за пределами черепной коробки

А что, если я поменяюсь?..

…С тобой местами.

***

Чонвон устал. Прожитая им жизнь — не считается долгой даже по меркам собак и кошек. Ну казалось бы, чего такого можно делать два года подряд, чтобы успеть так смертельно заколебаться? Разгружать вагоны сутками? Мыть посуду стоя? Разгребать снег у чужих гаражей? А шутки-шутками, но Чонвону в тёмную сторону его стальной кармы досталось кое-что похлеще. — Вирусы?..Ты думаешь, это они стали причиной? — переспрашивает Хисын. Очередной паренёк, разбирающийся в компьютерах лишь на уровне «скачать пиратскую версию любимой игры». Он повторяет вопрос, округляя глаза: — Я думал, что Сону поставит достаточную защиту для кого-то вроде тебя... — Может быть, тогда просто сбой в программе? — Сонхун за соседним столом доедает весь кетчуп первым, вымакивая в нём картошку-фри. Если коротко о Пак Сонхуне, то его можно описать вкусовыми предпочтениями примерно так: не булочка с маком, а мак с булочкой. Примерно с такой философией он подходит ко всему в своей жизни. То есть запара — она и в Африке(потому что изначально жарко), и на Эвересте(потому что пока шёл — вспотел) запара, а успевать и уметь получать удовольствие от жизни надо всегда. — А как проявляются сбои? — Хисын выглядит самым адекватным. — Ты лунатишь? — хмурит свои густые брежневские брови Хун, их, к слову, даже сквозь густую чёлку видно. — Прямо как люди с расстройствами? — Нет...Я просто, кажется, вижу сны, — растерянно твердит Чонвон, который искренне не понимает, где в описании программ, вложенных в него и всех остальных свойств находится строчка со снами. Её по-любому не было и нет — он перерыл и проверил всё о себе по тысячу раз. — Так это норма?..— лицо Пака выглядит слишком озадачено как для того, кто ещё секунду назад любовался жаренной картошкой. — Но я вижу их днём, с открытыми глазами, — Чонвон скребёт аккуратными ногтями по стакану с чужим кофе, рассматривая в гуще своё отражение, почти как в зеркале. — Это словно...Вырезки из фильма. — Почему ты снова пришёл в мою комнату?.. — Я знал, что ты не спишь, на улице ведь гроза. — Проницательно. — Прекрати бубнить и двигайся, я лягу справа. Бледные запястья в синеватой темноте комнаты. Тонкие продолговатые пальцы тянутся к чужому лицу, ложась на кожу мягкими подушечками; подобно облакам. Парень осторожно поглаживает брови, обводя их форму, спускается к линии высокой переносицы, словно с горки. Делает вид, что способен стереть мешки под глазами, что были оставлены усталостью. Вниз от носа — по этому короткому расстоянию к губам и... Чужая рука покрупнее и посмуглее перехватывает чужое запястье, вот так нарушавшее драгоценное личное пространство, не оставив ни метра на свободу — и крепко сжимает на нём пальцы. Останавливает. Но почему?.. — Что такое? — Это я у тебя спросить хочу...Что с тобой творится? — У меня приступ нежности, не видишь, что ли?.. Не сопротивляйся и просто позволь выпустить его на тебя. Это происходит уже не в первый раз. У Кима такое бывает: накапливаются какие-то тёплые эмоции, которые если вовремя не выплеснуть, обязательно выльются в раздражение или битье мебели мизинцами(не специально так получается, разумеется). Всё у них не как у людей — сталкиваются эмоции разных цветовых спектров и не могут найти отклик в друг друге. Так и сейчас: Сону в своём мире, а Чонсон абсолютно растерян. Даже ребёнок знает, что если намешать все цвета из палитры, подходящие с неподходящими в том числе — радуги не получится. Получится какой-то серо-буро-малиновый оттенок. Ведь так и с людскими чувствами. Сону слабо улыбается, пока Чонсон сверлит в нём дыру, лёжа снизу. Не гоже ему быть в таком положении и позволять подобные ласки. Ким Сону тоже знает: Чонсон почему-то не любит своё лицо, считая собственные же черты «не теми, которые нужны мужчине»; оттого не любит, когда на него так откровенно пялятся. Слишком точёным кажется нос с высокой переносицей, слишком плавно выведенными выглядят линии скул, слишком компактными и утончёнными могут привидеться губы и… Спасает, казалось бы, только чёткая мужественная линия подбородка. Чонсон даже и не думает, почему-то, о том, что именно такие лица с годами — как хорошее вино — становятся лучше. Такие, как он, они и в сорок будут выглядеть роскошно. Нужно только пережить тот период, когда лицо сбавляет много лет и заставляет выглядеть как-то по-детски. Зато сам Сону совсем другого мнения, а потому хочет обвести пальцами каждую частичку, будто рисует собственную картину; будто художник из него получился слепым и прежде, чем нарисовать — должен увидеть лицо напротив прикосновениями, а не глазами. Но для него Чонсон красивый уже сейчас. — Зачем?.. — Ты просто мирно уснёшь, если перестанешь мне мешать. — Я знаю, но... — А я хочу запомнить твои черты. Ну, на случай, если ты от меня убежишь. У Сону есть этакая особенность — голова хорошо хранит все воспоминания: числа, даты, события, чувства в определённые моменты, но в зрительной памяти не задерживаются даже самые родные лица — по прошествию небольшого времени они бесследно выцветают, оставаясь в виде расплывчатого нечёткого пятна. Поэтому, если Чонсон и правда от него убежит...Прежде, чем его забыть, Сону создаст кого-то на него похожего. Чтобы просматривать как шпаргалку и напоминать себе о том, о ком нельзя забывать в принципе. Тот случай, когда с выбором сердца согласен и мозг — редкость. Чонсон привстаёт на локтях, а не полностью, потому что Сону передислоцировался: нагло уселся прямо на него, лишая возможности выкатиться из-под раздачи так называемого приступа нежности. Заглядывает в глаза, выискивая там что-то отдаленно напоминающее совесть; у Сону её в полной мере никогда не было, нет и не будет. — Пытаешься прогнать меня? — Предупреждаю, что ты сейчас прогонишься сам, — хмурит брови Чонсон, из-за чего на его лбу появляется неглубокая морщинка. С возрастом она наверняка станет отчетливее и получит заслуженное звание «изюминки» на лице со столь идеальными чертами. Хотел бы Сону увидеть это через много лет. Как будет взрослеть Чонсон, как он будет меняться, но всё равно навсегда останется тем, кем является — Пак слишком сильный для того, чтобы прогнуться под давлением обстоятельств, чтобы позволить себя сломать. Люди меняются с годами; кости, во всех смыслах этого слова, ломаются. Но они так же имеют замечательную способность — срастаться. — Ну-ну, попробуй оказаться прав, — хитро смеётся Ким. И получает невесомое касание губ к губам. Чонвон не может перематывать или останавливать воспоминания. Но иногда они, без чётких лиц, появляются перед ним с логическим продолжением: словно он смотрит серии какого-то сериала, не пропуская ни одну из них. Продолжение последнего привиделось ему ближе к вечеру. — Ну и? Тебе не кажется, что ты наверняка видишь какую-то обработанную, уже существующую информацию? — Сонхун имеет удивительную способность — оставаться худым, даже когда заедает стресс или уж очень глубокие раздумья. Сам процесс жевания как будто бы помогает сосредоточиться. — Он прав, — активно кивает Хисын, забирая из-под лапок Чонвона не единожды кем ни попадя облапанный стакан. — Тебе стоит попытаться разузнать, что это за информация и как она оказалась в твоей голове. — А если это воспоминания — кому они принадлежат и зачем с тобой ими поделились, — вовремя добавляет Сонхун. Хисын сам неосознанно начинает рассматривать своё отражение в кофейной гуще, как секунды назад это делал Чонвон. В конечном итоге он просто грустно улыбается, выливая чересчур крепкий кофе в раковину — всё равно не будет его пить. — Если не брать в учёт возможный взлом, то…Не думаю, что это мог быть кто-то, кроме Сону. Чонсон легонько толкает Сону в грудь. Позволяет тому лишиться равновесия, хоть и смягчает приземление на другую сторону простыни, придержав за поясницу. Они наконец меняются. Местами. Сону часто задумывался о том, что он такое и из чего состоит — как если бы у него, будто у робота, были запчасти, но спрятанные где-то внутри головы; сохранённые и живущие в виде чувств и эмоций. В таком виде их было бы куда проще извлечь, рассмотреть и описать. Но эмоции и чувства, увы, не то, к чему можно прикоснуться. И если Сону — это не только тело, но и существующая, пришедшая издалека душа, заключённая в клетке из костей… То ему достаточно сохранить в спрятанном за этой костной тканью сердце, словно кредо, всего лишь одно единственное слово, чтобы из этих костей никто и никогда не выбил то, что зовётся Ким Сону. Чонсон внимательно рассматривает ставшее растерянным лицо напротив. — У меня всего два вопроса, — выражение самого Пака становится уж слишком серьезным. Он, такой грубый, полностью лишается «хребетности» от одного мягкого слова Сону, получает к ней приставку «без». Под нежностью его взгляда и касаний Чонсон незаметно млеет, лишаясь чёрствости. И Ким, возможно, умело, но именно пользуется этим. — Мы на допросе? — сладко тянет Сону, чувствуя вес старшего на себе. А под грозным взглядом напротив всё же сдаётся: — Валяй, — совсем не сопротивляясь. — Тебе всё ещё нравится Ники?.. — Ты такой дуралей, всё-таки, — аж смешно становится, но сложно различить тянущую боль в солнечном сплетении — это так мышцы живота, напряженные от сдержанного смеха, неуместного в этой ситуации, болят, или...Или болит по-другому и от другого? — Хорошо, тогда второй... — Мм?.. — Хочешь, чтобы я остановился сейчас? Потому что дальше будет поздно... Чонсон чувствует себя таким дураком — он вступал в такое количество отношений прежде, что перестал вести счёт. И всё просто для того, чтобы научиться всему прежде, чем заверить себя, уже опытного, Сону. Всё же так неловко, когда оба ничего не знают и не умеют...А сейчас от этих умений осталась никак не гордость, а чувство вины. — Почему ты молчишь?.. — Потому что я не сопротивляюсь, делай, что собирался, — заметно провоцирует. Но Сону ведёт себя так только потому, что боится оказаться отвергнутым...Он ведь насмотрелся на всех бесчисленных бывших Пака: получил далеко не одну сердечную рану. Сказали бы ему, что всё делалось на его же благо...Здесь уже даже миролюбивый Сону отвесил бы леща. Чонсон залазит прохладными пальцами под футболку, остужая разгоряченную кожу в области живота. И Сону сдержанно, но дольше обычного выдыхает. Мурашки по коже... — Даже сейчас не страшно? — Прекращай болтать и просто сделай что-нибудь... Чонвон открывает глаза шире, чем позволяет человеческая анатомия. Он почти что роняет бутерброд, который нёс в комнату Сонхуна, когда видит все эти картинки. И хорошо бы, если бы все они были счастливыми или желанными, но среди этих воспоминаний были и другие. В какой-то момент Яну надоело терпеть всё это — хотелось не то, что даже знать происхождение чужих воспоминаний в собственной голове, а просто их стереть. Прекратить видеть то, что сбивает и отвлекает.

***

«Пожалуйста, избавь меня от вируса чужих воспоминаний», — звучит так себе, но отнюдь не невозможно. Чонсон не совсем понимает, какого чёрта он снова трясся в метро четыре станции. Он сильно стискивает зубы, сначала касаясь коленей пальцем с мазью на кончике, а затем окончательно сдаётся. — Больно…— и ещё несколько матерных слов отдаются в черепной коробке следом, прыгая там как йо-йо. Лишь бы теперь понять, кто залез в голову и продолжает его там запускать. Блондину не хочется выглядеть немужиком на фоне этого хлюпика, пусть он и всего лишь робот. Нужно собраться с силами и оправдать свой грозный вид — чёрные шорты и простая белая футболка достаточно брутальны, а вот перекошенное лицо Чонсона… Не очень. Чонвон садится рядом, сначала ожидая, пока программист, которого он так долго искал, выполнит свою работу. Ягодица занимает свободную половину продолговатого стула (кажется, такие используют, когда играют на пианино, но почему он стоит в центре комнаты Чонсона — непонятно). Только минуты через две, понаблюдав за тем, насколько же парадоксально кривы идеальные руки Сона, он решился вмешаться. Приходится подтолкнуть старшего, чтобы тот подвинулся наконец и позволил сесть поудобнее. — Так же никто не делает, — фыркает парень с яркими волосами. Чонсон молча закатывает глаза в потолок, ничуть не демонстративно: ещё не хватало, чтобы какой-то робот ему за жизнь пояснял. — Я так делаю. Хрупкий паренёк косится, и старший даже на секунду пугается: сколько, матушки, смысла в его взгляде. Да он как живой! Жаль, что по-прежнему металлический. — Ты так только сильнее раздражаешь рану и рискуешь занести инфекцию. Приходится промолчать и сделать вид, что не наблюдаешь за движениями, идентичными человеческим — Чонвон водит ваткой очень осторожно, и боли это доставляет действительно меньше, чем собственные рваные от раздражения движения. — А ты? — не выдерживает Пак, когда младший сдувает чёлку, но со своим боевым ранением ничего делать не собирается. Чонсон тыкает на торчащий провод на локте и чуть округляет глаза, умудряясь ещё и хмурить брови; намекает. — А я ничего. Потом в компании починят. Чонвон о чём-то задумывается, но, будто не желая скрывать пришедших в голову мыслей, быстро выбрасывает их наружу: — Я даже завидую тебе, — усмехается он, а глаза складываются в неимоверно эстетичные, но как у настоящего человека — чуть ассиметричные, с морщинками и трещинками, полумесяцы, — я тоже хочу пораниться, упав. Тоже хочу почувствовать боль в ладонях, стукнувшись об асфальт. — Эй, металлический, — напрягается блондин. — Я тебе в друзья не записывался, так что давай ближе к делу. Что тебе от меня надо, а? Все эти разговоры ни к чему хорошему не приведут, а потому Чонсон не хочет даже начинать. Ему не понять робота и его проблемы, роботу — аналогично, вряд ли суждено понять Сона. Пак осторожно открывает корпус с левой стороны шеи. — Мне нужно удалить вирусы. В последнее время произошёл ни то сбой, ни то кто-то взломал мою операционную систему. Я вижу...Чужие воспоминания, — после недолгой паузы он тыкает себе на шею: — Можешь вставить флешку сюда. Мои знакомые говорили, что ты разбираешься во всём, что связано с AI, поэтому я и искал тебя... — Тц...— громко цыкает Чонсон, но слишком яро не отрицает. Разбираться-то разбирается, делать просто это нет никакого желания...Назовите хоть одну причину, (кроме обещанной платы за услуги), по которой он должен помогать неживому куску металла. Если бы Чонсон не был студентом на пороге голодной смерти, он бы отказался. Но похоже, что мультики не врали — деньги имеют силу, а люди в виду их силы ослабевают даже перед собственными принципами. В конце концов — сделать что-то один единственный раз по своей специальности — не равно умереть. Много маленьких проводов, сваренные стальные переплетения. У обычного человека шея — уязвимое место. И у Чонвона, видимо, точно так же. — Получается, если тебе оставят засос на левой стороне шеи — то всё будет плохо? — а почему бы не постебаться, интересно же, как железячка ответит, если вообще умеет язвить. На двери при входе в дом Чонсона следовало повестить табличку: осторожно, злая собака. — Получается, что умный человек оставит засос на правой стороне, — парирует Чонвон, ничуть не выдавая смущения и дискомфорта, которые так старательно пытается вызвать в нём старший. И почему-то добавляет: — Там она чувствительнее. — Так у тебя даже нервные окончания есть, — смешно поддевает свою верхнюю губу нижней Чонсон в искреннем удивлении. — Не по всему телу, но есть. Они не проведены только по ногам до колена, левой стороне шеи и рукам до локтей, поэтому при падении не больно. — То есть, если я сделаю так, то ты почувствуешь? Чонсон зачем-то протягивает руку, чтобы через секунду схватить за впалую с виду щёку. Но наощупь она оказывается гораздо пухлее ожидаемого. А сам Вон вздрагивает и хмурится. — Прикольно, — потому что кажется очень реалистичным. — От настоящего бы не отличил. — А я и так настоящий, — не показывает обиду Чонвон. — А ты что, краб? — почти что прорезаются нотки недовольства, пока Ян внимательно рассматривает черты чуть опухшего от недостатка сна лица напротив. Забавно — недосып всё равно не делает их хуже. — Зачем своими клешнями размахиваешь? — Проверяю твою чувствительность в зоне щёк. — Зачем? Чонсон тянет сильнее, а затем слышится звонкое «ай». Пак какой-то иконописный в глазах младшего, а сам Вон довольно долго изучал религию по книгам. Наверное, здорово, когда ты во что-то веришь. Даже если не во что-то конкретное. Ему, почему-то, хотелось бы прямо сейчас поверить в Чонсона (хотя он, вполне возможно — ублюдок). Однако он бы рискнул и пожертвовал впервые ощутимой верой; хотя бы ради того, чтобы старший смог взломать все вредоносные программы и прекратить поступление чужих воспоминаний. — Они могут быть чувствительнее твоих, если тебе так интересно. Чонсон хмыкает и всё-таки отпускает свою жертву. Он возвращается к экрану, на котором высвечиваются коды. Язык программирования бежит строками, позволяя парню сделать вывод: — Довольно легко исправляется, я думаю. Всё равно понадобится какое-то время. — Можно называть тебя хёном? Чонвон умудряется рассматривать комнату в синеватых оттенках. Несколько мониторов (ровно шесть, красноволосый считал) и всего два центральных компьютера, пару планшетов. Всё больше начинает казаться, что старший — какой-то тайный агент, которому столько техники нужно чисто для слежки за кем-то. Только вот последние пару лет он использует их чисто для игр. А ещё это место почему-то кажется знакомым. — А сколько тебе лет? — не отрывается от монитора Чонсон. — Разработчик дал мне тело двадцатидвухлетнего, но по вашему возрасту мне два. Пак почти что разрывается смехом: — Ну, тогда дядя. — Прекращай, — надувает губы паренёк, прямо как ребёнок, лишний раз подтверждая свой возраст. — По психологическим показателям — двадцать пять. — Называй как хочешь, — достаточно быстро сдаётся программист на полставки. — Как-то ты глуповат для робота. Чонвон успевает возмутиться, пока глазами находит незаконченные пачки чипсов в обоих углах рабочего стола Сона. Мусорная утка подходит лучше всяких хёнов и дядь, блин. — Создатель хотел сделать меня подобным человеку. Поэтому позволил набирать знания самостоятельно. — Но ты всё равно не умрёшь, пока тебя, разве что, не отключат. Если не отключат, то рано или поздно станешь умнее всех остальных. Люди тоже могли бы, будь у них больше времени. Это и отличает тебя от нас. Неприятно слышать такое, даже если старший глаголет очевидное. Чонвон стремительно сменяет тему: — Мои программы тоже способны обнуляться, как если бы я умер, подобно обычному человеку. Чонсон вздрагивает при упоминании того самого слова. — Но, вообще-то, творчество меня интересует, как и многих живых людей. Поэтому не недооценивай меня. — Да ну, — скептически тянет Чонсон. — Мне нравится литература, хочешь, поговорим об этом? Вот…Как думаешь, почему снеговик решил покончить с жизнью, растаяв в тёплой воде? — Это какой-то роман? — Ага. — Ладно…— Чонсон на секунду отвлекается, прописывая код, но во время очередной загрузки возвращается к разговору. — Ну в смысле почему? Это тест на IQ, что ли? Слишком просто. В холодной воде он не растает. — Растает. Просто медленнее. — Может, он не хочет для себя долгой и мучительной смерти? — Снеговики не чувствуют боли, умник. Сразу видно, что ты технарь, — опускает нос Чонвон, а Чонсон машинально поправляет его позу, придерживая длинными тонкими пальцами за подбородок — чтобы с шеи не вылетела флешка. Гнездо и так расшатанное. — Тогда почему? Не тяни с ответом. Сон зажимает пуск, когда взламывает первый ящик. Информация с цифрами — смывает блок лавиной, оставляя лишь один вопрос — почему это было так легко для Чонсона? — Вирусов у тебя нет. Просто прежде запароленные папки имели таймер перед тем, как открыться. Видимо, время таймера подошло к концу и теперь у тебя появился доступ…Мне нужно ещё немного времени, чтобы проверить их на целостность. Пока ждёшь, ответь, что со снеговиком?..— плохо скрывает интерес Пак. — Скажешь сам, когда додумаешься, — младший не даст ответ так уж легко. Информация начинает перетекать прямо в панель задач в разуме AI, становясь ответами даже на те вопросы, что прежде не успели появиться. Чонсон погружается в свои мысли, почему-то вспоминая Сону. Он был таким же вредным. До безумия вредным, ему нравилось дразниться и выводить Пака из себя. Нравилось наблюдать за тем, как тот ломает голову над придуманными возлюбленным задачами. Нравилось слушать, как тот говорит о квантовой физике. Но сейчас бы уже нет — ни за что бы не понравилось. Если бы Чонсон знал, что всё закончится так — он бы закрыл Сону в подвале и никогда бы не подпустил его к материалам физики. Хорошо, что именно это создание решило поговорить о литературе. — Эх, металлический… — вздыхает от природы любознательный Чонсон, не найдя ответа на вопрос самостоятельно —…Бесишь ты меня. Ой, как бесишь. А затем, наконец-то поворачиваясь в сторону робота, который перестал издавать какие-либо звуки, изумляется. Их лица разделяют какие-то жалкие десять сантиметров. А по щеке с румяной кожей чёткую влажную дорожку прокладывает слеза. У Чонвона всё плывет перед глазами, как будто попшикали слезоточивым газом или просто вылели воду на прежде идеально чистое окно. Картинка нечёткая, но напротив — лицо Чонсона. — Эй… Т-ты чего?.. Это могло бы успокоить. Но заставляет плакать только сильнее. — Снеговик лёг в горячую ванну…Потому что хотел почувствовать тепло хотя бы раз в жизни…