lonely soldier, my heart beats for you

      На фестиваль они все-таки идут вместе. Но начинается все с того, что Нобара приходит куда чаще, чем ее бабушка и много разговаривает. Рассказывает об учебе в Токио, о Маки-семпай, которая просто самая потрясающая девушка из всех, что она знает, о том, как подорожали цены абсолютно на все и ей приходится совмещать учебу с работой на полставки, но с наступлением лета она плюет на все и возвращается к родным, чтобы иметь возможность вдохнуть спокойно и на какое-то время позабыть о заботах. Токио был ее мечтой, а Кодзусима — домом, и ничего не поменялось за последние два года, вот только сейчас она пытается покорить эту самую мечту и, признаться честно, это не так уж просто.       Она напоминает собой неутихающее радио, и не то чтобы Юджи против, наоборот, так он не проваливается в болото вязких мыслей и куда меньше слышит отравляющий голос совести. Вот только девушка приходит и в вечер фестиваля, одетая в светлое кимоно с тонкими узорами цветов. Ее волосы собраны в милую прическу, кою дополняет заколка в виде лотоса. Девушка крутится на пороге, улыбаясь и спрашивая его без остановки:       — Ну как тебе? Красиво ведь?       В этот момент она совсем не походит на свой возраст и Юджи думает, что будь она его сестрой, с ней он бы ни за что не соскучился. Хотя, и без этого девушка не дает ему заскучать.       — Уверен, ему бы понравилось, — отвечает он, прислонившись к косяку. Нобара довольно кивает, а после упирает руки в бока, смотря на него с прищуром.       — А ты чего до сих пор в домашней одежде?       Юджи непонимающе сводит брови к переносице.       — Не говори мне, что собирался остаться дома и пропустить все веселье! Чертов затворник, — фыркает девушка.       — Вообще-то я тебя старше, — придавая себе оскорбленный вид, отвечает он и невольно ловит себя на мысли, что почти возвращается к тому себе, что еще не получил повестку.       — Всего на год, — жмет плечами девушка, разуваясь и входя внутрь, — где твой шкаф?       В конечном итоге они идут на фестиваль. Его проводят неподалеку от храма. Различные ларьки, торгующие сладостями, масками и предлагающие различные игры, уже успели украсить цветными фонарями, и в заходящих лучах солнца все вокруг будто покрывается коркой таинственности. Невдалеке виднеется широкая поляна, где люди собираются полукругом, окружая мико, готовящихся к выступлению.       Юджи нервно поправляет рукава содэ и пояс оби, убеждаясь в том, что тот повязан ровно, после же осматривает себя, совсем отвыкнув от ношения традиционной одежды. Нобара, посмеиваясь, наблюдает за ним, но молчит и не стремится поддеть. Ранее она сказала, что кимоно ему больше к лицу, нежели рубашки и брюки в европейском стиле, в коих он походит на серую тучку. Юджи не особо задумывается над тем, что ему больше подходит, но не без удовольствия отмечает удобство своей одежды и даже не отметает мысль о том, чтобы приобрести побольше повседневных кимоно.       Со всех сторон до них доносится счастливый смех детей и взрослых, что-то увлеченно обсуждающих. Мимо них пробегают мальчишки, скрывающие лица за цветастыми масками, на ходу размахивая палками на манер сабель и воодушевленно выкрикивая победный клич. У ларьков со сладостями собираются девочки, певуче о чем-то щебеча и покупая аппетитно выглядящие пирожные.       — Пойдем скорее, — тянет его за рукав Нобара, как только они немного осваиваются.       — Куда? — Юджи осторожно высвобождает руку, но покорно за ней следует.       — Вот-вот начнут исполнять кагура*, — на ходу говорит девушка, — после чего летний фестиваль будет официально открыт. (прим. Кагура — вид ритуального танца, исполняемый мико под сопровождение флейты или барабанов. Обычно его исполняют для получения благословения «ками» или богов, с недавних же пор этот вид богослужения перерос в форму досуга).       При упоминании танца, он непроизвольно вздрагивает и останавливается, внимательнее оглядываясь в поисках одной определенной фигуры. Юджи предполагал, что вполне вероятно наткнется на каннуси здесь, но все равно не был к этому подготовлен. Его сердце срывается с ритма, но он торопливо выдыхает и пытается вернуть себе прежнее самообладание.       Как только они подходят ближе, Юджи замечает его. Мужчина вновь облачен в белое сайфуку, и сидит чуть в отдалении. В руках он держит флейту и кивает подходящим жителям, что кланяются в приветствии. Его волосы откинуты назад и открывают лоб, а голубые глаза сияют при свете фонарей. Складывается ощущение, что их разговор в баре был давным-давно и сейчас, смотря в сторону каннуси, Юджи не сразу находит силы, чтобы отвести взгляд и вспомнить горечь той ноты, на коей оборвался их разговор.       Кто-то ударяет по барабанам, и толпа затихает. Мико начинают плавные движения, подстраиваясь под ритм, после чего Сатору подносит флейту к губам и мелодичный звук перекрывает все остальное, подхватываемый ветром. Девушки искусно танцуют, то делая резкие выпады, то текуче извиваясь и собираясь вместе. Со стороны толпы изредка доносятся восхищенные восклицания, шуметь никто не решается.       Юджи внимательно смотрит. Не на танцующих девушек. На Сатору.       В ушах же звоном отдается мелодия, льющаяся столь же ловко и мягко, как ручей. Он смотрит, смотрит, смотрит, почти не дыша и не решаясь прикрыть глаза хоть на краткий миг.       И, похоже, делает это слишком долго, потому что Нобара толкает его в бок, произнося ехидно:       — Ты пялишься.       Юджи не отрицает, и взгляд не отводит, в какой-то момент осознавая, что пара глаз, в коих встречаются волны, направлена в его сторону. Дышать становится трудно. Он почти задыхается, теряя связь с миром.       Юджи принял себя ещё в школе, когда все вокруг шептались по углам, обсуждая девушек и то, как мило ветер играет с их волосами, а он взглядом искал Дзюнпея, сидевшего через две парты от него. Обычно юноша прятался за длинной челкой и что-то старательно изображал на полях тетради. В эти моменты на его лице застывало выражение полной сосредоточенности. Пальцы, сжимающие карандаш, порхали над листом бумаги, вырисовывая причудливые узоры. Юджи мало волновало то, что в итоге получалось, ему хватало и той картины, что открывалась перед его глазами.       Весной он урвал поцелуй под сакурой. Наполненный неловкостью и неуверенностью. Дзюнпей рассмеялся ему в губы, обнял осторожно и в ответ на его клятвы щурился счастливо.              Юджи любил без остатка, отдавал всего себя, как бывает, когда ты только ступил на тропу взросления и максимализм кажется чем-то приемлемым. Дзюнпей его любовь принимал, но не давал никаких клятв. Возможно, поэтому расставание было неизбежно и обрушилось на них, как проливной дождь. Оставив осадок после холодных объятий и скомканных прощаний.       Юджи не винил его.       А себя. За то, что сделал недостаточно. Не углядел. Недолюбил.       Дзюнпей разрушил его, но Юджи не винил того, чья улыбка освещала его семнадцатую весну.       Сейчас же он стоит, как вкопанный и через силу заставляет себя опустить голову, разорвав тонкую нить, возникшую ранее. И не знает, что с ним происходит. Это не любовь, еще нет. Что-то другое. Но что же?       — Итадори, — голос Нобары пробивается через несильный шум в ушах. Оцепенение спадает, и он потерянно смотрит на нее, запоздало замечая еще одного человека, подошедшего к ним. Ритуальный танец подошел к концу, и, видимо, он это упустил.       — Я вам не помешаю? — вежливо интересуется Сатору, пряча руки за спиной, но смотрит только на него. — Вижу, ты совсем освоился и даже обзавелся новыми знакомыми.       Девушка на это слегка щурит глаза, но уважительно кланяется и представляется, после слегка подталкивая парня в спину и произнося притворно-виноватое:       — Итадори, я отойду на некоторое время, не теряй.       Не проходит и десяти секунд, как ее хрупкая фигура испаряется в толпе. Сатору в ответ на это усмехается, а Юджи хмурит брови и жалеет о том, что настолько сильно сблизился с девушкой, и почти стал для нее открытой книгой. Она ведь теперь не отстанет и будет без конца его расспрашивать, пока не получит вразумительных объяснений.       — Мне показалось, что ты избегал меня или я ошибся?       — Какой ответ вас удовлетворит? — парень отступает на шаг, чтобы не так явно вскидывать голову при разговоре с ним. Когда они стоят близко, разница в росте ощущается слишком сильно.              — С ней ты не придерживаешься формальностей, почему? — легко перепрыгивая с одного вопроса на другой, интересуется Сатору и от усмешки не остается ни следа. Его лицо непроницаемо. — Вы с ней настолько близки?       Юджи не удается скрыть изумления, что идет рябью по его лицу, но ему хватает сил сказать:              — Не думаю, что вас это касается.       — Повторяешься, — в чужом голосе неизвестная ранее издевка. Он зол? — А хотелось бы, чтобы касалось.       — Вы сейчас серьезны?       — Серьезнее некуда.       — Вы ведь понимаете, — парень прерывается, но лишь для того, чтобы провести рукой по волосам и выдохнуть, на миг болезненно сжав губы, — что я могу прийти к ошибочным выводам?       У него голова кругом идет от их краткого разговора, и Юджи совсем уже ничего не понимает, но пытается держать себя в руках и не выдавать своего недоумения, несколько хмуро оглядывая мужчину и в очередной раз признавая чужую красоту.       — К каким же?       Люди обходят их со всех сторон, увлеченные атмосферой фестиваля, и лишь изредка бросают благоговейные взгляды на каннуси. Тот словно и не замечает этого.       Юджи медлит с ответом, а Сатору растягивает губы в улыбке. Не той, что принадлежит священнослужителю. В этой мелькает что-то пока еще неясное и теплое.       — Прогуляемся? — спрашивает он, продолжая улыбаться.       Юджи кивает, не уверенный в том, что голос его не подведет. Раздражения и злости, что он испытывал, когда Сатору пытался коснуться болезненной темы, больше нет. Он все еще чувствует отголоски неприязни и нежелания раскрывать свое горькое прошлое перед ним, но это все ослабевает и вытесняется необъяснимой тягой. Глупо отрицать очевидное: его до скрипа в зубах тянет к этому человеку. И он устал бороться с этим.       Слишком много вопросов роем бьется в голове, а ответов почти нет. Однако, Юджи и вовсе не уверен в том, хочет ли озвучивать первое, чтобы успокоить встревоженное сознание.       Они отходят от оживленных ларьков, ближе к тропе, ведущей к холму и храму. Общее оживление и шум будто заглушаются, людские голоса почти неразличимы.       — Почему ты перестал приходить? — спрашивает Сатору, вглядываясь в вечернее небо: то усеяно облаками, расходящимися в разные стороны.       — А вы ждали меня?       — Если скажу правду, ответишь на мой вопрос? — кивок. — Да, ждал.       — Вы довольно прямолинейны, — Юджи тоже обращает свой взор к небу.       — Научен горьким опытом, — его лицо норовит покрыться трещинами прошлого, но мужчина вовремя берет себя в руки.       Юджи не спрашивает, каким, не развивая тему в этом русле, а Сатору ничего не добавляет, чтобы пояснить свою мысль. И их это вполне устраивает, ведь он не привык лезть к другим в голову без разрешения.       — Ну, так? Я чистосердечно признался, что насчет тебя?       — Я избегал встреч с вами, — спокойно признается он, не оборачиваясь. — Рядом с вами мысли все время путаются и я все меньше себя понимаю.       — Продолжишь избегать меня? — мужчина подходит ближе, поравнявшись с ним и повернув голову так, что Юджи может с легкостью рассмотреть его профиль.       — Нет, — он ведет глазами от подбородка к носу, соскальзывая с переносицы к изящным бровям и без дрожи встречая ответный внимательный взгляд.       — Ты довольно прямолинеен, — Сатору хмыкает, продолжая смотреть на него.       — Учусь у старших, — парень незаметно для себя усмехается, и в этот момент что-то во взгляде Сатору меняется. Тот словно чем-то поражен, но он вновь с легкостью это скрывает. — Давно играете на флейте? — Юджи спрашивает, не замечая секундного замешательства своего спутника.       — Сколько себя помню. Первую флейту мне подарил дед на день рождения, а потом все как-то само закрутилось, и она стала чем-то большим, чем обычный музыкальный инструмент. Однажды, — Сатору прерывается, словно раздумывая над чем-то, но в итоге продолжает, — однажды я даже создал собственную мелодию. Окрыленный моментом и эмоциями.       — Тому человеку понравилось? — Юджи правильно трактует чужую заминку, в ответ лишь получая неприкрытую тоску.       Сатору кивает, улыбаясь. Улыбка эта принадлежит не Юджи. Не сейчас, не после этих слов. Он знает, потому что Мегуми улыбался так же в те дни.       В какой-то момент ввысь поднимаются небесные фонарики, окрашенные в оранжевый и красный, и мужчина оттаивает, кивая в их сторону.       — Завораживает, не правда ли?       Если прислушаться, можно услышать шепот жителей поселения, загадывающих желания и надеющихся на хороший урожай этой осенью. Мир будто затихает, словно прислушиваясь к едва различимым голосам людей.       Юджи смотрит на Сатору, кивая и произнося:       — Да, завораживает.

* * * * * *

      С того дня, как их перевели под командование Сукуны, Мегуми часто опаздывал на ужин, а приходя, получал косые взгляды в спину — говорить в открытую или шептаться никто не решался, ведь тогда можно было и не надеяться остаться живым к концу следующего дня. Но этих взглядов хватало с лихвой, как и ухмылок и неприкрытого презрения.       Юджи не спрашивал — не его дело — но был рядом и подставлял плечо, действиями передавая, что выслушает, если понадобится. И близость эта дружеская частично вредила Мегуми, ведь порой на бледных запястьях мелькали синяки, а глаза все чаще краснели у самых краев.       — Он… — не должен был, застряло в горле, когда они стояли бок о бок, вдыхая морозный ночной воздух.       — Все нормально, — последовало спокойное, почти равнодушное.       — Тебя все устраивает? — Юджи повернулся к нему, едва не задыхаясь от горькой меланхолии в чужом выражении лица.       Губы Мегуми дернулись вверх, образуя тень улыбки.       — Ты его любишь?       — Да.       Любовь не должна быть такой, — хотел закричать Юджи, но лишь пальцами нашёл ссутуленное плечо, слегка сжимая.       А потом Сукуна их сломал. Не сам, он не стал бы марать руки таким образом. Но и пытаться особо не стоило, ведь он мог сказать всего пару слов, и от Юджи бы осталась лишь пыль.       Кости срастались тяжело, ему сказали, что он не сможет больше стрелять левой рукой. И на пианино играть, смеясь, ответил полевой врач, на что он мог лишь пожать плечами. В конце концов, это было не важно. На тот момент.       Мегуми молчал и отдалялся, пока не стал едва различим. Пока не превратился в мираж. Юджи пытался убедить, что все срастется, и кости, и их дружба. Нужно только быть осторожнее, ему. Он понял, правда. Но.       Его демобилизовали. А Мегуми остался.       — Ты ведь не мог её — войну — выносить, — было выгравировано на клочке бумаги, который служил прощанием.       — Да, но не так. Все должно было быть не так, — шептал Юджи и не мог ничего изменить.       Юджи сбежал. Мегуми остался. И между ними нитью растянулось звонкое: «прости».       Они слишком часто произносили его. Настолько, что слово это стало отравлять их, пока полностью не разрушило.       Стены вздрагивают от трели звонка. В перерывах между гудками дом затихает, и вновь начинает дрожать. Громко, слишком громко и чуждо звучит трель, пробирающаяся в каждую комнату.       Юджи тоже — дрожит. Потому что номер известен лишь одному человеку, и если он звонит, значит могло случиться нечто непоправимое. Нечто ужасное. Он надеялся избежать этого, когда чиркал цифры на бумаге. Надеялся на то, что телефон будет сохранять молчание и не подаст «голоса». Вот только, похоже, надежды имеют плохую привычку разбиваться о суровую реальность.       На ватных ногах он идёт к аппарату и не сразу отвечает, резко выдыхая и прикладывая трубку к уху. Возникшую тишину прерывает повторяющийся стук.       Сердце, это всего лишь сердце, — тщетно пытается успокоить себя, но у него не выходит.       — Алло? — его голос отскакивает от стен, перекатывается по полу и выскальзывает в маленькую щель.       — Итадори? — Нанами на том конце немного взвинчен, на заднем фоне можно разобрать небольшой гул, в котором смешиваются и страх, и тревога, и нетерпение.       — Да.       — Прости, я… — кажется, он хмурится, — к нам поступил твой друг. Около двух часов назад. Он до сих пор в реанимации. Три пулевых ранения, одно из которых сквозное, остальные два — слепые*. Если врачи вовремя не извлекут те две, то он… (прим. Сквозное ранение характерно тем, что имеет входную и выходную раны, в то время как слепое выхода не имеет, оставаясь в организме до извлечения).       — С-стой! Не говори, — Юджи рвано выдыхает. Перед глазами все плывет, он чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. — Ты ведь работаешь все там же?       — Ты не можешь, — Нанами восклицает резко, и в интонации читается неодобрение, — здесь он. Не стоит приезжать.       — Плевать!       Плевать, плевать, плевать. Мегуми может не выжить. Может, черт подери, умереть. Если бы, если бы они ушли вместе, то… Если бы он не повстречал Сукуну, то… Если бы и с Юджи не был знаком, то…       — Успокойся, — голос Нанами будто пробирается к нему сквозь толщу воды.       — Как я могу успокоиться?! — он срывается на крик, и кулаком здоровой руки ударяет в стену рядом с телефоном. Костяшки неприятно ноют, постепенно краснея. Но это не важно. Разве может быть что-то важнее того, что сейчас жизнь человека находится на волоске от смерти? Разве что-то другое имеет значение?       Если Мегуми не выживет, тогда Юджи будет умирать каждый чертов день, открывая глаза. Потому что он виновен. Виновен в своем бездействии. Виновен в чужих страданиях. Виновен, виновен, виновен.       — Я буду держать тебя в курсе. Еще есть шанс, — Нанами пытается смягчить голос, чтобы звучать убедительнее. Но на Юджи это не действует. — Не совершай импульсивных действий и жди.       С оборвавшимся звонком у него обрывается и сердце.       Он кричит.       Слезы тонкими дорожками опускаются по подбородку. В последний раз он плакал, держа прах деда в подрагивающих руках. Когда осознал, что остался один. Почти один, не считая тонкой нити, связывающей его с товарищем по несчастью. Тогда рыдания быстро сошли на нет, тогда слезы помогли отпустить боль, тисками сжимавшую грудь. Но не сейчас.       Осознание колет. Разрывает внутренности, и он может только кричать, чтобы голос заглушил внутренние раны.       Вот только в какой-то момент становится слишком тихо. Настолько, что уши закладывает. Юджи силится прислушаться, но в ответ не доносится ни звука, и он запоздало понимает, что сорвал голос.       Нанами сказал ждать. И он ждет, разве у него есть другой вариант?       Мир сужается до коридора и телефонной трубки. Парень не слышит стуков в дверь и голоса Нобары, что приходит к нему, безуспешно пытаясь достучаться. Не замечает, как день сменяет ночь. Он не испытывает голода и не решается встать, все также сидя на полу, в том же положении, в коем оказался после звонка. В мыслях на повторе слова Нанами, и он, если честно, уже знает их наизусть. А в памяти нечеткое лицо Мегуми.       — Сквозь огонь и воду? — спросил Юджи его в один из тех первых дней, когда война только-только раскрывала свои сети.       — Слишком много чести, — ответил тот, но усмехнулся довольно, давая молчаливое согласие.       Сон приходит не сразу, а засыпая, он вновь тонет в кошмарах. Кричать бесполезно, ведь из горла выскальзывают лишь нечеткие хрипы. И так по кругу, пока в ушах вновь не звучит трель телефона. Пока он не срывается с места, едва не падая от слабости в ногах.       — Его состояние стабильно, — говорит Нанами сходу. Молчит мгновение, вслушиваясь в беспорядочное дыхание парня. — Еще рано что-либо говорить, но самое ужасное позади.       — Хорошо, — шепчет Юджи, — хорошо, хорошо.       А в мыслях у него: виновен, виновен, виновен.       Мир сужается до коридора и телефонной трубки. Перед глазами темнеет, и он больше не чувствует земли под ногами.