Мы будем жить

– Собирайся, – резко сказал Юра и бросил на кресло пальто Красинова. За последние месяцы мужчина стал выглядеть ещё более болезненно. Может на этого повлияла неожиданно появившиеся страсть к курению. – Что? Куда? – Антон вскочил с насиженного места и всполошился, ошарашенно смотря на друга. В руке у него была набитая чем–то сумка. – Поедем повидать старых друзей… Через 10 минут они уже ехали загород. Трамвай противно дребезжал на рельсах, не давая Красинову погрузиться в свои мысли и уйти от истинного понимания того, куда же они всё же направляются. Деревяненко безэмоционально провожал тусклыми глазами исчезающие по дороге ландшафты, мелькающие в окне. По его лицу никак нельзя было прочитать, что именно он сейчас чувствует. Антон лишь мог догадаться, что это опустошение, с которым мужчина жил уже третий или четвёртый месяц с самого момента, как… А каково было моральное состояние Красинова? Он и сам не мог понять. Казалось, поэт смирился с безвозвратной потерей, выплакав всю жидкость, которую способен произвести его организм. Но надо было жить дальше, даже с такой ношей и абсолютным в своей нагой жестокости осознанием, что он больше никогда не сможет услышать их голоса, послушать споры о литературе, пожать им руки. До сих пор они старались не обсуждать это с Юрой. Или, как минимум, Антон пытался. Деревяненко этому всячески сопутствовал, ибо стал задумчив и непривычно молчалив, хотя раньше заставить его прекратить городить всё, что в голову взбредёт, было банально невозможно. Всё поменялось так резко и неожиданно. Больше никаких поэтических встреч, смеха в его квартире. И правда, когда в последний раз в стенах его жилища кто-либо улыбался? Чтобы добраться до нужной деревни, пришлось пересесть на дряхлую повозку и дать извозчику, старому пропитому деду, несколько монет. – Далеко… – наконец выдавил из себя первое за всю их поездку слово Антон. – Чудо, что удалось хотя бы там найти для них местечко… – буркнул Юрий в ответ и зарылся в шарф и воротник пальто, облокотившись на деревянный бортик их незамысловатого транспорта. Печальные деревенские пейзажи сменялись не менее печальными пустырями, разделяющими одни поселения от других. Не наблюдалось золотистых полей и берёзовых рощ, восхваляемых в стихотворениях прошлых лет, только мрачные последствия Гражданской войны, коснувшейся своей смертоносной ладонью даже окрестностей столицы. Страшно представить, что творилось там, в Поволжье. Но кто им расскажет об этом? – Вон Ястребки виднеются, – хрипло крякнул старик, указывая куда-то вперёд неестественно искривлённым сморщенным пальцем. Красинов сощурился, глядя туда, куда показывал извозчик, но, как ни старался, ничего кроме исходящего от трубы дыма не видел. Этого тоже было достаточно, чтобы понять, – они близко. По приезду Юра наконец вылез из своего убежища и спрыгнул с повозки. Поблагодарив дедушку и помахав ему, мужчины направились вглубь деревни. То немногочисленное население, что в этот момент было на улице, уставилось на двух городских гостей, облачённых в пальто. Они уверенно шли куда–то за само поселение, обходя все дома стороной. Их путь явно не лежал к кому-то живому. Поэты зашли в небольшой перелесок с редкими деревьями и преобладающими полянками с сухой пожухлой травой. Казалось, попади на неё хоть одна малейшая искра, всю местность тут же охватит страшный всепоглощающий пожар, который уничтожит и деревню, породив ещё больше страданий. Видимо, самого существования этого уродливого века ему не хватило бы. Вскоре ряды деревьев настолько поредели, что стали видны подобия заборчиков и плоских камней. Дошли. Перед мужчинами открылось совсем небольшое, деревенское кладбище. Оно выглядело максимально бедно и печально. Только у нескольких камней можно было заметить засыхающие цветы, деревянные кресты прогнили и стояли боком, намереваясь вот–вот свалиться наземь. От этого места веяло мертвой атмосферой. Вроде бы, как и полагалось, но стоило только сравнить с каким-нибудь иным городским захоронением, то становилось абсолютно ясно – это скорее кладбище для домашней живности, точно не для людей. Невозможно, чтобы столь небрежно и безответственно родственники относились к умершим. Спешу вас разочаровать, на плитах были выбиты человеческие имена и фамилии, у некоторых даже отсутствовало отчество. – Будто чёрный туман висит, дышать тяжело… – Антон нервно дёрнул себя за рукав и посмотрел на Юрия. На его лице вновь не дрогнула ни одна мышца, а сам он уверенно продолжал идти к нужному «монументу». Только две плиты выбивались из общей картины разрухи. Ровно высеченные прямоугольники гласили – Павел Александрович Давыдов и Марина Викторовна Давыдова. Место захоронения было расчищено от сухих разваливающихся листьев и грязи, будто здесь прибирались каждый день. Перед плитами стояла полугнилая лавочка, на которую без какого-либо страха упасть уселись оба гостя. И замолкли. Тишина, повисшая воздухе, прерывалась только карканьем ворон, прилетевших поживиться плохо захороненными останками. Деревяненко сверлил взглядом глаз, растерявших свои блики, надписи на плитах, перечитывая их вновь и вновь. Может в один из таких разов буквы резко перетасовались бы и сложились в чужие, неизвестные ему имена и фамилии. Однако ничего не менялось. Здесь всё ещё покоились его друзья, ставшие незаслуженными жертвами страшной машины. Антон поджал губы и опустил голову, не желая видеть ни опечаленное лицо Юрия, ни знакомые инициалы. С него хватит. Пора уже жить дальше, Паша бы не захотел, чтобы Красинов вот так сидел и распускал нюни по его скоропостижной кончине. Зная Давыдова, он бы хлопнул друга по спине, улыбнулся своей фирменной широченной ухмылкой, несущей под собой ничего кроме девственной радости, и сказал не унывать раньше времени, ведь всё ещё впереди. А что дальше? Ему не за чем жить. Юра почти не общается с ним, а иных друзей у него и не осталось. Опять податься в веру? Невозможно, так и он скоро присоединится к Паше с Мариной, а жить он хочет. Как минимум, ради самого Давыдова, открывшего ему дорогу в свет. После всех его стараний Антон просто не мог взять и драматично выйти в окно или удавиться на шарфе. «Мне так вас не хватает…» Резкий хлопок по плечу выводит Красинова из состояния почти уже влажных глаз. Мужчина смотрит на друга и наконец замечает на вытянутом лице эмоцию – он улыбается. – Давай помянем, – неловко процедил Юрий и достал из своей сумки бутылку водки, две рюмки и небольшие куски засохшего чёрного хлеба. – Извини уж, больше не достал… Да, времена были тяжёлыми, нечего было винить Деревяненко за скудность их «стола». Разлив алкоголь, тот протянул рюмку Антону, а другую взял себе. – Не знаю, что обычно говорят в такие моменты, – тихо начал бывший актёр. – Но, надеюсь, что они сейчас в лучшем месте и не видят того, что творится у нас… Оба опрокинули ёмкости и поморщились, тут же откусив хрустящий от своей сухости хлеб. Глотку обожгло едкой жидкостью, а жёсткие крошки заскрипели меж зубов. – Почему они сделали это? Ведь могли бы быть живы сейчас… – спустя ещё две рюмки сказал Красинов, вытер жёстким рукавом нос и облизнул пересохшие губы. Всё, что копилось в нём эти месяцы, вырвалось наружу, только лишь заметив шанс наконец обсудить это с товарищем. – Они боролись, мы можем лишь уважать их решение… – Какое решение? Умереть?! – мужчина вспылил и уставился на совершенно спокойного собеседника. – Если бороться значит умереть, то зачем это делать? Чего они добились своей смертью?! – Неважно, чего они добились. Они не умерли как трусы, поджав хвост. Они показали, что у действия всегда есть противодействие, порождаемое несоизмеримой жестокостью этого мира. – Даже если их противодействие слабее действия? Юрий сдвинул смольные брови к переносице и сверкнул взглядом в сторону Красинова. В этих доныне померкших глазах вновь загорелось нечто неясное по своей природе, но невероятно сильное. – А лучше, чтобы противодействия вообще не было? Чтобы нами, как послушными псинами, руководила всевластная рука? Я, как и ты сейчас, задавался вопросом можно ли было поступить иначе. Отвечу – нет, нельзя. Либо ты трусишь и раболепствуешь, либо сражаешься за свою свободу. И даже одна символическая смерть может вдохновить других людей на борьбу! – Ты говоришь о их смерти как о каком-то акте политической жертвы, но это были наши друзья! Я никогда не смирюсь с тем, что они отдали свои жизни за какой-то там символ. Жизнь – это не романтическая поэма, где кончина всегда красива и несёт под собой какой-то образ, в жизни мы больше никогда не услышим их голоса! В жизни они похоронены на деревенском кладбище среди гнилых крестов и полудохлых деревьев, потому что их даже за людей не посчитали! – из мутно-зелёных глаз брызнули неожиданные слёзы, скатывающие всё ниже и ниже к подбородку. «Может он так справлялся всё это время с горем? Делал из Паши и Марины героев? Нет, они такие же, как и мы, ни для кого не важные букашки» Он наконец понял, что мелькнуло в глазах Деревяненко – это была ненависть. – Они уже вдохновили одного человека, чтобы и он продолжал их путь, – Юрий вновь обратил свой взор на плиты. – Кого? – чёрная бровь вопросительно вздёрнулась. Над их головами пронеслась ворона и уселась на одном из крестов. Под весом птицы тот окончательно надломился и свалился на траву, заставив звук треснувшего дерева разлететься по округе, а чёрную предвестницу смерти вспорхнуть в серое небо. – Меня.