Метаморфозы белой фигуры

Солнце не может не прорезать мрак туч; и чёрный дым Тунлу буквально пронзался его лучами. Такова уж природа солнца. И сегодня, как и всегда, ничего не поменялось. Принц стоял под тем же деревом, что и в прошлую встречу. — Смотри, в благие дни солнце светит мягко и касается до всех уголков земли, а во времена тьмы изрезает небо, и его лучи острее меча. Принц оторвал взгляд от неба и посмотрел на говорившего. — Кончились благие дни, когда и ты был благ и мягок. В иные дни ты должен быть иным. — Они не кончились, — тихо сказал принц. — Мне хорошо с Няньцином. Фигура, казалось, иронично улыбнулась под маской. — А что ты тут делаешь? Где Няньцин? Принц опустил голову. — Ты всё знаешь. Я здесь ради его блага. — Конечно. Всё-таки не нам одним тяжело смотреть, как Уюн движется к смерти. Фигура подошла к принцу. — Хотя, если бы ты это всё бросил, то мог бы перебраться в какое-нибудь мелкое царство, заделаться там небожителем, тебе бы снова поклонялись толпы. Победнее, чем в Уюне, но лучше, чем ничего. Тебе не пришлось бы побираться для куска хлеба, собирать медяки, чтобы купить одежды. А тот, кого мы любим, был бы с нами в роскоши, снова первый среди элиты, всегда сыт и одет. Не этого ли ты хочешь? — Нет. — И что же тебе нужно? — Порадовать его. Фигура задрожала, как отражение в ряби воды. Слова принца вызвали у неё беззвучный хохот. — Какой же ты идиот. Был бы я тобой, не совершил бы таких глупых ошибок. Принц, кажется, вовсе не обиделся. Он спокойно смотрел на фигуру. — В чём же я ошибся? — Делаешь вид, что не понимаешь? Что ж, я объясню тебе. Давай посмотрим фактам в глаза и оставим оправдания. В самом начале люди поумнее тебя решили захватить земли для уюнцев… — …истребив население. — Да, истребив население. Ты им помешал. Что ты намерен сделать сейчас? Не «истребить население»? У тебя с теми солдатами, что вырезали чужеземцев, даже мотив один. И ты сейчас стоишь и спокойно спрашиваешь, в чём ты ошибся? Принц ответил: — Есть ли разница между убийством женщин и детей и принесением в жертву преступников, чья вина бесспорна? — А ты как думаешь? Вот возьми и попробуй убить ребёнка и преступника и сравни ощущения. — При чём тут мои ощущения? Я ведь… — А что ещё важно? Ты хочешь ввести в наш спор множество переменных, чтобы обелить себя, но ведь и я могу то же самое. Я могу, допустим, сказать: «Вот ребёнок, он беспризорник, и когда вырастет, будет таким же убийцей и вором, как и тот, кого ты предпочитаешь убить. Нет ли смысла в том, чтобы убить ребенка из сострадания, пока его карма чиста, и он может переродиться в отпрыска богатого семейства?». И ты можешь возражать мне таким же множеством вариантов. Если мы хотим дойти до сути, мы должны отбросить изменчивые переменные. Что неизменчиво? Твоё ощущение от убийства. Вот иди, попробуй и сравни. А потом посмотрим, есть ли разница между тем, что делали солдаты Уюн, и тем, что делаешь ты. Принц молчал. — На самом деле, тебе необязательно идти и пробовать. Я тебя не заставляю. Я и сам этого не хочу. Даже могу помочь тебе прийти к нужным выводам. Чем плохо то, что делали солдаты Уюн? Те, кого они убивали, были беззащитны и ничего плохого им не сделали, кроме того, что родились на земле, которая им нужна. Чем плохо то, что собираешься делать ты? Те, кого ты собираешься убить беззащитны, они не смогут дать отпор богу войны. И они ничего лично тебе не сделали, кроме того, что тебе их не так жалко, как других. Может, если бы ты пожил их жизнью, ты бы вёл себя ещё хуже. Вот, погляди, беда пришла к тебе, и ты стал убийцей. А они? Почему ты их не жалеешь? Почему собираешься убить? — Чтобы Тунлу не извергалась! — Зачем тебе это? — Потому что я не знаю, что делать! Я не знаю кто я, если я не принц Уюна… — Ну, договаривай. — Потому что мне нужна передышка хоть на день! Страдания моих людей давят меня, как муху, я хочу, чтобы это остановилось хотя бы на день! Чтобы всё было хорошо, и всё было в порядке… Я отчаялся сделать то, что хотел. Это невозможно… Так мне сказал жрец. Принц был бледен, а вместо слёз его горе выливалось страшными хрипами, как у смертельно больного. Пот стекал по его вискам, и он еле стоял. — Так в чём же ты ошибся? Принц осел на землю и опёрся о колени руками. — Помоги мне, — попросил он. — Я вздумал сделать невозможное. Вот в чём я ошибся. Фигура присела напротив принца, прижала к себе и успокаивающе погладила по голове. — Она перестанет извергаться. Я тебе обещаю. Ты должен встать и сделать последнее усилие. Акт нежности напомнил принцу о жреце. — Я не хочу, — слабо сказал принц. — Я знаю. Поэтому я здесь. Я помогу тебе встать и пойти. Но принц внезапно оттолкнул фигуру. — Не хочу! Я не хочу этого! Он попытался встать, но уже не мог. Фигуре не пришлось применять насилие — Его Высочество уже не мог сопротивляться. — Мы ведь уже обсудили… — Не хочу! Что бы ты ни сказал — не хочу! Слова фигуры надломили принца, он утратил силы к противостоянию и борьбе, однако, ему не нужны были обличительные речи, и они не дошли до его сердца. Сломили, довели до отчаяния, но не переубедили. На самом пороге действия Его Высочество передумал. — О, Боги, почему я должен спорить? Не хочу, просто не хочу! Оставь меня, прошу! — взмолил принц, не имея сил уйти самому. Фигура не утешала и не пыталась применить силу. — И правда, как муха. Можешь шевелить своими лапками, но тяжесть ладони, которая раздавит тебя, тебе не выдержать. — Няньцин! — звал принц. — Няньцин! Няньцин! — Его тут нет. Здесь только я. — Няньцин! Няньцин! Няньцин!

— • —

Его Высочество решил отдохнуть — было жарко. Самым прохладным на данный момент местом в Уюне были подвалы темниц. Наверное, это было сделано специально, чтобы уюнцы, привыкшие к теплу, тосковали по солнцу в темноте и холоде. Помимо этого, принцу хотелось побыть одному, поэтому он и отправился сюда. Конечно, это довольно неприлично для принца, но что поделать — это действительно было единственное место во всем Уюне, где не было ни души, куда никто случайно не зайдёт и где было прохладно. Кто ж виноват, что все эти три замечательных факта сошлись в тюремных подвалах? Его Высочество присел на лавочку, где до него сидел тюремщик и сторожил заключённых. Минуту спустя, он внезапно встал и сел на пол. Провозившись на нём ещё минуту или две, он снова встал и быстрым шагом ушёл в одну из камер, лёг там на пол и, тяжело дыша, попытался отдохнуть, но, стоило ему закрыть глаза, как они открывались снова. Хотя пол был буквально ледяным, принцу вскоре стало жарко. Он поднялся, прошёлся туда-сюда, а затем зашёл в каждую камеру, ища удобное место, чтобы прилечь. В конце концов, он так устал ходить, что, смирившись с неудобствами, лёг там, где остановился. — Почему мне так жарко? — тихо спросил Цзюнь У, бессильными, неловкими движениями пытаясь снять одежду. Он попытался сдвинуть маску с лица, но она намертво приросла к нему. — У меня что-то на лице, — сказал принц, будто обращаясь к кому-то, кто мешал ему снять маску, и приводя доводы, зачем необходимо это сделать. — Я чувствую что-то на лице. Принц лёг на спину и выгнулся, как в судороге. — Дай мне её снять, — с усталой мольбой попросил он. — У меня что-то на лице. Тяжелая отдышка заставила его лежать неподвижно, однако вскоре он снова вцепился в маску и заметался по полу в судорогах. — Как её снять? — едва не в плаче спросил принц. — Мое кожу что-то ест. Принц стукнулся затылком о пол. Его молящий голос напоминал о телесных утехах, а метания по полу — жажду. На самом деле, он ужасно страдал. — Моё лицо, моё лицо… Что с моим лицом? Несчастный не нашёл отдыха, которого искал, и промучался много времени.       Когда же наконец ему удалось подняться, он был уже без маски. Принц вышел из подвальных камер в опустелую приёмную комнату и случайно приметил ящик, накрепко запечатанный. С лёгкостью сломав его, он увидел нечто, что привлекло его внимание и захватило ум. Это были одежды императрицы, ритуальное одеяние, в котором совершаются обрядовые ритуалы — танцы, молитвы, посещение храмов. Двенадцатислойное платье специально сделано тяжелым и неудобным, чтобы своим трудом в его носке Императрица доказала приверженность сакральным делам. Его Высочество долго смотрел на него. Конечно, его украли из дворца, но никому не нужно такое платье. Оно было сделано исключительно для Императрицы, и пусть оно и было дорогим и красивым, даже для красоты носить его никто бы не стал — слишком тяжело. Необразованные крестьяне, которые украли его и попались, не понимали этого. Потому платье так никому и не было продано, а осталось пылиться здесь. Цзюнь У учуял резкий мятный запах, защищающий от насекомых. Он раздражал больную носоглотку, опаленную огнём Тунлу. Глухо покашливая, Цзюнь У запустил руку в одежды. Шёлковые, мягкие, лёгкие, но такие многочисленные, что их тяжело носить. Цзюнь У пристально смотрел на женские шелка, перебирал ткань пальцами. Он решил, что само Небо привело его сюда; на его красивом лице застыло безмятежное выражение, а отсвет яркой разноцветной ткани отражался на белой коже. Он всё тщательно перебирал ткань, как покупатель на рынке, смотрел на узоры, на швы, на нити, и не найдя, что где-то что-то торчит, порвано или не того цвета, обрадовался — всё в идеальном состоянии. Затем он подхватил нижнее платье, встал и развернул материю. Приложил к себе, сначала померил в плечах, затем длину рукава. — Маловато, — со вздохом констатировал принц. — Ну ничего, он похудел в последнее время… Принц покачал головой, но, поскольку в данный момент не мог ничего поделать, не стал и слишком много об этом думать. И не хотел: идея, что Небо не оставило его и дало возможность продолжить сиять в глазах Няньцина, стягивала мозг, как жгут. От совершенно беспросветной безысходности, он думал, что если Няньцин наденет платье императрицы, то и будет императрицей, а значит, он, Цзюнь У, — император. И всё нормально, и нет бедствий, есть достаток и покой стабильной жизни. Принц сложил платье в свёрток. Стоял вечер, но было очень светло — в небе сияла зловещая звезда. Цзюнь У шёл домой. Вопреки хорошему настроению, мир остался для него нехорошим местом. Он не замечал, как удивительно светло в поздний час, как среди мёртвых деревьев стоят маленькие цветущие кустики, выжившие в кислой почве, как тихо кругом, ни стона, ни ругани. — Да, нелёгкие одежды… Боги, как же ты далеко… Цзюнь У торопился к Няньцину со всех ног. Что-то гнало его и непонятно откуда куда — толкало ли в спину подальше от места преступления, или тянуло за грудки вперёд к Няньцину. Если жрец станет императорской супругой, то всё правильно. Это естественное следствие того, что принц убил своих друзей и спас этим Уюн. Это естественное следствие того, что принц убил своих друзей и спас этим Уюн? Если это реальность, это правда. Цзюнь У император, Няньцин — императорская супруга? Было очень светло. — Няньцин! — крикнул Цзюнь У ещё за двести метров от дома, поскольку следовало немедленно устранить помехи. — Няньцин! Жрец… Так не бывает. Дверь в дом оказалась открыта. Страстный свет звезды был красив, но от него болело в голове, в темечке. Он подсвечивал оскудневший фасад здания — лепнина, вязь, золото — всё было сдёрнуто и изуродовано преследователями принца. Внутри было чисто и пахло благовониями, очень тяжелыми для тёплого времени года. Мягко и нежно звенели серьги. Цзюнь У, затаив дыхание, слушал этот звон и не мог нарадоваться, до того он был ему дорог, как вода жаждущему. Как он будет красив, когда получит то, что должен — место подле императора! Я ничем не могу оправдать эти убийства. Принц ждал, когда Няньцин выйдет к нему, но тот всё ни шёл. Это было странно — Его Высочество слышал звон серёг, значит, Няньцин, как минимум, был в состоянии двигать головой. Почему же он не шёл его встречать? Опять засел за игру? Но так тихо, он совсем не ругается. Может, он расстроен, что принц пришёл позднее обычного? — Няньцин, — позвал принц. — Я жду тебя. Вышел жрец. Вы в порядке? Нет, я не могу оправдать реальность. — Я наблюдал за небом. Вы видели, какое оно сегодня? — без задней мысли сказал Няньцин. — Так странно. Но звёзды со мной не говорят. Умные глаза Няньцина были практически неподвижны — он смотрела прямо на принца и никуда не отводил взгляд. Это приводило беднягу в расстройство: ему казалось, что Няньцин уже догадался, какой сюрприз ему готовится, что он прочитал все помыслы на лице Его Высочества, и теперь не получиться удивить его. Однако Няньцин, к облегчению принца, всего лишь сказал: — Как ты бледен, Мое Высочество! — сказал Няньцин и его губы чуть приоткрылись, словно он хотел досадливо их скривить. — Тебе может быть плохо от влияния несчастливой звезды… Я должен восстановить естественный ход вещей, я должен привести в порядок следствия моих действий, мир неправильно реагирует на мои решения, я должен сделать причины и следствия правильными. — Сегодня всё закончилось, — торжественно сказал Цзюнь У. — Вот, всё. Всё. Губы Цзюнь У дрожали, он выглядел так, будто вот-вот забьётся в истерическом припадке, но он так и не заплакал и не повысил голоса. Казалось, что он одновременно безмерно счастлив. — Что с вами, Ваше Высочество? — спросил Няньцин. Цзюнь У как-то удивлённо посмотрел на жреца. Он не понимал, что выглядит странно. Няньцин стоял в напряжении, готовый в меру своих скудных физических возможностей остановить припадок. Торжество всё отчётливее проступало в сознании Цзюнь У, как главенствующая эмоция. Он забыл, с чем оно связано, он помнил только, что должен выполнить какой-то долг, как наследный принц Уюна. Вдруг перед его глазами предстало видение, когда он заглянул в проём двери спальни Няньцина: он был белой фигурой, но она не могла стоять, и полулежала на полу, шевеля под одеждами своими конечностями, как жук, перевёрнутый на спину; вместо рук у фигуры справа торчала нога, а слева позвоночник. Вместо ног что-то пульсировало, а на животе топорщился бугор. «Вот где руки, а нога — это позвоночник», — подумал Цзюнь У. Это неправильно скроеное существо было отделено от Цзюнь У одним проёмом двери. Совсем ничтожная грань разделяла мир принца, где всё было правильно и понятно, где за труды следует вознаграждение, за акт смерти — акт зарождения новой жизни, совместной жизни принца и жреца, где события соответствуют той логике, которую от них требует Его Высочество. В этом мире принц получит награду за ужасное насилие, которое он сам сотворил со своей душой сегодня. Но там, за проёмом двери, это неправильное существо, как сама реальность, насильно являло своё уродство и неправильность. Всё не в той последовательности, всё не так, как это должно быть в абсолютной норме, но это так, и Цзюнь У это видит. Он мог насильно сделать мир таким, каким он хотел его видеть, цепляя на жреца платье императрицы, но он не мог поменять левую ногу и позвоночник местами??? Закрой дверь. Цзюнь У закрыл дверь и, вернув торжественность своему лицу, сказал Няньцину: — Ты бы хотел быть моей императрицей? Няньцин не отвечал. Сказав нет, он соврёт, сказав да, он подогреет развивающуюся картину бреда. Но Цзюнь У был уже далёк от реальности. Внезапно он улыбнулся и сказал: — Я рад это слышать. Как раз по такому случаю я принёс для тебя кое-что. Вот, возьми. Няньцин взял одежду. Тогда стало видно, что его руки в таком напряжении, что дрожат. — А, ты хочешь, чтобы я одел тебя? — Что это за запах? — спросил Няньцин, когда Цзюнь У подошёл к нему вплотную, чтобы одеть. Пахло горелым мясом. Цзюнь У не услышал вопрос. — Мои руки уже не такие нежные как раньше. Только не реагируй слишком бурно, — Цзюнь У усмехнулся. — Конечно, я понимаю, что заставить тебя не ворчать невозможно. Цзюнь У аккуратно раздел Няньцина, словно тот был ранен. Он помял его маленькие, в сравнии с его собственными, пальцы и поцеловал в обнажённое плечо. Няньцин почувствовал от этого жгучий холод — до того кровь принца загустела и охладела без движения. Он молчал, не зная, чем утешить принца, которому с каждой минутой всё труднее становилось воспринимать действительность. Несчастный утешался только своим нелепым одеванием Няньцина в царственные одежды. У жреца не хватило жестокости сопротивляться, хотя он и опасался, что делает своим потаканием только хуже. Принц то и дело путался в рукавах, надевал всё наизнанку, но радовался и, возможно, специально растягивал себе удовольствие. Особенно ему нравилось продевать руки Няньцина в рукава, поскольку он мог коснуться его кожи. Завязывать тесёмки у груди, у живота было уже не так интересно, поскольку жрец был одет, и, тем не менее, это вполне занимало расстроенный ум Его Высочества. Когда они были уже на седьмом слое, Няньцин, уставший наблюдать эту странную картину, крепко взял принца за руку, помешав одеванию, и твёрдым шёпотом спросил: — Что случилось? Зачем ты это делаешь? Принц, казалось, не понял ни слова. Он был целиком увлечён своей фантазией. Когда жрец уже отчаялся ждать ответа, Цзюнь У всё-таки сказал: — Это будет правильно. И продолжил своё занятие. От одежд всё сильнее пахло чем-то ментоловым, и принц изредка кашлял. Его дыхание замедлилось и он почти не вдыхал раздражающий запах. Как и предсказывал принц, из-за того, что Няньцин похудел, платье оказалось по размеру. Оно же, в силу своей специфики, делало Няньцина хрупким, как стебель, который держит тяжелый бутон с тысячей лепестков. Выросший во дворце, привыкший к достатку, он вовсе не радовался, что переоделся из лохмотий в императорскую одежду. И грусть на его лице была не такой, как у романтических барышень, красивой, меланхоличной, таинственной; грустный взгляд Няньцина был слишком умным, чтобы быть красивым. Цзюнь У всё равно считал жреца прекрасным, особенно то, как спокойно Няньцин терпит тяжесть двенадцати слоев, и при том выглядит точно также, как и в обычной одежде. Жреца не красила одежда; он знал это, и проявлял чудеса бессмысленной стойкости, когда принц пытался украсить его. — Я устал, — сказал жрец, когда принц уже на предпоследнем слое снова запутался в одежде. — Прости. Потерпи чуть-чуть. Видишь, как я переживаю? — О чём? — попытался ещё раз дознаться Няньцин. — О тебе. Как и всегда, весна моя, — принц улыбнулся и, не сдержавшись, поцеловал пальцы жреца. Это была полуправда. Наряд окончен. Цзюнь У чуть отступил, чтобы охватить взглядом всю фигуру Няньцина. Только тогда он весь расслабился, словно выполнил свой последний долг, давивший ему на плечи и требовавший сильнейшего напряжения, хотя, конечно, однообразные продевания рук в рукава могли утомить только Няньцина. — Вот и всё, — заключил Цзюнь У. — Всё. Пойдём. — Куда? — Я хочу посмотреть… Посмотреть на Тунлу. — Зачем? — Пойдём. Цзюнь У взял Няньяина под руку и вышел с ним из дома. Они прошли недалеко, когда принц остановился, даже не взглянув на вулкан. Он озирался по сторонам, и для Няньцина это было странным хаотичным актом расстроенного рассудка; Цзюнь У же видел другое: он спешил на Тунлу показать трём своим советникам, что жертва их не напрасна, и теперь, благодаря их смерти, Няньцин будет счастлив. Он был твёрдо намерен осуществить свой план, однако на пол пути нечто новое предстало перед ним. Может, он неосознанно не хотел приближаться к месту преступления, вопреки благородным мотивам, и не специально переключил внимание на другие вещи, а может, то был случайный импульс. Он вдруг отдался этому чувству торжества и радости от того, что осуществил свои замыслы в отношении жреца. Это сильнейшее чувство застало его врасплох, хоть и нарастало ещё по мере приближения к Тунлу. Он заметил вокруг себя и яркий свет звезд, и вредные сорняки, растущие вопреки всему из золы и пепла, и маленькие следы кошачьих лап в грязи, и свои собственные руки и ноги, способные к работе в невыносимых условиях, и необычайную глубину неба в пушистых грязноватых облаках. Всё наконец, после стольких стараний, стало правильным и радостным, и Цзюнь У поражённо застыл посреди оглушившей его гармонии. Она открылась ему всего на несколько минут, на грани безумных мучений, и более никогда не являлась так явно и открыто. Безмерная идеальность каждой былинки так захватила внимание принца, что он забыл о своих трёх советниках и обо всём Уюне. Он стоял и видел нечто за гранью человеческого разумения. В его душе придавленный чьей-то ногой клевер преобретал такие масштабы важности, что он смотрел на него, как на живое воплощение Будды. Принц еле мог говорить от охватившего его чувства, он только пробормотал: «Няньцин». Он пребывал в убеждении, что Няньцин чувствует то же самое; неизвестно, было ли так или нет; в любом случае жрец тоже казался чем-то поражённым. Почему-то Его Высочество решил, что это благодаря их с Няньцином осуществлению плана. Цзюнь У решил, что всё стало идеальным от того, что жрец стал императрицей. Он преисполнился такой благодарности к Няньцину за то, что тот дарит ему столько сил и радости, что не мог подавить свои порывы. Цзюнь У отпустил локоть Няньцина, положил ладони на талию и поднял вверх; жрец ахнул, вслеснул руками уже в воздухе и воскликнул: — Что вы делаете?! Но Цзюнь У не слышал его. Свет звезды красил черты лица Няньцина, сверху он казался ещё чудеснее, с милым удивлением в глазах. Все было так прекрасно, красиво, что не было никакой возможности остановиться. Цзюнь У закружил Няньцина на руках. Легко переставляя ноги, будто ни его тело, ни тело Няньцина ничего не весило, он неторопливо кружился, иногда подбрасывая Няньцина, как это делают в экстазе победы — когда толпа ликует и тысячи рук с тысячью радостей тянутся к одному человеку, чтобы тоже иметь возможность возвысить его над всеми. — Няньцин! — ликовал Цзюнь У. — Няньцин! Няньцин, подбрасываемый, безвольно падал обратно к принцу, и только разводил руки в сторону, пока кружился, как канатоходец на огромной высоте. Цзюнь У кружил его, пока не расцвело, а вернувшись домой, ещё долго не спал. На следующий день Тунлу перестала извергаться.

— • —

— Моё Высочество, всё ли у вас хорошо? — А у тебя, весна моя? — Да. — Тогда я счастлив. Хотя лицо принца было закрыто маской, жрец почувствовал, как тот тепло улыбается.