За веру и верность

      Мелькнули за оконцем перекладной кареты полукруглые розовые стены Петровского дворца, пронеслись столбы Тверской заставы; узкие, немощёные, почти деревенские проулки мало-помалу сменились городскими улицами. Лавочка — церковь — деревянный на каменном основании дом — ещё одна церковь; мост — площадь — переулок; колёса то звонко стучали по камням мостовой, то увязали в грязи, то шелестели по усыпанной сеном улице.       Две недели пути из деревушки в Луцком уезде, где квартировал полк, заметно утомили Модест, и теперь, когда оставалось проехать всего пять или шесть верст, он нетерпеливо выглядывал из окна — хотя в сгущающихся сумерках не мог рассмотреть ничего, кроме бледного, дрожащего и расплывающегося, отражения своего лица. Слышно было, как ямщик то и дело погоняет лошадей, — что было сил стараясь заставить их бежать скорее, ибо барин обещал хорошо дать на водку, — но Модесту казалось, что они топчутся на месте.       Наконец экипаж остановился. Модест, не дожидаясь, пока его денщик, сидевший всю дорогу на козлах рядом с ямщиком, снимет с запяток его дорожный сундук, соскочил с подножки экипажа. Недавний дождь лужами покрыл засыпанную песком дорожку, и Модест, не разбирая дороги и поднимая снопы брызг, побежал к дому — так хотелось ему поскорее очутиться там, среди родных.       Перед крыльцом Модест остановился: слишком уж быстро и громко стучало сердце, — и обвёл взглядом дом. Давно он не был здесь — а ничего и не изменилось. Всё так же белели высокие колонны под треугольником крыши, всё так же врезалась в небо башенка бельведера. Одно было странно: Модест знал наверное, что все в доме, чтобы не жечь зря свечей, ложились рано, как только стемнеет; теперь же серая вечерняя полутьма уже почти сменилась иссиня-чёрной ночью, а в окнах дома — в гостиной и во флигеле, отведённом семейству управляющего, всё ещё горел огонь.       Ждут ли его приезда? Нет, он и не писал в письмах к родителям, что приедет — лишь обмолвился парой слов о том, что хочет испросить себе отпуск, а дадут его или нет, бог весть! Получили ли хорошие известия? Случилось ли что-то дурное? Кто знает! А только Модест понимал: в доме неспокойно.       Он стоял на крылечке, сжимал холодную медную ручку двери — и не решался ни толкнуть дверь, ни постучать, чтоб ему открыли.       Раздумывал он долго — и так и не успел ничего придумать, как услыхал у себя за спиной лёгкие шаги, а затем и вопрос:       — Как! неужели это вы?       Он обернулся на этот с детства знакомый голос, в котором слышались и слёзы, и улыбка, и замер, в недоумении глядя на девушку. В руке она держала свечу, золотистый свет которой, словно мягкий пуховый платок, окутывал её, и в мерцании этого света лицо девушки казалось Модесту то хорошо известным, то совершенно незнакомым. Тёмные глаза её, сейчас встревоженные, он вспомнил тот час же; в тонких чертах лица же он едва мог угадать лицо той четырнадцатилетней девочки, с которой он прощался, пять лет назад уезжая из дому к месту своей службы.       Поначалу она смотрела на него с удивлённой улыбкой, но когда и через минуту Модест не ответил ей ничего — видно, не вспомнил свою давнюю знакомку, — она, погрустнев и опустив взор, спросила:       — Разве ж вы не узнаёте меня? Не помните?..       И, тяжело вздохнув, она развернулась и побрела к флигелю управляющего. Шла она медленно, словно несла на плечах невыносимую тяжесть; изящная фигура её сгорбилась, плечи грустно опустились; порывом ветра задуло свечу — а она словно и не заметила этого.       — Постойте! — воскликнул Модест, сбежал с крыльца и бросился догонять девушку. — Постойте, Элиза! Конечно, я узнал вас — как можно не узнать?       Она остановилась, недоверчиво посмотрела на него — и бросилась в его объятия.

***

Элиза замерла, прильнув головой к плечу Модеста; он гладил её по завитым в мелкие кудри волосам. Только в первые мгновения встречи не узнал он её — слишком уж она изменилась, повзрослела, — но стоило ему услышать голос девушки, как он тотчас вспомнил её — и теперь картины детства, словно живые, стояли у него перед глазами.       Вот зимний день — темно, как ночью, за окном воет метель, и слышно, как бьются голые ветви деревьев об оконные стёкла. Семилетний Модест приотворил дверь в отцов кабинет и смотрит сквозь щёлочку: что-то непривычное происходит. Отца Модесту сквозь щёлку не видно — но хорошо видно его гостя. Высокий, худощавый, в запылённой дорожной одежде, гость сидит в креслах — но не так, как сидят все прочие приходящие к отцу Модеста с визитами. Все прочие сидят привольно, вальяжно, спокойно, этот — умостился на самом краешке кресла, и даже издалека заметно, как неуютно ему. На коленях гость держит маленькую девочку; она тыльной стороной ладони трёт глаза — не то заспанные, не то заплаканные.       На следующее утро выяснилось: приезжий — француз-дворянин, некогда приближенный к королевскому двору, а теперь — беглец от революции. Несколько лет скитался он по Европе в поисках пристанища и наконец добрался до России; он просит места хоть гувернёра, хоть повара, хоть садовника в каком-нибудь из московских домов, а буде не найдётся такового места, то через неделю он, заложив золотые часы, единственное оставшееся напоминание о его прежнем богатстве, уедет в Саратов: там, слышно, есть большое французское поселение.       К счастью, ни уезжать в Саратов, ни долее обивать пороги московских домов ему не пришлось: отец Модеста, человек добродушный, дал ему место управляющего своею городскою усадьбою. И то правда: месье Орели казался человеком надёжным, бесхитростный рассказ его о собственных скитаниях позволял считать его честным, и, к тому же, усадьбе давно требовалась твердая рука. Отец Модеста и без этих доводов готов был поселить месье Орели в своём доме; только вот супруге его потребовалось убедительно доказать необходимость в новом управляющем.       Вот — день весенний, тёплый и радостный. Белоснежный воланчик, как падающая хвостатая звезда, снуёт по небу; от Модеста летит он к Элизе, от неё — снова к нему. Вот — осенний вечер. Старая нянюшка Модеста вяжет чулок и рассказывает сидящим перед нею на полу детям страшную сказку. Модест слушает — и вполголоса пересказывает историю Элизе на французском. Через пару дней он возьмётся, подражая своему гувернёру, учить Элизу русскому языку — а когда она выучится сносно говорить на нём, то по адрес-календарю пятилетней давности, позаимствованному у отца, примется учить её и чтению. Вот — ещё один осенний день. В доме суета: Модеста собирают на детский бал к Иогелю. Бархатная курточка бутылочного цвета, рубашка с отложным воротником — всё с иголочки; а Элиза стоит в своём скромном повседневном платье. «Ты разве не едешь?» — покачивание головой. — «А отчего?» — пожимание плечами. — «Ну, тогда и я не поеду никуда!» И он действительно не поехал — хотя ему и пришлось для этого сказать, что у него голова разболелась некстати.       Словом, росли они как друзья — или больше, как брат с сестрою.