lonely soldier, my heart beats for you

      Пакет с покупками приятно оттягивает руку, и он позволяет себе слегка приподнять уголки губ при мысли о том, что приготовит рис карри — любимое блюдо деда. Тот часто ворчал, пока Юджи готовил на их кухне, но всегда с удовольствием жмурился, если блюда получались особенно хорошими.       Улочки деревни недостаточно широкие, чтобы по ним проезжали машины, но несколько людей могут с легкостью пройти и не столкнуться плечами. Со стороны домов, жмущихся друг к дружке, иногда доносятся голоса, и он самую малость испытывает толику зависти. Тому, что в четырех стенах есть кто-то, кто дождется, улыбнется у входа и скажет ласково «с возвращением».       Юджи одинок. И хорошо это осознает, но разве он достоин счастья? Достоин того, чтобы кто-то его ждал?       Нет, отвечает он сам, усмехаясь и вскидывая голову. Послеобеденное солнце приятно греет, мягко окутывая своими лучами и чем-то напоминая объятия. Те, что дарят секундную передышку. Но он вскоре отвлекается, привлеченный высокой фигурой, стремительно покидающей один из домов. Ему навстречу идет священнослужитель, вытирая руки о платок, тут же пачкающийся каплями крови. На нем светло-фиолетовое кимоно и хакама*, оплетающие ноги, облаченные в деревянные сандалии. Подняв голову, он замечает Юджи и заводит руки за спину, подходя ближе. (прим. Хакама — широкие брюки с перевязями ниже коленей).       Юджи кланяется в знак приветствия, взглядом возвращаясь к скрытым от взора ладоням, но ничего не произнося.       — Возвращаетесь домой? — кивком отвечая на его поклон, интересуется мужчина. От него не укрывается то, что остается невысказанным, но повисает в воздухе между ними. — Я могу все объяснить.       — Я еще ничего не спросил, — парень сжимает губы и смотрит на того исподлобья, поняв, что священнослужитель легко считал его подозрения.       — И все же выстроили ошибочный образ в голове, — в чужом голосе скользит нечто схожее с снисходительностью. — Позвольте угадать, вы ведь задаетесь вопросом о том, какого черта я здесь забыл и не имею ли дел с чем-то незаконным, не так ли?       Мужчина делает шаг навстречу, буквально нависая над ним, но Юджи легко отступает, а складка между его бровей становится глубже.       Он мог бы бросить простое: «вы мне неинтересны», но тогда это было бы настоящей ложью, и неизвестно, кого именно он бы обманул.       Одежда на каннуси сидит как влитая и при близком рассмотрении можно понять, что, несмотря на повседневный образ, для ее создания была использована далеко не дешевая ткань. Разве работник небольшого храма может позволить себе дорогой материал? Юджи не знает, и из последних сил противится своему любопытству. Это не его дело.       — Нет, не задаюсь, — немного резко, но в уважительной форме отвечает он и видит некоторое изумление на чужом лице. Впрочем, мужчина быстро возвращает себе беспристрастное выражение и сужает глаза. — Но вы правы в том, что я уже создал в голове определенный образ, основываясь на том, что видел. Пропустим по стакану после вашей вечерней службы?       — Вы приглашаете меня выпить? — усмешка трогает самые кончики его губ. Юджи находит это забавным, но это никак не отражается на нем внешне.       — Насколько мне известно, саке не является табу для каннуси, или я ошибаюсь?       — Здесь есть небольшой бар, если он вас устроит, — после некоторой паузы все-таки говорит мужчина.       — Скажите адрес.       — Не потеряетесь? — снова некоторое лукавство, что так разнится с тем, как должен себя вести этот мужчина.       Юджи на провокацию не ведется, а после получает адрес и краткое описание места. Они расходятся, и он еще какое-то время проигрывает в голове эти два их разговора, пытаясь понять, что именно в том человеке его задевает. Берет за живое, не отпуская.       Ответа не находится, зато карри получается на удивление вкусным, и ужин в одиночестве тяготит меньше от осознания, что вечер он проведет не один, и не нужно будет пытаться занять мысли чем угодно, лишь бы перед глазами не всплывали обрывки из прошлого.       Район заведений прячется едва ли не на краю деревни, и здания тут почти наседают друг на друга, поддерживая тонкие стены, так и норовящие обрушиться друг на друга. Со всех сторон пестрят яркие вывески названий. И если при первом взгляде может показаться, что каждое из мест кишит процветанием, при близком рассмотрении можно убедиться, что не все бары открыты, а если и открыты, то выглядят так, будто вот-вот сведут концы с концами. Война не щадит никого.       Нужное ему место находится в самой глуби. Юджи вскидывает голову, вчитываясь в вывеску и убеждаясь, что пришел по адресу. Как только он входит внутрь, колокольчик на двери отзывается звоном, и его встречает приятный полумрак.       Столиков оказывается не так много. За некоторыми сидят мужчины преклонного возраста, неторопливо переговариваясь. На одном из столов он замечает игральную доску с фигурами для сёги*. Выбрав свободное место у окна, Юджи садится и еще раз осматривает помещение, убеждаясь, что мужчина еще не пришел. (прим. Сёги — настольная игра, напоминающая шахматы).       Тот не заставляет себя долго ждать, входя спустя десять минут. Вместо тех одежд, что на нем были ранее, сейчас он облачен в простое кимоно, покрытое изображением плавных волн. Подходящий выбор для лета, однако Юджи не может не подметить определенную тягу мужчины к традиционному стилю. Сам он носил кимоно разве что на праздники при жизни деда, и на самих похоронах, предпочитая брюки и рубашки, продиктованные европейской культурой, что стала проникать все глубже в их быт.       — Давно пришли? — мужчина садится напротив и к ним подходит резвая девушка, готовая принять заказ.              — Нет, пару минут назад, — Юджи кивает в знак того, что выбор выпивки оставляет за собеседником. Тот бросает короткое «как обычно» и вновь обращает свой взор к нему.       — Я так и не представился, — он вежливо улыбается. — Годжо Сатору.       — Итадори Юджи, — парень улыбку не возвращает, — вам не стоит обращаться ко мне столь формально.       — Как скажешь, — быстро соглашается Сатору и откидывается на спинку стула. Окинув взглядом помещение, он с интересом смотрит на него. — Почему именно Кодзусима? Здесь есть твои родственники?       — Нет. Просто подумал, что это хорошее место, — чтобы сбежать от реальности, но последние слова он умалчивает. Впрочем, не похоже, что Сатору не удовлетворяет его ответ. Тот кивает, словно разделяя ту же точку зрения. — Почему вы решили стать каннуси?       Им приносят теплый саке в токкури, круглом сосуде с узким горлышком, и пару рюмок очоко. Юджи подхватывает сосуд, наполняя рюмки и подвигая одну к мужчине. Девушка расставляет закуски и оставляет их, пожелав приятного вечера.       Сатору отпивает прежде, чем ответить. А когда начинает говорить, в его голосе мелькают неизвестные парню тоскливые ноты.       — Ты наверняка знаешь, что значит сыновний долг, — робкий намек на усмешку касается его губ, — этот храм был построен еще при жизни моего прадеда и должность передавалась из поколения в поколение. Мой отец, приняв на себя обязанности каннуси, готовил меня к этому едва ли не с детства. Но когда я сказал, что хотел бы посвятить свою жизнь чему-то другому, он не сопротивлялся и даже поддержал меня. И если бы не болезнь, что перечеркнула десятки лет его жизни, я бы не занял его место. Разве можно отказать человеку в его последней просьбе? Своему отцу?       Юджи не отвечает, тоже выпивая и невольно морщась от легкой горечи в горле.       — Я выучился на врача, — продолжает Сатору после небольшой паузы, — мечтал лечить людей и дарить им надежду. Думаю, став священнослужителем, я недалеко ушел, не так ли?              — Жители скорее всего сильно на вас полагаются, — Юджи наполняет их рюмки, тихо сказав это.       — Всерьёз я никого лечить не решаюсь, из-за отсутствия практики, но залатать рану, полученную в поле и сбить температуру уж точно могу. Сегодня вот вправлял нос одному резвому мальчишке, оттуда и кровь, что ты видел.       — Зачем вы все это мне рассказываете?       — Хочу выглядеть лучше в твоих глазах? — в вопросительной интонации отвечает Сатору и прикрывает глаза, вновь быстро выпивая саке, словно в рюмке не алкоголь, а вода. — К тому же, распахивать душу перед незнакомым человеком гораздо легче. Ты так не считаешь?       — Не знаю, — Юджи ведет плечом, откидываясь назад, — ни разу не пробовал.       — Может, попробуешь?       — Пожалуй, откажусь, — парень позволяет себе прямо взглянуть на мужчину и наткнуться на напускную обиду, но та быстро идет трещинами.       — Что ж, тогда не буду настаивать, — Сатору приподнимает одну бровь. — Почему ты ни разу не посетил храм после приезда?       — Не было особой причины.       Прежде чем Юджи успевает наполнить опустевшие рюмки, за него это делает мужчина.       — Ты верующий?       — Это вопрос с подвохом? — парень приподнимает подбородок, смотря на собеседника из-под полуопущенных ресниц. — Если отвечу «нет», начнете зачитывать мне проповеди о том, как важно встать на путь истинный?       — Я похож на такого человека? — Сатору не сдерживает улыбки, фыркая. Опираясь рукой о стол, он укладывает подбородок на ладонь и продолжает улыбаться. При приглушенном свете лампы его глаза словно становятся пронзительнее, пряди волос ниспадают на лоб, прикрывая брови и в этот самый момент он выглядит несколько юно, по-ребячьи.       — Кто из нас двоих каннуси? — Юджи наконец позволяет себе слегка расслабиться и не удерживается от тени улыбки.       — И не поспоришь, — в ответ следует обманчиво-побежденное. Они переглядываются и на миг Юджи почти забывает, как тяжелые тиски вины сжимают его горло. Он почти может вдохнуть свободно.       Сатору начинает рассуждать вслух, когда третий по счету сосуд пустеет, однако по нему трудно сказать, что алкоголь взял свое. Юджи немного штормит, но это довольно терпимо в то время, как мужчина выглядит вполне трезвым. Его голос буквально обволакивает парня, мягко окутывая и пряча от остального мира. Юджи слушает его и на какую-то секунду позволяет себе мысль, что мог бы просидеть так пару часов.       — Что мне нравится в нашем веровании, так это то, что мы стремимся к балансу и не делим мир на черное и белое. Нельзя полностью определить зло, как и добро, так как они друг от друга неотделимы. Инь и Ян лишь вместе создают баланс, иначе все вокруг может погрузиться в хаос. То же касается и человека. Человеком могут двигать нечистые помыслы, однако взглянув на его действия, можно подумать, что он старается на благо других, или наоборот. Не все так явно, как может показаться на первый взгляд. Поэтому нет однозначных ярлыков, которые можно было бы навесить на него, — Сатору прерывается, но лишь для того, чтобы взглянуть на парня и подарить ему короткую усмешку. — Жизнь состоит из череды обстоятельств, и мы далеко не те, кто имеет право считать одни обстоятельства хорошими, а другие — ужасными. Поэтому и действия не могут полностью определить человека, относя его к категории святых или наоборот грешников.       — Вы в этом так уверены? — Юджи спрашивает из интереса, невольно задаваясь вопросом о том, почему мужчина акцентирует внимание именно на этой заповеди.       Какое-то время за их столом царит молчание, а последующие слова почти выбивают весь воздух из него:       — Ты ведь винишь себя, я прав? В том, что не уберег их, даже врагов?       Сатору придвигается ближе, в его глазах плещется намек на раздражение. Юджи отвечает тем же. И впервые за все время жалеет о том, что повстречал этого человека. Того, кто находит забавным рыться в чужих скелетах и промывать косточки без разрешения.       Между ними повисает тяжелая пауза, сквозь которую начинают проникать посторонние звуки. Она натягивается до предела и лопает. Бар постепенно заполняется людьми и их голоса создают небольшой гул. Парень резко выдыхает и встает со своего места. Оставив пару купюр рядом с пустыми токкури, он поджимает губы, отрезав короткое:       — Не думаю, что вас это касается.       И оставляет мужчину одного, стремительно покидая заведение. Не оборачиваясь, потому что его все равно не окликают. Юджи не желает, чтобы кто-то переходил границы и проникал в его жизнь так стремительно. Особенно тот, кого он едва знает. Особенно тот, кто мнит себя всезнающим. Кто думает, что имеет на это право.

* * * * * *

      Война отпечаталась на сетчатке глаза неровно отрезанными кусочками, не желая собираться в одну большую картину. Одними из таких были моменты, когда худощавая фигура Мегуми вырисовывалась перед глазами ранним утром, стоило ему проснуться из-за резких звуков выстрелов и понять, что настал следующий день.       Мегуми первым делом тянулся за сигаретой, уже одетый и почти слившийся со своим оружием. А потом их окоп заполнял дым, и лицо, лишенное каких-либо эмоций, скрывалось за ним. От запаха табака становилось чуточку легче. Юджи мог подняться и не поморщиться от тяжести автомата.       Рядом с этой безмятежностью, насколько можно было назвать безмятежным те обрывки, ютились беспокойные ночи, пока они едва ли не ползли по земле, чтобы остаться не замеченными и наконец-то добраться до поселения врагов. Там же красным отливали дни, когда они вели пленных к условленным местам и пытали, пытали, пытали, получая никому не нужные крупицы информации.       — Среди них есть и ни в чем неповинные жители, их-то за что? — почти кричал Юджи, когда хватали женщин и стариков.       — Не твоего ума дело, — служило ответом грубое от тех, чьи плечи украшали золотые погоны, заработанные все той же кровью.       Но хуже всего этого была резня в Нанкине*. Зверские убийства, служившие насмешкой над тем, за что он пытался бороться. Положившие конец человечности, в кою он верил. Юджи смотрел на безвольно лежавших детей и их родителей, истерзанных девушек и женщин, над чьими хрупкими телами не раз надругались, и медленно сходил с ума. Пытался остановить тех, кто соревновался в убийствах гражданских, в ответ слыша угрозы оказаться под такими же пулями. (прим. Резня в Нанкине имела место быть в 1937 году, когда от рук японских солдат погибло ориентировочно 500 000 мирных жителей, смерти эти отличались нечеловеческой жестокостью).       А потом сдался. Запутался в днях и жил на автомате, пока однажды не протянул Мегуми пистолет с одной пулей в магазине, позволяя лицу покрыться трещинами отчаяния.       — Убей меня, — просил, нет, молил.       — Хочешь оставить меня одного? — послужило ответом тогда, сквозь горькую усмешку.       Мегуми знал, что не должен был говорить этого. Юджи знал, что не сможет сбежать от реальности, обрекая друга на страдания в одиночестве. Пистолет с тихим стуком выскользнул из рук. Они никогда не заговаривали об этом дне.       Он выныривает из очередного кошмара. Дышит задушено и смотрит в пространство перед собой с испугом. А после трет глаза, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-то, что отвлечет от ярких и горьких вспышек медленно отступающего сна. Сна, в котором люди гибли от его рук, и среди них в белых одеждах был каннуси. Годжо Сатору, смотревший на Юджи так, словно знал о нем все и… принимал его со всеми изъянами. А после тлел на глазах, распадаясь и превращаясь в пепел. Юджи кричал, пока звук его голоса не стал сравним с тишиной.       С их встречи в баре прошло около недели, и все эти дни ему (почти) удавалось избегать храм, огибая холм большой дугой, даже если что-то внутри яро противилось таким действиям. Он устал отрицать двоякие чувства по отношению к этому человеку, но не может позволить себе плыть по течению. Не может поддаться искушению или наоборот отречься, в итоге разрываясь между двумя крайностями. Что, если, дав волю необъяснимой тяге, он лишь обожжется или, что хуже, осквернит чужую душу?       — Черт, — раздосадовано выдыхает парень, оправляя волосы и отгоняя от себя образ мужчины, улыбающегося ему снисходительно.       И возвращается к зазубренному распорядку дня, начиная с пробежки. На самом деле, Юджи находит физические упражнения крайне полезными в силу того, что бег помогает ему отвлечься и истощить тело настолько, что, возвращаясь домой он думает лишь о том, насколько сильно у него болят ноги.       Раннее утро вновь встречает его предрассветной тишиной и легкой прохладой, что смешивается с морским бризом. Он бегает около полутора часа, сосредотачивая все свое внимание лишь на том, чтобы правильно вдыхать и выдыхать воздух. Возвращаясь же, видит у дома бывшую домовладелицу и невысокую девушку, что-то эмоционально ей говорящую. Женщина отмахивается от нее, как только он подходит ближе, улыбается ему и вручает внушительный сверток, от коего исходит приятный запах.       — Что вы, не стоило, — неловко выдыхает парень, поздоровавшись и растерянно держа в руках контейнеры, однозначно наполненные до краев различными блюдами. Женщина взяла за привычку время от времени наведываться к нему, иногда угощая его едой и разговорами о молодости. Юджи вовсе не против. Домовладелица по возрасту чуть младше его деда, и, почему-то в ее обществе, он испытывает некоторое умиротворение, почти чувствуя себя обычным парнем, не обремененным тяготами войны.       — Такому юноше, как ты, нужно хорошо питаться, а то вон какой тощий! — приговаривает она и только после этого поворачивается к девушке. Ее слова вызывают у него невольную улыбку.       Юджи также обращает внимание на спутницу домовладелицы, натыкаясь на пронзительный взгляд, наполненный чем угодно, но не приветливостью. Несмотря на невысокий рост, девушка стоит, распрямив плечи и вскинув подбородок, по ее одежде он тут же догадывается, что та не местная и, скорее всего приехала из города. «Может, внучка?» — мелькает мысль прежде, чем женщина подтверждает его догадку.       — Нобара, не стой изваянием, — ворча, подталкивает ее она.       Девушка поджимает губы, явно не обрадованная возможности познакомиться, но руку протягивает и бросает подчеркнуто раздраженное:       — Кугисаки Нобара.       — Итадори Юджи, — он принимает ее руку, сжимая всего на миг и отпуская. — Приятно познакомиться.       — Взаимно, — ее глаза говорят об обратном.       — Вы, молодые, пока поговорите, а я посмотрю, что там с моими цветами, — вклинивается между ними женщина и уходит вглубь сада, нежно касаясь лепестков цветущих растений. Девушка провожает ее с горестным видом, и как только та исчезает из виду, выдыхает.       Юджи, наблюдая за всем этим, несколько потерянно моргает и думает лишь о том, что его руки вот-вот начнут неметь от веса посуды.       — Простите мою бабушку, — разрушает паузу Нобара вскоре, вновь привлекая внимание к себе. — Она… м-м-м… вдруг решила, что пытаться незаметно свести меня с любым мужчиной старше двадцати лет — хорошая идея. И, не успела я приехать, как она повела меня к на… то есть, к вашему дому.       — Ничего, я понимаю, — Юджи кивает и даже позволяет себе слабую улыбку, никоим образом не удивленный таким раскладом. — Кстати, можем и на «ты», не думаю, что есть необходимость так формально общаться со мной.       — Хорошо, — девушка заметно расслабляется, ее короткие волосы слегка развеваются из-за утреннего ветра. Со стороны сада доносится едва слышное бормотание женщины. Нобара коротко усмехается, и говорит: — Цветы в саду раньше сажал мой дядя, ее старший сын, и его не стало этой весной. Бабушка долго не могла отойти от его смерти, и родители решили, что ей будет лучше переехать к ним. Как-никак живут они всего в двух улицах отсюда, но с садом она так и не смогла расстаться. Спасибо, что позволил ей возвращаться сюда.       Юджи только кивает, не совсем уверенный в том, что стоит что-либо говорить. Да и судя по виду девушки, ей вовсе не требуются слова.       Пусть не в полной мере, но он может ощутить ту боль и потерю, что испытывает эта женщина, потеряв своего первенца. Ей нелегко приходится.       — Спешу предупредить, что она, возможно, предложит тебе сопровождать меня на летнем фестивале, поэтому лучше сразу ей отказать, — вновь подает девушка голос после того, как он осторожно кладет сверток у входа и выпрямляется, встряхнув руками.       В ответ на это парень только смеется. Не громко и не так счастливо, как раньше, но смеется.       — И давно это началось?       — Примерно через год после того, как… — Нобара осекается, закусив губу. Ее голос обрывается и в воздухе повисает последний произнесенный ею слог, напоминая неоконченный аккорд.       — Его призвали? — догадывается Юджи. Да и сложно прогадать с тем, почему лицо девушки вдруг сереет, растеряв все краски разом.       Она кивает, и ведет плечом, опуская голову. На миг ему чудится, что девушка расплачется, но она держится. Из последних сил, но держится.       — Последнее письмо пришло три месяца назад, и с того момента — ни весточки. Я понятия не имею, где он и как он, — усмехаясь, продолжает она и отводит взгляд.       Но такова война. Хорошо еще, если вообще выдается возможность передать хоть телеграмму с коротким посланием «жив» в промежутках между сменой баз и набегами на вражескую территорию, не говоря уж о письмах. Он до сих пор помнит, как пытался начеркать пару строк углем за неимением ни ручек, ни карандашей, ни чернил: то было роскошью тех, кто руководил их «хороводом».       — Он вернется, он обещал, — тихо шепчет Нобара, полностью ослабляя неприступную стену, однако в следующее же мгновение спохватывается и пытается совладать с собой. Не смотрит в его сторону, резко откидывая прядь волос с лица и выпрямляясь.       Юджи позволяет себе вольность, смотря на нее и видя пока еще не сломленную веру.       Позволяет подпитать сумрачную надежду, согласием, выраженном в тихом «да, вернется». Возможно, он не должен этого говорить, вот только Нобара улыбается и кивает, скрепляя их слова. И в этот самый момент они, незаметно для себя, перестают быть простыми прохожими.