За веру и верность

      — Что произошло? На минуту в комнате повисло неловкое молчание — и слышно было только всхлипывание матери да сопение тётушкиной собачки. Все переглядывались друг с другом: мать смотрела на отца, отец — на дядю, тот — попеременно на бабушку и обеих тётушек; Модест переводил взгляд с одного на другого, и силился понять, что же произошло и отчего ему никто ничего объяснить толком не может? Заболел кто-то из родственников, лежит при смерти, или, того хуже, умер? Немудрено такому приключиться — в родичах, свойственниках да знакомых у них вся Москва да половина Петербурга; да только вряд ли стали бы родные скрывать от Модеста такое несчастье. Может, в какой-нибудь деревеньке отца пожары, неурожай, мор? Может, давным-давно заложенную деревню под Саратовом не успел отец разложить и теперь её продают неизвестно кому? Но едва ли это всё могло до слёз взволновать Элизу — она, хотя и была дочерью управляющего, сама ни в какие экономические вопросы не входила; да и зачем девице в них вникать! — Да, видишь ли, племянничек, какое дело, — начал было брат отца, наконец перервав затянувшееся молчание. Но он не успел докончить: мать, встрепенувшись, запричитала, что-де не произошло решительно ничего, из-за чего ангел её Дюшенька должен был бы беспокоиться; и что она не ожидала его появление, ещё и в такое время; и что она хочет, чтоб он остался дома хотя бы с недельку — его начальство, конечно, войдёт в положение и не станет слишком бранить его за отсрочку; и что, конечно, он утомился с дороги, и, верно, хочет пойти отдохнуть — право, мы засиделись, полночь уже; и что обо всех маленьких неурядицах ему расскажут завтра — и он сам поймёт, что ничего в них страшного нету; и что ежели Дюша хочет чаю, так она прикажет сейчас, чтоб принесли… Много бы она могла ещё говорить, перебирая одну за одною мысли безо всякого порядку и связи. Модест понял одно — что-то от него всё же скрывают; но он действительно устал с дороги и, пожелав всем покойной ночи, отправился к себе в комнату. Как бы ни утомила Модеста дорога, ему не спалось. Странным казалось ему, что он наконец приехал домой, что на месяц он может начисто позабыть все неприятности службы: дежурства, переходы, учения, дурные квартиры, грязные местечки, жару и холод, грязную воду, пустой чай и дурное вино, — что сейчас он лежит не на тюке соломы на лавке в крестьянской избёнке, а на кровати с резными дубовыми ножками, на пуховой перине, на постели из атласа, батиста да кружева! Стоило ему закрыть глаза — как ему чудилось, что он всё ещё едет, что кочки и рытвины на дороге трясут его беспощадно, что ямщик щёлкает кнутом, что слышится звон колокольчика под дугой. Карета, налетев на рытвину глубже прежних, резко остановилась — Модест открыл глаза, всмотрелся в темноту. Нечётко видел он очертания камина, ширмы, кресла, кромку окна, киот и лампадку перед ним, алым глазком сияющую впотьмах. Дома, он дома, не в дороге! Дома, под одною крышею с родными… И кстати о родных — что же, ах, что же таят они от него? И зачем им таиться? Никаких догадок, кроме тех, что он уже отмёл за их несостоятельностью, он не придумал — и потому принялся разбирать каждую из них. Положим, в деревнях мор. Это значит, что денег у семьи будет меньше; и, следовательно, о так желанном переводе в лейб-гусарский полк Модест может даже не задумываться. Что ещё это значит? Что у сестёр будет меньше приданого — да старшей из них нет и четырнадцати, Бог даст — к их замужеству дела и поправятся. Ещё это значит, что крестьяне, вверенные под опеку отца, страдают ужасно; что ж, это печально, но ничего не попишешь — по меньшей мере, Модест не знал, чем мог бы помочь им. Если продали заложенное имение — то, в сущности, это означает ровно то же самое, за исключением страдающих крестьян. Когда б детство, отрочество или ранняя юность Модеста прошли под сенью вековых дерев, росших в старом парке этого саратовского поместья, он бы огорчился; но он никогда там не бывал — и, честно сказать, даже не представлял, есть ли там парк. Если умер кто-то из родственников — это означает траур. Очень жаль! Полк его квартировал в Польше, Модест прекрасно выучился настоящей польской мазурке и в отпуске хотел на всех московских балах кружить всех московских барышень и тревожить их сердца — а при трауре какие же балы! Едва ли Модест знал почившего родственника, ибо всех, кого семейство считало родственниками, он не мог и перечесть, — и потому печалиться о нём особо не приходилось. Он ненадолго забылся сном; но тихий стук — не то в дверь, не то в стену, не то в окно — разбудил его. Уже занималась ранняя июньская заря, серовато-лиловый тусклый свет лениво заползал в комнату. Модест приподнялся на постели, осмотрелся, пытаясь понять, кто, откуда и зачем стучит; стук повторился погромче: стучали в окно. Стук был настойчивыми — не ветка дерева под ветром это стучала, не большая муха или стрекоза билась о стекло! Позёвывая и потягиваясь, Модест встал с кровати и подошёл к окну. Бледная, дрожащая, встревоженная, стояла под окном Элиза. Модест поспешно отворил окно — створка скрипнула, в тишине спящего дома прозвучав громко, точно выстрел, — облокотился о подоконник, склонился к Элизе: — Что ты здесь делаешь? Она отвернулась, покраснела — ах, какой конфуз! Ведь он в одной ночной сорочке, даже не подумал накинуть халата на плечи! — и отвечала: — Мне очень надо говорить с вами. — Сейчас? Да ведь сейчас ночь, Элиза, ты не больна ли? — Да, сейчас! Пожалуйста… Она, безусловно, больна: голос срывается, в лице ни кровинки, к тому же и днём, и сейчас ведёт себя странно… И сейчас она, стоя на влажном ночном воздухе лёгком платье, рискует простудиться и занемочь ещё сильнее! — Элиза, послушай, какие разговоры теперь! Ты не в себе, ложись в постель, утром пошлём за доктором. — Нет-нет, я совершенно здорова! Но нам обязательно надо поговорить, и обязательно сейчас. Да что же это такое, в самом деле! То она ничего ему не говорила, когда он только приехал, теперь же вызывает на разговоры! Что за комедию все ломают в этом доме! И к тому же — если Элизе отчего-то по душе ночные сомнамбулические прогулки, то Модест предпочёл бы вернуться в постель: он порядком уже продрог. Модест посмотрел на Элизу, думая, как бы убедить её в глупости её поведения. И вдруг жалко ему стало Элизу — такою потерянною и несчастною казалась она, с такою мольбою взирала она снизу вверх на Модеста. — Что ж, — проворчал он, — если дело никак не терпит, я оденусь и выйду к тебе.