ледяной коркой.       Становилось ужасно неуютно, омерзительно холодно.       — Ты...       — Не сейчас! — шикнула Лаванда.       — Ей уже пора узнать... — возразил Рон.       Они думают, что она ничего не понимает? Будто маленький ребёнок, не достигший необходимой отметки разума. Напротив, перед ней разрушенные границы существенного и не существующего и всё вложено в невероятную и немыслимую систему мирозданий, так разве не они ли дети на маленькой пылинке крохотной вселенной?..       — Она только начала говорить!..       — Сколько она длилась? — безынтересно прошептала Гермиона.       — Сейчас апрель тысяча девятьсот девяноста девятого года. Ты была в коме... два года, — пояснил Рон и осторожно прикоснулся к предплечью Гермионы.       — Почему? — спустя минуту беззвучно выдохнула она.       — Это произошло в феврале, — осторожно произнесла Лаванда. — Ты пропала на несколько дней и тебя искали во всех уголках школы. Тогда мы учились ещё на шестом курсе.       — Нашли в Выручай-комнате, — тут же продолжил Рон. — На тебе была диадема Когтевран, сама бледная, застывшая, будто от взгляда василиска. Профессор Дамблдор делал всё возможное, чтобы помочь тебе, но проклятье крестража разрушало тебя. Ты оставалась жива только потому, что твой разум был крайне силён и замкнут — осколку не так просто было пробраться в тебя, говорил Дамблдор.       — Некоторое время ушло на то, чтобы хоть как-то стабилизировать тебя, но никаких надежд на твоё исцеление не было — спустя полгода каждый из нас понимал, что это невозможно. А там ещё Пожиратели напали на школу и...       — Мы лишились Дамблдора и тем более не понимали, что делать. Гарри... — Рон запнулся и на несколько мгновений отвёл притуплённый взгляд в сторону. — Ему было поручено искать крестражи, чтобы уничтожить Сама-Знаешь-Кого. Крестражи — это вместилище для осколков души, чтобы оставаться на земле вечным, быть бессмертным...       — Они искали их почти год, пока все не оказались найденными и уничтоженными. Только оставался кусок, который вцепился в тебя, и мы не могли его уничтожить.       — Уничтожить его значило убить тебя.       — Хоть шансов на твоё выживание не было, мы не могли так поступить с тобой. Только не знаю, как так вышло. Нам просто повезло, да? Хотя думается, как нарочно...       — Женщина...       — Она достаточно преклонного возраста...       — Да, пожалуй. Её звали Марта — она узнала про твой случай и сказала, что сможет помочь. Сначала мы отнеслись скептически — она просто вырезала какое-то странное изображение человечка в деревянном неправильном шестиугольнике и положила тебе на грудь, — но у нас не было других вариантов, как помочь тебе, поэтому были согласны даже на такое.       — Я так и не поняла, кто такая Марта, но она часто о чём-то приговаривала на русском, рисовала символы и пускала из твоих пальцев кровь. Однажды ты даже... блевала ею, и мы так испугались... В общем, так и должно было быть. Она долго наблюдала за тобой, а потом объяснила Джинни, что происходит с тобой. Осколок души, спрятанный в диадеме, так вцепился в тебя, что вы стали неразделимыми, и пока он влиял, тебе ничто не могло помочь. Как говорила она, сначала нужно было позволить этому осколку проникнуть целиком в твоё нутро — будто заставить доверять твоей душе, твоему вместилищу, — а затем от тебя требовалось взять его под контроль и... победить? Не знаю, как это воспринимать. Марта была уверена, что ты справишься, говорила о каких-то вспомогательных образах, выданных в твоё сознание подсказках. Она проводила странные ритуалы...       — Однажды даже резала тебе руку, заклиная какого-то ангела отозваться на её поручения. Говорила, что эта энергия выведет тебя.       — Ранее она наносила на твоё предплечье какие-то руны, которые исчезали на глазах...       — Это что-то было связано с созданием крестража...       — А сама она пользовалась магией Вуду! Или что-то в этом роде... В её записях были упоминания про староафриканских богов, и нигде больше я не встречала о них упоминаний, хоть и мы с Джинни обыскали на этот счёт всё что только можно!..       — А после она сказала, что всё будет хорошо, и накануне улучшения твоего состояния она оставила нас. Больше не приходила.       — То ли забыла, то ли нарочно оставила возле тебя этот дневник. Это её записи. Довольно интересные, только в большинстве написаны на русском.       — В общем, она сильно помогла. Отделила от тебя крестраж, дала шанс уничтожить Сама-Знаешь-Кого, только... Гарри... Он убил его, понимаешь?       Оба наконец замолчали, обеспокоенно глядя на Гермиону.       Она не выражала ничего, меланхолично стучала пальцами по одеялу и заторможенно воспринимала информацию.       — А кто убил Волан-де-Морта? Руквуд? — озадаченно спросила она.       — Д-да, — неуверенно ответил Рон. — Обычным ножом проткнул ему горло.       — Августус Руквуд был на нашей стороне и в самый последний и неожиданный момент одолел своего хозяина. Разумеется, с него были сняты все обвинения, а сам он проходил реабилитацию здесь, после пыток накануне бойни. Некоторое время он был с тобой в одной палате. Рассказывал какие-то события из своего прошлого, правда не знаю зачем...       — Он просто помогал Гермионе чувствовать хоть что-то в коме. Он делал всё правильно, — вступился Рон, бросив многозначительный взгляд на Лаванду.       — Кстати, Марта говорила, что любые наши слова могут быть визуализированы, поэтому мы постоянно разговаривали с тобой, как только приходили навещать. Она говорила, это идёт тебе на пользу.       — Мы рассказывали тебе о каждом дне, о событиях в школе, о нашем с Гарри путешествии, о решающей битве — я говорил обо всём. Может быть, ты слышала и помнишь что-то?..       Гермиона снова долго молчала, прокручивая в голове всю чёртову жизнь, которой... не существовало кроме как в её собственной голове?..       — Помню, — шепнула она и опустила веки.       Как необычайно странно: из всего, во что она верила, единственным реальным элементом воображаемого мира была Марта. Более того, благодаря ей она сейчас жива.       Только Гермиона совсем не уверена, что хотела бы бороздить это мироздание в образе живого существа. Разве в этом был какой-то смысл?

***

      Почему люди подвластны расстройствам, огорчениям? Особенно таким, от которых что-то сдвигается в разуме и все процессы продолжают функционировать в непредсказуемом порядке или хаосе — точно не так, как у большинства. С виду она остаётся такой же, как и была, — за второй месяц даже тени под глазами отлегли и явили пусть и бледное, но ровное и вполне здоровое лицо, — только вот внутри будто перевернули все стеллажи, растрепали все исписанные душой тома, истязали и почеркали, безжалостно обезобразили словно кончиком ножа по каждому миллиметру живого места на теле, а после оставили с этим в немыслимом бардаке, только должно быть больно, а вместо этого абсолютно ничего.       Кто-то скажет, что сумасшествие — это плохо, ясный свет — это хорошо.       Гермиона считала иначе: ей было безмятежно вне действительности и защищённо в темноте сознания.       Ей не требовалось ничего, пока она находилась заключённой в четырёх светлых стенах, идя на поправку. Вскоре ей были предписаны обязательные прогулки, но ясный свет и свежесть воздуха нисколько не вдохновляли, не пробуждали что-то волнующее, не напитывали эмоциями, и ноги сами плелись по серым дорожкам и прошлогодним листьям в бессмысленных направлениях.       Когда пришло время выйти в мир по-настоящему, Гермиона действовала на каком-то необъяснимом интуитивном уровне: обратилась в Министерство магии с просьбой записать её на встречу с Августусом Руквудом, ставшим главным управляющим отделом шпионажа. Странно, она даже испытывала некую тень надежды, что он даст согласие на аудиенцию, и легко улыбалась, выходя из огромного Атриума и прижимая к себе рукопись Марты, которую с тех пор не выпускала из рук, день ото дня вчитывалась в каждую строчку будь то на английском или на русском языке и с интересом рассматривала, снова-снова перерисовывала разные символы, многие из которых были ей не знакомы. Её на этом так зацикливало, что однажды пришлось принять странное осознание — без этого ей не прожить ни одного дня.       Она не снимала амулет, вырезанный из неправильного шестиугольника с куклой, символизирующей Амон-Руха, и на полях своего ежедневника постоянно черкала перевёрнутый знак, прокручивая в голове, как заевшую пластинку, имя Баал-Руха, будто в этом скрывался неведомый до сих пор смысл.       Вскоре не только заметки были исписаны символикой из книги Марты, но и своё отражение они нашли на салфетках и стеклянных поверхностях в небольшом доме, находившемся на окраине Лондона. Его окна выходили ровно напротив той квартиры, каждый уголок которой она знала наизусть: странно осознавать, что в действительности этот дом существует и не помнит энергию ни Тома, ни Гермионы, ни слияния их тел и душ; тем стенам не ведан их трепет крышесносной любви и самого ожесточённого отчаяния, заставляющих обоих действовать, бороться, волноваться друг о друге.       Что у неё осталось? Только внешний вид на фасад сереющего дома с неприметной лестничной площадкой, поэтому каждый бессмысленный миг своего существования она медленно поворачивала голову к окну и смотрела.       Она созерцала то, чего никогда не существовало.       Иногда приходили мысли — слегка жалящие и болезненные, Гермиона реагировала на них неохотно и морщилась, — что этого не существовало лишь здесь. Сам дом же существует, иначе откуда знанию о нём сложиться в её голове?       После таких мыслей она будто оживала и вспоминала о том, что ожидает ответа от мистера Руквуда. И пока приходящие к ней в гости Джинни или Рон выражали беспокойство за каждый символ богов, вычерченный на всех поверхностях в небольшой квартире Гермионы, она сама с благоговением выжидала письмо.       Наконец, оно дошло до неё.       На следующий день она, не задумываясь, накинула на себя дорожную мантию, причесалась и по старой въевшейся привычке подвела глаза чёрным карандашом, а затем вышла из дома и в мгновение очутилась у Министерства магии. Добравшись до него, Гермиона даже не удивилась тому, что её поджидали в Атриуме, попросили проследовать на нужный этаж.       Как только перед ней распахнули дверь и указали вперёд, Гермиона зашла внутрь и даже не обратила внимания на окружающую обстановку: её тяжёлый безэмоциональный взор сразу же уловил волшебника — единственного, разговора с которым ей хотелось из всех возможных.       Она помнила его другим: даже во времени несбывшегося настоящего, в котором Августус помогал ей на пару с Антонином сигануть в прошлое и спасти Тома, в том числе и мир, и заодно Астрид, он был измотанным, кожа желтила, а серьёзные увечья были налицо. Сейчас же перед ней стоял ухоженный мужчина с блестящими чёрными волосами, зачёсанными назад, а вышитая золотом дорогая мантия, хорошо сидящая на нём и подчёркивающая статную фигуру и широкие плечи, говорила о таком статусе, о каком многие могли бы только позавидовать. На несколько мгновений подобные мысли сбили Гермиону с толку, пока искажённая улыбка не заглушила пустоту. Что она умела делать лучше всего? Улыбаться или даже смеяться, потому что так было легче, так было хорошо.       Августус или, быть может, правильнее обращаться мистер Руквуд учтиво поздоровался и ладонью пригласил занять место у разделяющего их стола. И когда одновременно они опустились на стулья, Гермиона заговорила:       — Вы не знаете меня, не так ли?       — Я знаю, как вас звать. Более того, нас связывает кое-что несущественное, но вполне личное.       У неё лишь на миг встрепенулось что-то в груди, а после этого снова защёлкали какие-то механизмы, приносящие разуму не то боль, не то облегчение. Нормаль адекватности ускользнула дальше, и Гермиону опустило в ещё большую тьму — губы вздрогнули и приняли форму лёгкой улыбки, стало хорошо.       — Что же нас связывает?       — Вы пребывали в коме, мисс Грейнджер. Так вышло, что год назад мне довелось оказаться с вами в одной палате.       — Вы разговаривали со мной, не так ли?       Августус выдержал проницательный взгляд, а затем безоблачно улыбнулся.       — Все говорили, что это как можно быстрее приведёт вас в чувство. Учитывая своё положение, я тоже использовал эту возможность. Вы пришли поблагодарить меня за это, мисс Грейнджер, верно?       Честно говоря, Гермиона даже не задумывалась. Она в целом не совсем понимала, почему попросила аудиенцию у Августуса Руквуда. Что привело её сюда, в конце концов?       — Пожалуй, это будет уместным, — спустя долгую паузу отозвалась Гермиона, кивая. — Я... благодарю вас за то, что принимали участие в том, чтобы вытащить меня из комы. Наверняка ваши разговоры... помогли.       Августус кивнул, принимая благодарность, и ещё долго смотрел на Гермиону, выжидая, что она собирается делать ещё, но, очевидно, решив, что на этом её визит больше не имел никакой цели, тактично произнёс:       — В таком случае прошу меня извинить, мисс Грейнджер, но мне пора приступать к работе...       И стоило ей услышать, что её аудиенция окончена, как она резко тряхнула головой и, не задумываясь, спросила:       — О чём вы говорили со мной, Августус?       Может быть, он удивился, как она обратилась к нему, но всё равно не подал виду, а лишь помолчал несколько секунд и спокойно пояснил:       — Я рассказывал вам о войне. О том, что было в рядах тёмного мага и... какие отношения нас лично связывали с ним.       — С момента, когда вы были молоды? Ещё с Берлина? — почти неслышно поинтересовалась Гермиона.       — Да. С момента знакомства, когда этот изверг был совсем под другим именем, данным ему с рождения, — согласился Августус. — Неужели вы слышали меня и смогли запомнить?       — У вас была сестра, верно? Астрид.       Тот снова помолчал, а после медленно кивнул.       — Выходит... — Гермиона притупила взгляд, глядя куда-то перед собой, а затем слишком обречённо произнесла: — Выходит, вы рассказывали мне историю своей жизни, пока были рядом? Рассказали про семью, Берлин, знакомство, работу и последующую жизнь? Рассказали, как перевелись в Лондон, как поступили на службу, как... — и вдруг резко выдохнула, а затем тихонько засмеялась, поднимая оживлённые глаза на мужчину. — Вы рассказали мне потрясающую историю, Август. Слишком... яркую, чтобы... я её не смогла не услышать.       Он молчал, внимательно разглядывая её и будто пытаясь понять, что она имеет в виду, а затем осторожно и с почтением произнёс, когда тишина снова затянулась:       — Сейчас это неважно. Вы живы, восстанавливаетесь. У вас всё будет хорошо, как и у будущего магического мира. Тёмный маг пал общими усилиями, пусть и от моей руки, всё волшебное сообщество восстанавливается, порядки налаживаются. Честно говоря, я решил, что вы пришли ко мне за помощью, мисс Грейнджер. Возможно, вам требуется работа? Или о чём вы хотели попросить?       Гермиона снова тряхнула головой, принимая такой вид, будто на мгновение её разум прояснился, как в глазах застыл ужас, а затем снова всё померкло, превращая её во что-то механичное.       — Нет. Нет. Вы были правы первоначально: я... пришла всего лишь поблагодарить.       — Хорошо, — чуть развёл руками Августус, приподнимаясь с места и второй раз предпринимая попытку закончить разговор. — В таком случае, если вам ничего не требуется, то...       — Хотя подождите, — снова ведомая какими-то странными чувствами и желаниями хрипло перебила Гермиона. — Есть кое-что и я не знаю, насколько вы в силах мне помочь, но поверьте, это единственное, о чём я хотела бы попросить.       — Говорите, — уступчиво кивнул Августус, величественно возвышаясь над своим столом и Гермионой в том числе.       Она посмотрела на красивую вышивку золотыми нитями и атласной тесьмой, зачем-то подумав о том, что хотя бы это Августус Руквуд точно заслужил, и, склонив голову набок, улыбчиво произнесла:       — Я бы хотела посетить Азкабан. Это возможно?       — И кого вы хотите там увидеть? — слегка нахмурившись, неожиданно холодно поинтересовался Августус.       — Я хотела бы поговорить с Антонином Долоховым. Это возможно?       Тот не сдержал искреннего удивления, приподнимая брови, и даже на полминуты задумался, убирая ладони за спину и не отводя пристального взгляда с безмятежно сидящей перед ним Гермионы, вид которой нисколько не выдавал хоть какого-то её интереса в этом.       — Думаю, возможно, — наконец-то произнёс он сухо. — Это всё?       — Да, это всё, — кивнула Гермиона, медленно поднимаясь со своего места, тем самым показывая, что в этот раз разговор действительно окончен.       — На получение разрешения мне понадобится около трёх дней. Вечером в пятницу подойдите в Атриум к шести, я буду ждать вас, чтобы сопроводить.       — Спасибо, сэр.       Августус медленно кивнул, по-прежнему держа ладони за спиной и не сводя проницательного взгляда, пока Гермиона шла к выходу, как вдруг она резко обернулась и спросила:       — А про Марту вы тоже рассказывали?       Тот немного свёл брови и чуть сощурил глаза, будто пытаясь вычитать в лице Гермионы какой-то изъян или найти объяснение, а затем спокойно ответил:       — Я не знаю ни про какую Марту. Я не единственный разговаривал с вами. Спросите у своих друзей, они посещали вас достаточно часто.       Гермиона рассеянно кивнула и вышла.

***

      Насколько интересны человеческий разум, обширное сознание и недосягаемое подсознание — одним махом в самый неожиданный момент может проткнуть внутренности извне страшным осознанием и весь мир стремительно переворачивается. Как разобрать, где смысл, а где его нет? Где реальность, а где вымысел? И кто сказал, что вымышленное не существует хоть где-то? Если оно имеет место и проявляется хотя бы в голове, то откуда-то оно приходит, не так ли?       Так и как найти то, откуда появилось всё?       Гермиона зачесала волосы, нанесла на глаза линии чёрного карандаша и отвернулась от зеркала, мгновенно толкая входную дверь. Спрятавшаяся под длинной мантией ладонь крепко сжала рукопись Марты, бросила последний взгляд на неприметный дом, когда-то значивший многое для неё, в то время как характерный щелчок уже переносил её к Министерству магии.       Спустя минуту-другую она оказалась внутри, где её встретил Августус уже в другой, но не менее изысканной мантии, из-под которой выглядывали кожаные перчатки такой прочности, будто ему предстояло держать горячие драконьи яйца, не меньше. С ним здоровались почти все, некоторые даже молча кланялись, и Гермиона на несколько мгновений сощурилась и задумалась, что совсем не знает текущий мир.       Это не её место и быть её здесь не должно.       В этом нет никакого смысла, как и в её существовании, так и зачем?..       Они покинули Министерство через какой-то незнакомый ей проход, где не встретился даже ни один чародей, прошли тёмный узкий коридор и оказались на каком-то замкнутом дворике, огороженном сырыми каменными плитами, а затем Августус небыстро взял Гермиону за предплечье и утащил в трансгрессионную тьму.       Мгновения показались долгими, хоть Гермиона и подготовилась к прыжку. Когда всё же морской холодный воздух заполнил носовые пазухи, она пошатнулась от короткого бессилия и тут же была сдержана крепкой хваткой сопровождающего. Августус лишь на секунду бросил на неё твёрдый взгляд, а затем повёл к неприметному проходу среди каменных глыб невероятно огромного здания, масштабы которого Гермиона пусть и не успела оценить со стороны, но всем нутром ощущала мощь сооружения.       А ещё здесь было не только мокро и холодно, но и слишком пусто — вгрызающееся в плоть чувство было безжалостнее мёрзлого воздуха, чтобы обращать внимание на какие-то другие вещи.       Куда они зашли — тесный коридор с низкими потолками, — там встретили двое волшебников, которые молча поклонились Августусу, и один из них взял исписанный пергамент с разрешением.       — Мисс Грейнджер, сюда палочку, а здесь оставьте отпечаток кровью, — мягко позвал Августус.       Она бегло осмотрела каждого тюремщика, а затем молча выполнила все требования.       — Вас и вашу магию ослабляют, — спокойно пояснил тот, пока Гермиона прижимала уколотый палец к зачарованному пергаменту. — Таковы правила.       Она не возражала.       Они преодолели несколько коридоров, затем впереди их ожидали лабиринты лестниц и везде непрекращающийся запах сырости и уныния. Возможно, это должно быть крайне неприятным, даже омерзительным, и вызывать кучу отвратительных эмоций, но никто из двоих не подавал виду — всю дорогу оба шли молча по проходам, подобным самым низменным катакомбам, пока Августус не остановился. Гермиона замерла рядом и посмотрела сначала на склизкую от влажности каменную стену, а затем перевела взгляд на мужчину.       — Должен предупредить вас: Долохов, мягко говоря, не в себе. Он был ярым приверженцем тёмного мага и оставался таковым до конца. Поэтому сильно не пугайтесь, он до сих пор... Вас будет отделять барьер — ничего сделать он вам не сможет. Не знаю, зачем вам это, но держите себя в руках.       Гермиона кивнула, после чего Августус спокойно подошёл к массивной железной двери и с помощью каких-то рун открыл её, а затем указал ей пройти внутрь. Она зашла, почувствовав, как за ней прикрывается тяжёлая створка, едва выдающая противный скрип, на который тёмная фигура в глубине маленькой узкой камеры встрепенулась, а затем плавно зашевелилась.       Антонин Долохов был плох, ужасно плох. Если бы не густые смолянистые кудри, растрёпанные и отросшие до плеч, а на губах — опасливый оскал, то Гермиона не признала бы его. Тюремная роба была ужасно поношенной и мешком свисала с иссушенного тела, но сам заключённый оставался энергичен и быстр, с какой силой он подорвался с пола и подобрался к белёсому барьеру. В сумраке его впалые глаза засияли дикими огоньками, будто невероятно голодному пленнику наконец-то бросили еду.       Гермиона долго рассматривала его, как и он в ответ, а затем подошла чуть ближе к барьеру и произнесла:       — Антонин.       Он молчал, пристально вперившись в неё жгучими зрачками.       — Скажи... скажи, знаешь ли ты меня?       Она не понимала, почему задаёт именно этот вопрос, хоть и заранее знала на него ответ.       Тот ещё немного помолчал, затем хриплым низким тоном вкрадчиво произнёс:       — Знаю.       — Откуда ты знаешь меня?       — Чуть не прикончил тебя в Министерстве, — отозвался Долохов, и его лицо исказила ещё более безобразная улыбка, обличая гниющие жёлтые зубы.       — И только? — выдохнула Гермиона, неосознанно стискивая перед собой липкие пальцы в замок.       Она жадно рассматривала его, проецируя лицо того, кто целый год был рядом с ней и столько всего прошёл рука об руку, заняв особое место в груди, где-то под сердцем.       Неужели это правда всё было вымыслом? Неужели ни одного шанса не существует?       Глядя в горящие любопытством и яростью глаза, впервые за всё время Гермиона ощутила что-то болезненное, защемляющее внутренности и вызывающее ком в горле. Перед ней Антонин Долохов — только не её друг и не её опора, да и он вообще не знал её.       А она — дура, дура, какая же дура!.. — привязалась к нему. В своём больном, наглухо утерянном воображении привязалась к нему и к тем, кого уже не существует, а может быть, никогда не существовало в том виде, в каком она знала. Всё это время она любила страшной силы тень, возвысившуюся над ней и схватившую в оковывающие объятия, чтобы пожирать её продырявленную душу, её никчёмную жизнь.       Это всего лишь был чёртов крестраж, который она — дура, дура, настоящая дура!.. — в порыве отчаяния безропотно надела на себя и чуть не умерла. Да и лучше бы сдохла, чем видела это!..       Глаза сами собой налились слезами, готовясь соскользнуть крупными градинами вниз, в то время как заключённый медленно коснулся белёсого барьера и прижался лбом к склизким прутьям, с жадным любопытством продолжая рассматриваться Гермиону тёмными горящими глазами.       — И только, — выдохнул он, будто сообразив, что этого будет достаточно, чтобы вывести её из себя, насколько она стояла по какой-то причине перед ним так ранима и уязвима.       Из уголков быстро побежали слёзы, но Гермиона всё равно не всхлипнула, неотрывно наблюдая за Антонином Долоховым, которого, выходит, никогда не знала. А он широко улыбался, будто это всё приносило ему неслыханное удовольствие, будто знал, что сейчас занёс над ней самый острый кинжал, пропитанный мучительным ядом, который с каждой проведённой здесь секундой втыкался в неё и обрекал до последнего вздоха метаться в агонии.       Гермиона едва нашла силы кивнуть то ли в благодарность за ответ, то ли чтобы просто закончить разговор, а затем отступила на шаг, по-прежнему не сводя взгляда с чужих, теперь уже совсем незнакомых ей черт.       — А ты надеялась, что мы знакомы, а? — теперь не унимался Долохов, ближе прижимаясь к барьеру и явно не желая, чтобы та уходила. — Надеялась, что я хорошо знаю тебя, а?       Гермиона честно выдала согласие, закрепляя его кивком, и зачем-то добавила, будто надеясь, что он поймёт её:       — Мы... мы дружили.       У Долохова изменился взгляд, став задумчивым и даже нечитаемым, и она ощутила, как идиотская надежда стала наполнять её существо, как вдруг тот звонко рассмеялся, оглушая тесную мрачную камеру, по ощущениям, даже задрожавшую от такой силы вибрации.       — Я? Дружил с грязнокровкой? — насмешливо воскликнул он так громко, что Гермиона вздрогнула и интуитивно сжалась, обнимая себя за плечи и теперь уже точно давая волю слезам, а заодно и всем разрушительным чувствам, принявшимся сводить её и без того помрачённый разум с ума, только уже совсем уводя за грань — за непостижимое, за необратимое, откуда больше не вернуться.       Долохов искренне хохотал и каждым звуком всецело уничтожал её. Казалось, эта пытка длилась так долго, что всё превратилось в бескрайнюю бесконечность невещественной бездны.       Кажется, в этот миг она по-настоящему умерла.       — Мисс Грейнджер, идёмте, — где-то на задворках сознания врывался чей-то голос.       Её обхватили за плечи и куда-то повели, как вдруг она резко вырвалась и прислонилась к белёсому барьеру, улавливая пылающий издевательский взгляд перед собой.       — Твою бабушку зовут Марта?!       Озорная улыбка медленно сползла с бледного измождённого лица, обрамлённого грязными густыми кудрями, и Долохов замер в нескольких сантиметрах от неё, внимательно всматриваясь в слезящиеся глаза и больше ничего не предпринимая.       — Мисс Грейнджер, прошу вас, — настоятельно обратился к ней Августус.       Несколько мгновений она пытливо наблюдала за Долоховым, продолжавшим быть каменным изваянием, будто не он оглушал своим животным смехом каждую частицу маленького пространства, и, не дождавшись никакого ответа, медленно отшатнулась от барьера.       Липкими пальцами находя под мантией во внутреннем кармане чужую рукопись, Гермиона направилась к выходу, точно зная, каким будет её последний шаг, прежде чем она окончательно решит разорвать эту нить — выбросить себя из этой жизни навсегда.