Мы будем жить

– Почему мы его не остановили?! – отчаянно воскликнула Марина, принявшись нервно теребить прядку светлых волос. Взгляд её нежно-голубых глаз резко похолодел и упёрся в одну точку на пыльном ворсе ковра. Павел незамедлительно присел рядом с ней, прервав свои 20-минутные мельтешения по комнате, и ласково приобнял своей крупной рукой женское плечо, которое не было таким уж хрупким, как принято приписывать прекрасному полу. Стоит выказать благодарность тяжёлому труду, который не только сделал её осанку жёстче, но и навеки превратил подушечки пальцев в наждачку. Впрочем, он любил в ней каждую деталь тела ли, души ли. – Не могли же мы его удержать насильно… – примирительно тихо проговорил Паша, в его голосе звучали нотки вины, ведь он бы вполне мог совладать с кем-то таким тощим как Юра, однако не стал ему противоречить сразу после его исчерпывающей своей интонацией фразы о том, что он не может оставить театр. Красинов стоял у окна и выглядывал из-за шторы на улицу, стараясь остаться незамеченным. – Ходят… – коротко и как-то мрачно сказал тот. Погода никак не располагала к прогулкам, как и сама ситуация. Стояла середина декабря, улицы замело снегом, который смешивался с грязью, превращая всё это месиво в коричневатые холмы или реки. Хмурые здания смотрелись ещё более давящими своей неприветливостью из-за нависающих туч, будто бы решивших обосноваться в столице до нового года. В воздухе свистел ветер, кидающий острые ледяные потоки с новой порцией снега прямо в лица прохожим. Таких, впрочем, было немного. Обычные граждане, если и показывались на улице, то тут же пропадали из виду в недрах метели, так как каждый знал, чем может обернуться один такой выход. Периодически раздававшиеся выстрелы служили отличным этому напоминанием. Но были и те, кто смело маршировал по снегу, заставляя его разлетаться в разные стороны грязными ошмётками. Обычно их было двенадцать. Облачённые в толстые шинели с винтовками на неокрепших молодых плечах. Ещё юноши, которые познали революцию в самом её откровенном и пошлом проявлении. Грабёж, убийства. А чем это успешно покрывается? Слоем дурманящего тумана перемен. Такого же лживого, как и сами революционеры. Опьянённые мыслей о девственности будущего они сами оскверняют его. Чистота должна выражаться не только в намерениях, но и в поступках, ведь, борясь за счастье, легко посеять несчастье. Другой вопрос – родится ли из негодного семени хорошее дерево? – А вдруг они… – Марина всхлипнула и закрыла лицо руками. Её плечи задрожали, и Павел только сильнее прижался к жене, поглаживая ту по спине и шепча что-то, очевидно, успокаивающее. Это работало. В какие-то моменты она переставала плакать и просто утыкалась в мощное плечо, но бывало на неё вновь волной накатывала истерика, заставляющая женщину принимать очередной поток дрожи и прерывисто дышать. После замужества бывшая Королёва стала значительно мягче, разрешала себе отдыхать и плакать. С той женской горечью, с которой не причитала никогда до этого. Кредо быть монолитной колонной и держать на себе все жизненные заботы и невзгоды вовсе не рухнуло. Скорее в её храм бытия добавилась вторая колонна, помогающая первой сдержать непосильный для любого человека груз. Равноценность и забота сделали своё дело, теперь она счастливая супруга знаменитого поэта. Да и сама Марина ничуть не отставала от мужа, всегда идя с ним под руку, но уж точно не где-то позади. – Я уверен, что с ним всё в порядке, – Давыдов вздохнул и перевёл усталый взгляд на Антона. Хотелось спать, оттого глаза упорно не хотели фокусироваться на некрупной фигуре у окна. Тёмные, прямые пряди спадали на правильное лицо с мягкими чертами, тем самым скрывая эмоции стоящего. – А погода как? – Всё ещё метёт, да вы и сами слышите… – и правда, до ушей отчётливо доносился завывающий свист, одновременно пронизывающий своей злорадностью и насмехающийся над теми, кто вроде находится в своих относительно тёплых жилищах, далеко от молодняка с оружием. Однако одно за последний год стало ясно для каждого, а если не стало, то этого человека уже постигла незавидная участь – здесь никто не в безопасности. В последний раз, когда они его видели, то бишь около часа назад, выглядел Юрий очень обеспокоенно, хотя обычно сохранял поразительную безмятежность даже в самые волнительные моменты. На его рассудительность всегда можно надеяться, ведь все положительно знали – у него уже есть план, ставить под сомнение который приравнивалось к выказыванию неуважения к его персоне. Поэтому друзьям было столь непривычно смотреть за мечущимися по комнате карими глазами, тремором в длинных бледных пальцах и безуспешными попытками мужчины нацепить на себя пальто как можно быстрее. На любые весьма логичные доводы со стороны товарищей Деревяненко либо не отвечал вообще, либо отвечал коротко и резко, точно отмахиваясь от мух. Это могло бы обидеть их, но каждый в комнате понимал – он не специально. На его месте они бы тоже возможно огрызались и решительно отказывались принимать разумные аргументы в свою голову. Последним, что он сказал, обращаясь к Паше, попытавшимся схватить его за руку, было: «Я не могу сидеть тут, пока мой дом грабят и разрушают!». Говорил он о театре, и можно было весьма справедливо приметить, что не в его силах остановить уже запустившийся процесс, однако было в этом взгляде что-то такое, способное обезголосить даже самого рьяного оратора. Не простое банальное остервенение, нет, это была абсолютная проницательность и осознание того, что он сейчас готов сделать. Мысли о состоянии аффекта или приступе ярости тут же растворялись в этих мрачно тёмных опалах. Давыдов просто разжал хватку и слегка отстранился, пока внутренние кончики его густых бровей полезли наверх, превращая с виду грозного мужчину в отчаявшегося мальчишку. Пожалуй, совместная жизнь тоже смягчила его. Года два назад он бы принялся спорить с Юрием, усердно доказывая тому свою правоту. Возможно не столько из-за волнения за друга, сколько из желания добиться своего. Однако многое поменялось за, казалось бы, считанные месяцы, Павел женился на Марине, она из своей крохотной комнатушки переехала к нему вместе с сестрой, они выпустили несколько сборников, приобрели известность в поэтических кругах, мужчина стал нежнее, спокойнее, пресёк все недопонимания с Юрием, тем самым обнаружив, что он не такой уж чудаковатый дурак, которым казался ему ранее. Жизнь вспыхнула и занялась тёплым очагом домашнего уюта, исключительно согревающим, а не обжигающим. Слышится судорожное дребезжание ключа в замочной скважине и последующий звук распахивающейся двери. Давыдов встрепенулся и моментально повернул голову в сторону входа в квартиру, стена мешала рассмотреть прихожую, но сомнений и не возникало – это он. Марина освобождается от рук мужа и подрывается на месте. Выпавшие из неаккуратного пучка пряди лежат на покрасневших от рыданий щеках белыми змейками, служащими неким продолжением дорожек, оставленных слезами. Павел поднимается следом за ней и делает шаг к порогу. Антон вздрогнул и поравнялся с супругами. Все три взгляда – влажных тускло-голубых глаз, взволнованных зеленоватых и тревожных молочно-синих – были направлены в одну сторону. В дверном проёме стоял Юрий. Казалось, за прошедший час он похудел ещё сильнее. О присутствии снаружи свидетельствовали красный от мороза нос и белый налёт снежинок на растрёпанных мокрых волосах. Пальто уже висело на крючке рядом с остальными тремя своими собратьями, сам же мужчина обречённо смотрел в одну точку, в стеклянном взгляде не читалось ничего, кроме абсолютного отчаяния. – Юра… – почти шёпотом проговорила Марина и подошла к другу. Тот поджал тонкие губы и наконец обратил свой взор на троицу. Сидя в ожидании, им казалось, что только он вернётся, они бросятся ему на шею и начнут причитать о том, как сильно нервничали. Но вот он стоит перед ними, и никто не смеет шелохнуться. В спёртом воздухе чувствовались непроизносимые слова, которые каждый искренне хотел бы озвучить, однако в горле вставал ком, внутренности сжимались в одну еле живую кучку, и вопрос так и отдавался лишь эхом в мозгу. Деревяненко медленно проходит в комнату и падает на стул, закрывая лицо узкими ладонями. Видимо, не хотел, чтобы товарищи видели его таким. Антон и Марина сели по обе стороны, девушка осторожно, даже несколько опасливо положила тому руку на плечо, Красинов же нервно сжал кулаки у себя на коленях и пытался найти в своей голове подходящие слова. Поразительно, как сложно поэту подобрать выражение в неспокойной обстановке, что, очевидно, должно быть намного легче, чем поиски свежей рифмы. Но, как показывает сложившаяся ситуация, нет. Павел облокотился на дверной косяк и вздохнул. – Ничего не осталось… – еле слышно начал Юрий. Никогда доныне его голос не дрожал так сильно. – Всё забрали, всё вынесли… Их театр не был так уж пышен и богат, чтобы выносить оттуда что-то ценное, но, видимо, тем людям было неважно, что и в каких количествах им надо утащить. Сам факт культурного наследия и того, что сюда ступала нога треклятого буржуя, уже зажигал в них великой силы ненависть и остервенение. – Даже Колю! На что им ребёнок?! – брюнет убрал от лица пальцы, и теперь прекрасно стал виден весь спектр его эмоций. Брови надвинуты, что создавало меж ними характерную складочку, впадины под скулами будто бы сами по себе углубились, потрескавшиеся на холоде губы плотно сжаты, а в бездне глаз тонет всё святое, что мужчина знал и любил. Коленька – бездомный мальчишка, который от голодного отчаяния попытался обворовать театрального буфетчика. Работники до сих пор удивлялись, как это ему удалось прошмыгнуть внутрь, будучи в одних порванных шароварах, сапогах, что были явно тому не в пору, и засаленной рубашечке. Однако сдавать беднягу жандармерии не хотелось, так что после долгих уговоров директора учреждения они решили оставить оборванца у себя, мол пусть работает, за это будет сыт и здоров. Естественно, поиски нерадивых родителей проводились, но безуспешно, да и сам ребёнок не особо благоволил разговорам о них, всячески избегая и огрызаясь на тех, кто пытался обсудить это с ним. Будто пуганный дикий щенок, он начал постепенно привыкать к людям, работать не ленился, наоборот, был весьма ответственен не по возрасту. Весь театр знал Колю, и все его безгранично любили, какие-то щедрые гости даже приносили с собой гостинцы, отдавали работникам со словами: «Это для Николя». Все сидели (или стояли) молча, продолжая смотреть на актёра. – Арсений Владимирович… Королёва вздрогнула. Давно она не слышала имени директора театра. Он был весьма мутной личностью, высокий и широкоплечий, всегда пользовался вниманием среди противоположного пола, однако только Юрий и Марина, что была свидетелем положительно всех моментов из жизни друга, знали о его скелетах в шкафу. Этот человек сделал Деревяненко очень больно, настолько больно, что после этого они старались не пересекаться, а это было сложновато в условиях совместного места работы. – Они убили его. Раскроили череп. Я зашёл в его кабинет, а он так и лежит там, приложившись головой к стенке… Юра схватился за голову и зарылся костлявыми пальцами в волнистые волосы, вороша их до и так не очень опрятного вида. Карие глаза наполнились влагой, и слёзы непроизвольно брызнули из них, начиная свой недолгий путь вниз по скулам и щекам. Острые плечи задрожали, а сам мужчина разразился немым плачем. Не издавая ни звука, практически не шевелясь вовсе, тот просто сидел на жёстком деревянном стуле и сжимал пучки волос до болезненно бледнеющих костяшек. Поэт потерял всё, что когда-либо имело для него особое значение, неудержимая волна, которую он вроде бы с радостью ждал, предательски снесла любимое, скромное здание театра со всеми его жильцами. Включая и самого Юрия. Чужая рука коснулась пальцев мужчины, из-за чего хватка ослабла, и актёр поднял взгляд на Антона. Тот наконец решился на минимальное действие. – Мне жаль, – его голос был едва ли слышен, но этого было вполне достаточно чтобы Деревяненко слегка удивлённо вздёрнул смольные брови. «Как жалко я, наверное, смотрюсь…» – пронеслось в голове. Но и то было неважно. Поэта обняли с обеих сторон, и тот, поддавшись заботе, перестаёт дербанить собственные волосы. Всё это время молчавший Павел в конечном счёте произносит: – Я говорил, что это не к добру…