Опала

      Капли дождя с тихим звоном разбивались о покорно подставленную им чуть порумянившую кожу, зарывались в тёмные волосы, мочили рубаху и заставляли её неприятно липнуть к телу. Чуть замёрзшее серебро изящного креста скользило по груди при каждом глубоком блаженном вдохе. Горячие слёзы давно растаяли в холодной влаге, вымылись ею с дрожащих век да ресниц и оставили за собой лишь лёгкое жжение очей, которое ныне не столь насаждало.       Фёдор чуть приоткрыл уста, смиренно ловя ими хлеставший с неба освежающий хрусталь. Стекал он по губам его тонкими дорожками и терялся где-то под белой тканью, будоража. Шум ливня утихомиривал, но лишь на время; гроза, пусть и отдаляющаяся, заставляла трепетать и ёжиться, гоняла по всему продрогшему телу волны мурашек, но не смел юноша двинуться с гульбища, точно заворожённый столь противоречивыми, оттого до неприличия приятными ощущениями.       — Захвораешь ведь, дурачина!       Фёдор содрогнулся всем телом сильнее, чем прежде, выпрямился, больше не свешиваясь через перила, обернулся. Мокрые волосы ниспали ему на лицо и прилипли к коже. Пришлось откинуть их назад, дабы увидать Михаила Юрьевича, державшего в руке полотенце. Только сейчас наслаждение сменилось омерзительным холодом, забирающимся глубоко под кожу, и Достоевский бросился к знакомому.       Хотел что-то молвить Лермонтов, да слова застряли в глотке, покуда глядел он на трясущегося гостя. Тяжело вздохнув, принялся он, так и стоя в коридоре, выжимать и затем вытирать чёрные волосы. Быстро промокло полотенце, потому раздражённо ругнулся себе под нос опричник и, не обнаружив ни одного холопа али робы неподалёку, сам взял Фёдора под локоть и потащил за собой. Не обмолвились они ни словом, доколе купеческий сын не чихнул, прикрыв нос и рот обеими руками.       — То-то же, нечего в ливень на улицу высовываться!       Михаил пусть и был несколько разозлён, но, казалось, словно по-отечески перепугался за человека, которого постепенно начинал называть своим другом. Фёдор же сдержанно шмыгнул и виновато опустил голову, стараясь соблюдать темп старшего.       — Разденься и вытрись нормально, переоденься в свежее. На дворнягу похож, ей-богу.       Фёдор спорить не стал. Даже не посмотревшись в зеркало, уж представил он, до чего же неважно выглядит нынче, потому покорно стянул с себя промокшую насквозь рубаху — не без смущения, пусть и отвернулся на время Лермонтов, — и обернулся полотенцем. Всё его тело тряслось, даже зубы невольно стучали друг о друга.       — На кой чёрт-то? — запричитал опричник, продолживший вытирать мокрые волосы юноши вторым полотенцем, из-за чего те взлохматились.       — Дурное привиделось.       — И то повод под ливнем стоять, что ли?       — Сон не страшен был, просто… давил, душил, — Фёдор подоткнул махровую ткань под ступни, прижав колени к нагой груди.       — Не дай Боже захвораешь — дрожь никак не унимается, — Лермонтов скинул мокрое полотенце в пустую плетёную корзину и третье, кое было последним сухим, обмотал вокруг головы Достоевского. — Катьку позову, чтоб горячую воду да самогон принесла. Согреем тебя, а после к царь-батюшке.       — К царь-батюшке! — пролепетал младший и напуганно прикрыл уста обеими ладонями. — Чего изволит?       — Беседовать, а уж по какому поводу — не ведаю. Я чуть с ума не сошёл, пока тебя отыскать пытался, а ты, видите ль, на гульбище себя же губишь! Ох как не рад Николай Васильевич будет!       — Помилуй, не мучь меня пуще нынешнего! — от отчаяния Фёдор уж надавил на свои глаза ладонями, будто то могло привести его в порядок. Скинул он полотенце с волос своих, встряхнул головой, из-за чего влажная чёлка щекотнула нос и до сих пор чуть румяные щёки. — Не надо Катьку звать.       — Почём же?       — Я сейчас же оденусь и пожалую к царь-батюшке.       Фёдор ахнул и дёрнулся от неожиданности: Михаил ухватил его за голый локоть и дёрнул на себя, что тот едва не уронил полотенце.       — Разгневает то царя, коль захвораешь.       — Неужто его колышет сие?       — Сам не внимаю, — хватка на локте стала чуть сильнее, воистину опричной. Фёдор заскулил и дёрнул локтем сильнее, но то стоило ему пусть и лёгкой, да неприятной ноющей боли, что пришлось сдаться. Михаил же теперь заговорил шёпотом: — Однако вижу я, что относится он к тебе по-иному, нежели к остальным. На попойках всё на тебя глядит, жалует вином да мёдом со своего стола без таковых-то заслуг, в конце концов, за свой стол сажает, хотя ты только недавно при дворе, и то токмо благодаря батюшке твоему!       — Михаил Юрьич, мне самому то лестно, — румянец на его щеках стал ярче, а лазурный взгляд упал в пол.       — Неужто приглянулся ты ему?       — Помилуй, Михаил Юрьич! — Фёдор, уже в край смущённый, чуть ли не завопил, однако вовремя зажал свой рот обеими руками, заставив себя снизойти на шёпот. — Только Бог да сам царь-батюшка ведают, что у Николая Васильевича на уме и кто в сердце его, но никак не я, вот те Христос…       — Полно, полно, не бушуй ты так, — Лермонтов ехидно разулыбался, довольный ступором, в который впал Достоевский, но пальцы, ранее сомкнутые вокруг локтя, всё-таки разжал. — Поосторожнее будь; не удумал ли Николай Васильевич чего. Но потакать старайся.       — Спасибо за заботу, Михаил Юрьич, — Фёдор в последний раз протёр свои плечи тёплым полотенцем, — да я уж сам разберусь.       Лермонтов перечить боле не стал. Интенсивно вытер волосы Достоевского в последний раз, чтоб уж наверняка — и то не без недовольного шипения: ощутил себя юноша псом лохматым, однако позволил себе лишь тяжёлый, сдержанный вздох.       — У тебя, я надеюсь, на этот раз есть чистая и выглаженная рубаха?       — Полно тебе глумиться, Михаил Юрьич!       — Да давно уж пора Мишкой звать, друг мой сердечный.       Опричник отвернулся вновь и отступил на несколько шагов, чуть не упёрся лбом в стену. Фёдор, ни мгновения не мешкав, наскоро сменил вымокшую рубаху на свежую, поверх неё надел расписной парчовый кафтан, подпоясался, расчесался и, напоследок обнявшись и обменявшись дружескими хлопками по спине, выпроводил из своих покоев Михаила и вышел сам.       — Доброй ночи, Николай Васильевич, — Достоевский низко поклонился, с тревогой подметив, что супружеское ложе было пусто вновь.       — Доброй, Федюш. Садись.       Теперь же Николай отложил пергамент и перо в сторону, из-за чего Фёдор напрягся чуть сильнее, нежели во время недавней рискованной беседы. Едва его пальцы обвились вокруг резного узора на деревянной спинке кресла, как вдруг владыка демонстративно махнул рукой в сторону кувшина, стоявшего на полке неподалёку. Без лишних слов юнец прошёлся к стене, на которой игрались причудливые тени, помимо кувшина, взял и кубок, щедро украшенный яхонтами.       Кромешное молчание царило в государевых покоях, покуда наливал купеческий сын изысканное вино в серебряный кубок чуть ли не до краёв. Поставил он кувшин на стол, а после поклонился владыке вновь, покорно протянул ему вино. Николай Васильевич то ли благодарно, то ли воодушевлённо улыбнулся и кивнул, после чего сел Фёдор напротив него.       — Я верю в искренность твою, Федюш, а по сему и вновь не подведи меня, — Николай задумчиво провёл подушечкой среднего пальца по тонкому краю, сверкающему серебром под тусклым огоньком тлеющей свечи. — Почём с пира ушёл?       — Лгать не буду, Николай Васильевич. Испугался.       — Убиения неужто?       — Я не ведаю, царе… — Фёдору пришлось проглотить ком, напомнивший о всех недавних ужасах новым приступом тошноты и горечи. — Голова закружилась, дыханье спёрло… Всё помутнело тогда…       — Полно, Федюш, не оправдывайся, — наконец, Николай отпил немного из кубка, — и не кручинься ты о боярине так. Бог ведает, что смиловался я над ним.       — Я ни в коем разе не сомневаюсь в праведности суда вашего, Николай Васильевич, просто… — Достоевский, напуганно и виновато опустивший взгляд на свои колени, вырисовывал пальцем замысловатые невидимые узоры на яркой ткани, тщательно подбирая слова, — не видывал я доселе такого…       — Деревенщина — она таковая, уж не в обиду, — пальцы, на коих виднелись мозоли, ритмично постучали по столу. — Видать, привыкать тебе придётся.       — Внимаю, царь-батюшка…       Николай, очевидно, не мог не умиляться такому недотроге, старавшемуся бороться со столь тяготившей его с момента приезда в Александровскую слободу изнеженностью. Именно здесь, связавшись с опричниками, не раз поклонившись царю, услыхав настоящее хамство и лицезрев убиение, понял он, что нет нынче места сочувствию аль благородству. Послушание тому, что так и кричат муки совести, способно только в могилу свести. Жажда разнузданных развлечений, голод до насилия — всё здесь было совсем иным, нежели в вотчине, тихая жизнь в которой была надёжно сокрыта сосновыми борами густыми да травами невиданными. Чужды ему были сии жестокость и разврат, но пуще того боялся он смириться с ними, войти в столь коварный и искушающий запретный вкус.       Обдало холодом всё тело вновь, стоило вспомнить беспокойный сон. Зажмурился Достоевский, после же выпрямился и уверенно, но в то же время умоляюще посмотрел прямиком в очи государя.       — Царе, не могу скрывать, что мучит меня нечто. Челом бью, смилуйтесь, спасите меня от этой ужасной пытки, будьте искренним со мной.       Николай был поражён таковой речью. Сцепил он пальцы в замок и кивнул, приготовившись слушать.       — Я, Николай Васильевич, сон видел, в котором Анастасия покидала вас. Губы её алы были, точно кровь, а смех — будто одышка.       Воздух застрял где-то в глотке царя. Казалось, что он вот-вот начнёт задыхаться; моргал он часто, словно слёзы подбирались к очам его, а одна рука теперь же беспомощно сжимала край стола, другая — исписанный пергамент. То никак не была злость — то был страх.       — Как я к ней обращался? — голос его предательски дрожал, едва не срывался на всхлипы.       — По имени.       — Как я её называл? — молвил государь уже грознее, но всё так же боязливо.       — Настенькой, Николай Васильевич…       Кулак его приземлился на стол, но не от гнева, а от глубокого отчаяния и осознания. Зажал он уста свои левой рукой, на которой тут же сверкнула пара мокрых дорожек. Фёдор ахнул и аж дыхание задержал, но оцепенел: не ведал он, что делать сейчас. Как царя успокоить и как под горячую руку не попасть.       — Николай Васильевич, испейте вина… Иль я накажу принести чего покрепче…       — Сиди, Федя… — пусть и не вслух, но явно упрекнув себя за сию слабость, Николай наскоро вытер мокрые глаза ладонью, выронив скомканный лист, на котором сверкали ещё не высохшие, теперь же размазанные чернила. — Не называл я жену свою Настенькой. Никогда.       — Боже мой, так и знал, дурной сон, дурной! — безудержное волнение нахлынуло на купеческого сына, что, казалось ему, будто в обморок он сейчас же свалится. Пока не случилось такое, подскочил, руку на сердце положил, готовясь на колени упасть и челом бить. — Помилуйте дурака грешного, Николай Васильевич! Я не ведал…       — Сядь! — крик его сотряс стены покоев, всколыхнул пламя свеч, заставил сердце Фёдора замереть и отдался в голове его оглушительным звоном. — Что ещё в том сне было?       Фёдор даже не заметил того, как оказался в кресле вновь. Сердце его заколотилось, точно бешеное, застучало болезненно и раздражающе по грудной клетке. В горле пересохло. Плечи передёрнуло, по спине змеёй скользнул липкий холод.       — Темно и мутно всё было. Вы к Анастасии тянулись, каждый раз Настенькой звали, умоляли не покидать вас. Размахивала она платком белым с неясными алыми узорами аль пятнами — не мог я разглядеть. Сказала она, что предателям вашим задорно, а после этого исчезла. На том я и проснулся…       У Николая уж совсем дыхание сбилось. Давился он не то воздухом, не то слезами, всё зажимал рот свой кистью, унизанной перстнями, коих роскоши и красы не описать. Блестела влага на очах его, но не огонёк свечи отражался в них, а леденящая душу, сжимавшая сердце горечь.       — То не Анастасия во сне твоём была, Федька…       — Как же так, коль…       — Не Анастасия! — голос его вновь сорвался на крик и сразу после этого — на острый, долгий кашель; Фёдор супротив воли подскочил, поднёс хмеля к дрожащим устам владыки, и тот жадно испил, трясущимися пальцами приняв кубок из рук сына купеческого. — Садись обратно, коль слушать изволишь.       — Больно вам сие будет, Николай Васильевич…       — Один я ведаю, что больно мне будет! — перечить Фёдор больше не смел, потому, успокаивающе поцеловав тыльную сторону ладони государя, дозволившего сие, сел в своё кресло вновь, даже не заметив, что ноги едва держали.

***

      Тихие хихиканья юниц и шуточные споры вперемешку с задорным смехом, шелест цветов и трав и глухие, едва различимые плески воды — всё это позволило забыть о на время сброшенной с себя ответственности. Николай пусть и не привык к холщовым рубахе да штанам, но ощущал себя нынче всяко легче.       Изучающий, любопытный взор его скользил не то по крестьянкам, не то по боярышням да купеческим дочерям, нарочно разодетым скромно. Глядел он с белой завистью на то, как парни подбегали к ним, прибаутки сказывали да плясать и через костёр скакать зазывали, и те, румяные, охотно соглашались, позволяли юношам брать себя за руки и уволакивать в сторону озорства, что в высшем обществе было просто непозволительной пошлостью.       Всё улавливали парни развесёлых девиц, но не подбегали к одной, занятой венком. Пальчики её, тонкие и длинные — Николай и сам не заметил того, как загляделся на них с восхищением, — умело и трепетно сплетали васильки и стебли золотарника в очаровательный убор. Боялся юноша даже вздохнуть — вдруг спугнёт.       Не видел он лица девицы, но привлекла его роскошь её льняных волос, заплетённых в густую очаровательную косу, украшенную нежно-голубой лентой. Не видывал он на празднике ни у кого косы с лентой небесного цвета — были лишь алые. Сбоку глядел Николай на незнакомку; более короткие и выбившиеся из причёски прядки укрывали её личико от чужих взоров, да был он готов поклясться себе, что та обладает неописуемой красотой. Видел он лишь кончик её носика, такой маленький и умилительный.       Поплыл вскоре венок по речной глади. Девица подскочила, разулыбалась, радостно хлопнула в ладоши два раза и, перебирая нагими ступнями золотые песчинки, побрела по берегу, следя за творением своим. Только сейчас Николай увидел её личико, свежее, румяное. Очи ангельские и искренние, невинные. Не мог он глаз оторвать от сей красы, покуда губы его расплывались в глупой улыбке. Сердце отозвалось лёгким, тёплым стуком где-то в груди.       Юница взвизгнула, наткнувшись на притаившегося за деревом и наблюдавшего за ней незнакомца, инстинктивно отпрянула назад, едва не ступив в воду. Венок остановился подле Николая и боле не двигался. Налились щёки обоих пунцовым цветом, а взгляды опустились вбок. Взволнованно трепала девица косу свою, всё развязывала да завязывала обратно голубой бантик, как и Николай — свой, красный. Не ведали они, с чего разговор начать, однако юноша всё же осмелился:       — Как тебя звать?       — Настенькой, — не без смущённой улыбки пролепетала та, — а тебя?       — Колькой.       Всё-таки подняли они взоры свои, принялись стеснительно разглядывать друг друга. Проста была одежда обоих, волосы же — напротив. Анастасию поразила сия необычность внешности Николая, что та любопытно чуть склонила голову на плечо.       — Не видывала я доселе юношей с такой косой великолепной… и с такими глазами… необыкновенными…       — Я надеюсь, не дурно сие?       — Ни в коем разе! — девица замахала руками, уже давно позабыв о своём венке, так и покоившемся всё на том же месте. — Напротив, очень даже мило…       Всё налюбоваться её чистой красотой не мог Николай, а потому, решившись, протянул ей руку свою. Недолго глядела Анастасия на то, как дрожит она в волнении, и, сдержанно улыбнувшись, вложила в неё свою ладошку, сразу после чего юноша уволок юницу к костру, подле которого собралось уж немало молодёжи.       Одна за другой подбегали пары и ловко перепрыгивали через костёр, сопровождаемые подбадривающими хлопками и свистом. Любо было глядеть всем на такое веселье, и Николай не мог остаться в стороне.       — Не боязно?       — Ещё чего! — Анастасия чуть крепче сжала ладонь Николая в качестве подтверждения своих слов.       Недолго они ждали, пока очередь дойдёт до них, а потому, так и не расцепив пальцы, разбежались и прыгнули. Буйный поток всколыхнул их светлые косы, но не согнал с румяных лиц улыбки. Синхронно приземлились они, пробежали ещё несколько саженей и после, совсем уж задорно расхохотавшись, повалились наземь. Пальцы их всё так же были сплетены, покуда дышали они громко и жадно.       — Это было чудесно, Коленька… — обрывисто молвила Анастасия, даже не удосужившись оправить растрёпанные волосы, упавшие на её щёки.       — Я тоже в восторге, Настенька…       Николай перевернулся на спину, уже не слыша чужие визги да свист и не видя мельтешащих подле него людей. Подложив свободную ладонь под затылок, смотрел он на яркие точки звёзд, старательно пробивавшиеся сквозь листву. Думал он о своём, улыбался сладостным мыслям и всё так же ощущал, как трепещет сердце его, полное необъяснимого, доселе не испытанного им чувства.       Кровь стучала в висках, гулко умоляя осмелиться сделать первый шаг. Ресницы захлопали чаще, а после сомкнулись, покуда зажмурился Николай, решаясь.       — Пойдём цветущий папоротник искать?       — Боже мой, — Анастасия подскочила с земли, приняв сидячее положение, — страшно ведь! Неужто ты всё необходимое взял?..       — Я так, забавы ради, — Николай тоже поднялся, откинул чёлку свою цвета ясного пшена. — Даже не брал ничего.       — Так зачем же нежить потешать?..       — Да и не верю я в то, что папоротник цветёт даже на Ивана Купалу. Вздор. Нечисть только за очаровательными девицами охотится — а за тобой и подавно.       — Коля!       Николай победно хихикнул и подмигнул.       — Боже мой, визгливая какая! И трусливая в придачу!       — Нисколечко!       — Тогда айда за папоротником.       Николай ловко подскочил, покрепче завязал красный пояс вокруг своей талии, после чего протянул руку Анастасии, как бы приглашая. Недолго думала девица, перекрестилась и ухватилась крепко за ладонь юноши, помогшего ей подняться с земли. Дрожали её ноги, покуда удалялась чета всё глубже в лес.       Давно уж сокрыли их ветви от взоров холопов да роб. Шуршала приятно прохладная, непротоптанная трава и легонько щекотала нагие ступни. Напуганная, прижалась Анастасия плечом к Николаю и пуще прежнего вцепилась в его руку, услыхав тихий вой ветвей, жалобно царапавшихся друг о друга.       — Не бойся, то ветер был.       — Не боязно мне!       — То-то же, — усмехнулся Николай и уверенно уволок за собой девицу трясущуюся, но не от прохлады.       — Напрасно мы ищем цветок папоротника, Коль, напрасно! Всё равно не сорвём, только нечисть прогневаем!       — Права ты, Настенька. Воротимся?       — Постой.       И юноша, которому чуть более десятка седмиц тому назад исполнилось девятнадцать, покорно остановился, взглянул на спутницу свою распрекрасную. Щёки её вновь краской наливались, покуда смущённо смотрела она вбок, всё сминая нижнюю губу и не решаясь сказать то, что так и рвалось из уст её. Дабы хоть как-то разбавить неловкость сию, молвил Николай первым:       — Больно мудрёная коса у тебя, Настенька. Кто батюшка твой?       — Боярин он… — Анастасия вздохнула с явным облегчением. Похоже, предугадал парень её намерения. — И крест твой золотой я видела, когда лежали мы. А бриллианты-то, бриллианты-то! Точно с царской шеи он!..       — Так и есть, Настенька.       — Ах, насколько щедр и милостив царь-батюшка, что побратался со слугой своим верным! Правду говорит народ — друг он нам, не враг!       — Не братался ни с кем царь-батюшка и крест свой никому не жаловал.       Молвить девице дважды не нужно было. Взвизгнула звонко она, точно обожжённая, упала на колени и принялась щедро расцеловывать чужие ладони.       — Боже мой, Боже мой, смилуйся, царе, молю! Не ведала я, дура окаянная!..       — Полно, Настенька, будет с тебя! — Николай осторожно, но быстро высвободил свои ладони из изнеженных и ухватился за них, напористо, да бережно потянул на себя, вынуждая подняться. — Неужто думаешь, что просто так скрывал я это?..       — Господи, царь-батюшка, я…       Слёзы засверкали на щеках её; укрыла Анастасия пунцовое личико своё кистью и чуть повернула голову, стараясь унять волнение, пусть и твердил разум: «Всё хорошо». Но чувства были непреклонны: её гордость и восхищённая любовь к государю, коего не видывала она доселе ни разу в жизни, но коему готова и должна была безоговорочно подчиняться, были задеты.       — Ну что ты, Настенька… — Николай осторожно взялся за тонкое запястье девицы, увёл её фарфоровую ручку в сторону, обнажив своему взору покрасневшее от смущения и слёз лицо. Разомкнул пальцы, нежно провёл костяшками по влажным щекам её, убрав прилипшие к ним локоны. — Всё же хорошо.       — Николай Васильевич…       — Зови меня, как доныне звала.       — Коленька…       — Так-то лучше. Теперь воротимся?       — Да, пожалуй…       Шла чета молча, сконфуженно. Знали оба только одно: никакого цветка папоротника не надобно им, ведь нашли они уже своё счастье.

***

      Ловкие пальчики старательно вышивали на нежно-голубой шёлковой ткани серебряный узор. То был папоротник, усеянный пышными цветками, напоминающими лилии. Пусть и выполняли работу в лёгких, прохладных тонах, ощущалось тепло, ласкающее тело, при одном лишь взгляде на сие диво: цветок точно пылал жаром и любовью, коей полнилось сердце девичье.       Не рассказывала Анастасия ни батюшке, ни матушке о знакомстве неожиданном, как и повелел ей Николай: молвил, что сам со всем разберётся. Мысли же её занимал только молодой царь, ласковый и очаровательный, что в былинах не сказать. Улыбка его широкая, лучезарная. Очи его необыкновенные, глубокие и пленительные. Волосы, точно поле ржаное. Руки его нежные, верно держащие и убаюкивающие в печали и отчаянии.       Услыхала боярышня шум на дворе, выглянула в окно и ахнула, отложив парчу на скамью. То был гонец, очевидно, царский. Сердце её забилось сильнее, загоняло по телу приятное чувство, покалывающее кончики пальцев. Не смела она, однако, подскочить и броситься в сени — дожидаться ей велено было, покуда не придёт боярин и молвит. Вздохнула потому она тяжко и, дабы скрасить волнительное время, продолжила свою работу.       Едва слышно было, как беседовали хозяин дома и юнец в горнице, но Анастасия даже не пыталась уловить хоть одну фразу: стыдно то — подслушивать, как бы ни заставляло нетерпение трепетать.       — Боярышня, — роба, вошедшая в мастерскую, низко поклонилась, — боярин зовёт тебя.       — Иду.       Произнести сие Анастасия старалась как можно сдержаннее, но радости её не было предела. Зашуршала ткань её расписного домашнего сарафана, забилась светлая коса по спине и пояснице её, покуда быстро шагала она, едва не срываясь на задорный бег.       Поклонилась она и батюшке, и гостью — беседовали они оживлённо за кубком вина, — с позволения боярина опустилась на скамью подле него. Личико её сияло чистотой и невинностью, характерными для благородной девицы, коей несколько седмиц тому назад исполнилось шестнадцать лет.       — Уж и партию искать тебе надобно было, дочурка, — боярин отставил свой серебряный кубок на кружевную скатерть и повернулся к дочери своей, — а всё и без меня свершилось.       Девица невольно улыбнулась, а щёки её стали чуть ярче. Вновь приятные воспоминания сладостно стукнули в её головушку.       — Царь-батюшка зазывает нас в Кремль. Приглашает к столу, договориться о дне свадьбы и приданом.       Настрой у всех был хорошим. Уж как радовались боярин и жена его за дитятко своё младшее и последнее — трое сыновей на войне погибли, а потому дочурка их единственная стала одной лишь отрадой супругов разбитых, ныне же осчастливленных.       Сомнений не было у Николая, что Анастасия прекрасна, но, как только увидал он её в платье лазурном, ушитом жемчугом и серебряными нитями, с венцом, сверкающим камнями драгоценными, с несколькими утончёнными перстнями на пальцах её, был готов пасть ниц пред ней, что было уничижительно для государя. Слов точных подобрать не мог он, чтоб нахвалить всю красу её, а руки его дрожали, покуда щедро и охотно расцеловывал он кисти её, вгоняя боярышню в краску и пущее волнение, пусть и знала она уже исход счастливый.       Свадьбу было решено играть через три седмицы. Молва о сватовстве юного государя дошла до ближних бояр и дворян, созванных на щедрый праздничный ужин. Лились вина да меды рекой, сыпались одно за другим поздравления четы влюблённой без памяти, благословляли их на брак счастливый, молились за здравие деток их будущих. Не ведала Анастасия, как плакать на свадьбе своей роскошной она будет: знала она лишь то, что самой счастливой будет и что ни единой слезы не проронит в замужестве — если только слезу отрады безудержной.       В честь торжества и юница выпила вина; пусть ранее не радовал её сладостный вкус сего напитка, нынче же разлил он горячий хмель по её телу, позволил совсем расслабиться и отдаться одному лишь блаженству.       Ласковые воспоминания сменяли реальность: глядела она на Николая и вспоминала, как лежали они, решившие убежать от всех беспокойств и разыскиваемые боярами да холопами, ибо время близилось к празднеству, ещё несколько часов тому назад в пушистых колосьях травы цвета чистого смарагда и любовались друг другом. Взоры их встречались и тут же, смущённые, расставались. Была чета непозволительно близко: тело девичье расположилось в объятиях юношеских, покуда старший завораживался зазнобушкой своей, точно в первый раз. Тёплые подушечки пальцев его скользили по фарфоровому личику, вырисовывали на нём ведомые только государю узоры. Истинного восхищения преисполнен был Николай Васильевич, потому не смел губами касаться тела её, кроме рук. Губы манили обоих, хотелось дотянуться до них, изучить их нежность и тепло, да поклялись возлюбленные в мыслях, что не поддадутся искушению и всё, что так и пленит их, осуществят только тогда, когда законными супругами станут.       Постепенно начинала кружиться голова, и сие сладостное ощущение перерастало в нечто тревожное, несколько мучительное. Отказалась Анастасия от вина, выпила воды, затем — молока топлёного, но и то не помогло. Краска на лице её потухала, но показалось ей, что в том хмель виноват.       — Настенька, что с тобой? — Николай, не на шутку перепуганный, взялся за горячие руки невесты.       — Дурно мне, Коленька… — поднялась она медленно, чуть пошатнувшись. — Прилечь надобно…       Уставились бояре да дворяне на чету с беспокойством неподдельным. Сердце Николая забилось в разы сильнее, а ещё недавнего веселья и след простыл. Накрыло его пеленой беспокойства, не ведал он, что делать, но боярин, сидевший подле него как будущий зять, запанибрата опустил ладонь свою на плечо государя.       — Настенька выпила. Нестойка она к хмелю. Ей взаправду отдохнуть надобно. Извини, царе, что вышло так…       Вздохнул Николай с облегчением и, подарив прощальный поцелуй в нежную кисть, отпустил зазнобушку свою и тихонечко помолился за то, чтоб в себя пришла она как можно скорее.       Продолжился пир, пусть и не столь задорно, как доселе, но всё равно звенели сотрясаемые друг о друга чаши, гремели басом поздравления Николая Васильевича со скорой женитьбой на столь очаровательной дочери знатного боярина. И всё-таки тревожило государя нечто, что пытался он заглушить вином крепким, однако от мыслей гнусных избавиться всё не удавалось. Пообещал он себе, что, коль не явится Анастасия через полчаса, сам направится к ней.       Время протекало до жути медленно, точно едва капало. Всё больше и больше пил Николай, но всё меньше и меньше спокойствия на душе было. Нога его ритмично стучала о пол, чего он даже не замечал.       Распахнулись двери с оглушительным грохотом, что гости разом ахнули, царь дёрнулся всем телом, а кравчий, подававший ему очередной кубок, чуть не расплескал вино прямиком на золотую ткань кафтана царя.       — Не вели казнить, государь, вели слово молвить! — отрок бросился на колени и едва не ударился лбом о пол с челобитной. Получив тяжёлый кивок в ответ, пролепетал он скороговоркой: — Беда с Анастасией!       Подскочили со своих мест Николай и боярин, сидевший подле владыки, да бросились прочь из залы, чуть не задев кубки гостей.       — Боже мой, Настенька!.. — царь больно упал коленями на пол, подле ладушки своей, лежавшей на спине с подложенной под голову подушкой. Кашель её был остр, а на губах, подбородке и шее растекалась розово-красная пена, бутоном распускавшаяся на вороте её белой сорочки. — Г-господи…       У боярина при виде такого в глазах потемнело, и мужчина беспомощно опёрся спиной о стену, дабы не свалиться с ног, медленно осел на сундук кованый, стоявший в углу покоев. Не мог он ни слова молвить, ни единого движения осуществить. Пелена расстелилась перед ним, а горло точно сжали, стянули петлёй.       — Государь, я н-не ведаю, что случилось… — молодая роба, заплаканная, тряслась, словно лист осенний, заикалась, задыхалась стенаниями своими. — Расплела я боярышне косу, раздела… и… в-вырвало её кровью… Я з-за вами тут же послала, г-государь…       — Знахаря звать надо было, дура!       — Я М-митьку за ним послала, государь…       — Слушать тебя тошно! — Николай, доведённый до апогея отчаяния, уже едва сдерживался, чтобы не зарыдать, покуда перекладывал он задыхающуюся, трясущуюся в агонии невесту свою на ложе. — Настенька, милая моя…       — К-коленька… — борясь со смертью, превозмогая жар и мучительную боль, режущую её изнутри, еле-еле разлепила она веки свои влажные; задрожали её ресницы густые, на коих сверкали капельки слёз. — В-воды, пожалуйста…       Подала юница кувшин с водой, едва не выронив его из трясущихся рук; Николай приподнял вмиг потяжелевшую голову Анастасии, и та жадно сделала несколько голодных глотков студёной воды, пусть каждый раз обжигало нечто горло, словно наливали ей в уста раскалённое железо. Закашляла она вновь, с трудом выхаркав на пол — государь помог ей повернуть голову вбок — багровые сгустки.       — Всё хорошо будет, любовь моя… — обречённо убеждал не то зазнобушку, не то себя Николай, — знахарь тебя выходит… Оправишься ты быстро, умничка моя… Сыграем мы свадьбу, да такую, какой доселе не было ни у кого на свете, королям аж завидно станет! И родишь ты мне сына мудрого да дочь самую красивую на свете, и будем мы любить друг друга до конца дней наших, умрём в старости глубокой в один день, счастливые и уверенные в том, что Русь великая в достойные руки переходит…       — Это… было бы чудесно, Коль… — голос боярышни обрывался, но не смела она молчать, покуда едва гладила окровавленными костяшками мокрую щёку милёнка своего, — но… видать, в другой жизни…       — Настенька, постой!       Но Анастасия уже не слышала. Окончательно повисла головушка её на дрожащих руках государя. Глаза закатились, веки сомкнулись крепко-накрепко, а из уст вырвался последний вымученный хрип.       Плакал боярин бесшумно, не в силах даже подняться со скамьи, Николай же зарыдал. Прижался он лбом к похолодевшему, неестественно бледному, вцепился пальцами в ранее румяные, ныне же совсем без краски щёки. Горячие слёзы его тихо капали на всё так же милое, но пугающее своей жуткой белизной личико, да не могло то согреть коченеющее тело, заставить полное любви сердце забиться вновь.       Долго ревел Николай Васильевич, позабыв и о боярине, и о старом знахаре, который, растерянный, стоял у входа в покои, и о робе, горевавшей уже на полу, и о гостях, оставшихся в зале.       Тряс он за плечи тело безжизненное, хлопал по щекам да всё хныкал: «Насть, Настенька», — но ответа не было. Не мог он ни достучаться, ни докричаться, однако, даже когда кашлем острым разразился, не в силах уж изнывать, продолжал жалобно выть и пихать покойницу, осипшим голосом обращаться к Богу и слёзно умолять его смиловаться над ним и рабой своей.       Скончалась ужасной смертью Анастасия — погибла и душа Николая. Остались с ним только горечь глубокая да ненависть лютая, которые уж ни вымоются слезами, ни сгладятся лаской.