За веру и верность

      Элиза, судорожно вздохнув, подняла голову и взглянула на Модеста. Взгляд её до глубины души тронул его: такой взгляд, грустный, с блестящими в уголках глаз слезинками, обыкновенно бывает у людей в глубоком трауре. А только видно было, что Элиза ни по ком не скорбит: надето было на ней не чёрное шерстяное платье с простою отделкою, а светлое, муслиновое, с густою оборкой и у подола, и у шеи, и на рукавах. Она поспешно достала носовой платок, смахнула слёзы, и через силу улыбнулась Модесту: ничего-де плохого с нею не случилось, беспокоиться ему не о чем, а слёзы — слёзы это так, от переполняющей её радости встречи! Улыбка, однако, вызвала у неё новый поток слёз — и новый вздох, ещё горше прежнего. — Что с вами, Элиза? Что случилось с тобою, друг мой? — спросил Модест. Элиза молчала. — Право же, Элиза, что случилось? Неужто ты правда думаешь, что я не узнал тебя, и из-за этого плачешь? Да ведь темно было, и сколько лет мы не виделись!.. — Ах, нет, вовсе нет! — сквозь слёзы отвечала она. — Вовсе ничего плохого не случилось… — А зачем же ты тогда плачешь? Модест осторожно взял её за руку, взглянул Элизе в глаза, крепче обнял её — а она не только не отвечала, но и выскользнула проворно из его объятий, отвернулась и сказала сухо: — Ничего не произошло. Вас дома ждут, идите скорей. И она, резко развернувшись, убежала в темноту сада. Модест пожал плечами: в конце концов, не может же он утешить человека, если тот сам этого не желает! Да и приезд домой в отпуск — событие радостное, и с чего бы ему печалиться вслед за Элизой? Он неспешно поднялся на крыльцо, толкнул дверь: стучать не хотелось — пусть бы его приезд стал приятною неожиданностью для домашних! Матушка, должно быть, ахнет, увидав его, всплеснёт руками, тот час же поднимет на ноги всю прислугу: пусть готовят комнату для молодого барина, он устал с дороги! пусть греют самовар, он продрог в пути!.. Отец, конечно, будет сдержаннее её — потреплет Модеста по плечу, скажет ему: «Ну, молодец!», и примется успокаивать не в меру разгорячившуюся супругу. Маленькие сёстры и брат поднимут шум, старушка няня перекрестится тихонько, кузина взглянет на него из-под скромно опущенных ресниц… Первые комнаты длинной анфилады Модест прошёл медленно: не пристало ему бегать, ведь он теперь — не тот семнадцатилетний беспокойный юноша, пускай все увидят, как он повзрослел, поумнел, остепенился. Он миновал прихожую, миновал маленькую гостиную с малиновыми штофными обоями, столовую, ещё одну гостиную, побольше и понарядней — и чем дальше он проходил, тем скорее делался его шаг. Библиотеку, тёмную, пахнущую бумагой, пылью и деревом, он чуть ли не пробежал — и замер на пороге диванной комнаты, ярко освещённой свечами. Всё семейство: мать, отец, две сестры, брат, кузина-сирота, по милости воспитывающаяся в доме, старушка-бабушка в кружевном чепце, незамужняя тётушка с маленькой собачкой на коленях, ещё одна тётушка — вдова в чёрном с белым кружевом платье, а также, помимо тесного этого семейного кружка, сидел здесь троюродный братец отца, живший отдельным домом и обыкновенно являвшийся сюда, чтобы рассказать какую-нибудь скандальную сплетню, главным героем которой нередко бывал он сам, — все они сидели в тесном кружке. На лицах их Модест ясно прочёл: что-то неладное творится в доме. Ах, недаром он беспокоился, подходя к дому! Недаром сердце его тревожно сжималось! И, верно, недаром Элиза так горько плакала… Ещё подходя к диванной, Модест неясно слышал обрывки разговора: «Ах, беда-то какая!» — «И как же нам теперь быть-то?» — «И неужто ж правда это всё?» — но стоило ему появиться в дверях, как все замолчали. Модест тоже молчал — как-то неловко казалось ему вторгаться в это сдержанное напряжение. Он смотрел потерянным взглядом, на секунды задерживаясь на каждом лице, и — как он всегда дел в минуты душевного волнения — крутил в пальцах холодную, круглую, гладкую пуговицу на колете. — Дюша. Дюша приехал, — сказала мать, словно очнувшись ото сна — глухим голосом, начисто лишённым интонаций. Она наконец заметила его — и все теперь, повинуясь её голосу, смотрели на Модеста. Собачка незамужней тётушки соскочила с её колен, подбежала к Модесту, виляя весело хвостом и обнюхивая носки его полусапожек; тётушка-вдова вытащила из ридикюля — жёлтого вязаного ананаса, единственного яркого пятна во всём её чёрно-белом костюме, — маленький флакончик с солью; «Ба-ба-ба! кто явился!» — закричал отцов брат, пожалуй, чересчур уж громко для этой маленькой гостиной; мать заплакала — и Модест поспешил подбежать к ней. Он опустился на колени подле её кресла, поймал её взгляд; а она, всхлипывая, всё приговаривала: — Дюшенька, душа моя, ведь ты не оставишь нас сейчас? Модест решительно не понимал, что происходит! Сначала Элиза, ничего не объяснив, расплакалась и убежала от него; теперь мать спрашивает, не собирается ли он уезжать, когда он только приехал! Что, в самом деле, делается в доме! — Нет, конечно, не оставлю! — воскликнул он. — И, бога ради, скажите мне: что произошло?