Опала

      Сладость поцелуя пленит, но боле того тяготит мучительное ожидание. Николай нехотя отрывается от розовых губ ладушки своей, хватается за подол белой сорочки, лихорадочно стягивает её с жёнушки. Анастасия, краснощёкая, покорно выгибается навстречу, после отрывает головушку от подушки и совсем скоро откидывается обратно, позволив распущенным волосам распластаться. Молчит она и глупо улыбается, покуда Николай изучает взором тело её невинное.       Тёплые подушечки пальцев коснулись нагой шеи, убрали с неё пшеничные пряди. Отвела царица взгляд в сторону, на несколько свечей неподалёку от брачного ложа, являвшиеся единственным источником света во всей опочивальне. От смущения захотелось ей укрыться, однако супруг бережно отвёл хрупкую кисть в сторону, уложив её подле личика румяного.       — Коленька… — ласковый шёпот растворяется в тихом шорохе простыни, покуда, сомкнув веки, опускается владыка чуть ниже, смяв губами фарфоровую кожу под ключицами и оставив на ней сверкнувший влагой след.       Всё было тихо, и только сердца молодых гулко стучали в унисон. Скользнула ладонь государева ниже; костяшки невесомо очертили округлый контур небольшой груди, на которой застрял любопытный юношеский взор. Смотрела Анастасия на него из-под подрагивающих ресниц и отчаянно комкала простыню, не решаясь прикоснуться. Усмехнулся Николай Васильевич в ответ на таковую робость, пусть его щёки тоже наливались пунцовым цветом, и принялся прокладывать долгую, томительную дорожку поцелуев вниз, остановившись меж грудей.       Теперь же костяшки его прижались к щеке возлюбленной, и та чуть шире раскрыла глаза, встретившись взором с государем вновь. Молчали они, ибо понимали друг друга без слов, точно способны они были разрушить сию интимность и пробудить обоих от сладостной дрёмы.       Свершилось всё в считаные мгновения. Анастасия даже не заметила того, как милёнок её избавился от штанов, небрежно откинутых на пол, ибо заворожилась личиком его покрасневшим да нежным, полным отрады, и опомнилась тогда, когда горячие ладони скользнули к коленям её, увели их в сторону, раскрывая. Легонько кивнула она в секунды промедления, давая согласие, и Николай, уперевшись рукой в перину, двинулся вперёд. Шумный вздох сорвался с уст его, девица же взвизгнула и тут же зажала свой рот рукой, зажмурилась, будто было это способно скрыть брызнувшие супротив воли слёзы.       — Настенька… — ахнул Николай и наскоро вышел, бережно коснулся мокрой щеки дрогнувшей ладонью. Метнулся взгляд его вниз, и владыка облегчённо, пусть и виновато, улыбнулся, заприметив на белоснежной ткани гранатовое пятно, — извини, но… теперь всё хорошо ведь…       Анастасия кратко, вымученно улыбнулась в ответ и всхлипнула, стыдливо вжавшись щекой в подушку, из-за чего льняные прядки щекотнули её кожу. Пыталась она совладать с мукой, утихомирить её желанием, но колени чуть тряслись от боли, пронзившей ранее девственное тело изнутри. Бешено вздымалась и опускалась грудь её, покуда тихонько, сдержанно хныкала она, сквозь слёзы глядя на спокойный, медленный танец огоньков свечей.       — Нет, не гоже это, свет очей моих…       Убаюкивающие поцелуи посыпались один за другим на щёки, шею, ключицы, покуда пальцы бережно блуждали по талии и мягкому животику, не заходя ниже. Анастасия вздохнула и, пересилив всё так же жгучую боль, взглянула на возлюбленного из-под дрогнувших ресниц. Теперь же коснулся он тёплыми губами мокрых век, в очередной раз невесомо провёл по щеке зазнобушки своей, убрав с неё прилипшую прядь. Девица доверчиво ластилась к его ладони, унимая свои слёзы да улыбаясь от такой заботы.       — Прости меня, милая моя…       — Всё хорошо, Коль, — теперь же её ладонь улеглась на щеке владыки, и тот прижался к ней, но лишь на мгновенье-другое. — Куда ты…       Николай без предупреждения опустился к её животу, соприкоснулся устами с ним, попутно проведя по нагому боку так, что на всё тело волна мурашек накатила. Анастасия жалобно скулила, вилась в руках супруга, покуда одаривал он её жаркими прикосновениями своими; прохныкала она имя его, стоило пальцам провести по вставшей бусинке на левой груди её. Перста правой руки девичьей, на коих ещё недавно сверкали перстни утончённые, зарылись в пшеничные волосы на макушке, другой же — скомкали простыню.       Звуки поцелуев и ответное мычание разбавляли полуночное безмолвие; тихо было во всём Кремле, и только в царской опочивальне шуршала ткань да слышны были лишь обоим томные, ласковые звуки любви безгрешной.       Анастасия не сразу заметила, как боль отступила почти полностью, потому, оправив чёлку милёнка своего, тихонько проворковала не без смущения:       — Может, попробуем вновь?..       Соблазна преисполнилось тело её, полностью нагое и чуть подрагивающее в предвкушении. Николай не мог не усмехнуться; прижавшись, да так, что ощутила юная царица тепло чужого тела меж ног своих, сомкнул он уста обоих в требовательном поцелуе, придержав аккуратный подбородок жёнушки. Несмело соприкоснулись кончики их языков; ресницы сцепились вновь.       Ахнул владыка в ответ на порыв девичий: принялась юница задирать рубаху его. Тот мигом отстранился, нетерпеливо помог партнёрше, и совсем скоро последняя ткань, разделявшая разгорячённые тела, оказалась поверх кафтана, сорочки да штанов. Слилась чета в новом поцелуе, прижались молодые друг к другу горячей грудью. Анастасия покорно обвила ногами юношеский стан, сомкнула их на нагой пояснице. Не сразу уловил Николай, как супруга принялась расплетать косу его, заскользила пальчиками меж прядей светлых, высвобождая из них алую ленту. Пылали их щёки, а лёгкая робость, выражавшаяся в движениях, умиляла, заставляла неловко хихикать. Прижались они лбами друг к другу, покуда выжидали, пока волосы пшеничные ниспадут на сильные плечи.       Стоило этому случиться, Анастасия молча, крепко-накрепко обвила шею возлюбленного обеими руками, ткнулась в неё носом. Вновь чета смогла ощутить тепло друг друга слишком близко. Промычала боярская дочь, зажмурившись и проронив новую слезу, Николай же шумно выдохнул ей на ухо и тут же остановился, одну руку положив девице меж лопаток и тем самым заботливо прижав её к себе сильнее.       — Ежели так больно, — пусть голос владыки дрожал от возбуждения, однако был полон трепета и беспокойства, — мы перестанем. В другой раз как-нибудь.       — Нет, Коль… — Анастасия оставила мелкий поцелуй около кадыка, — уже лучше. Продолжай.       — Ты сама-то хочешь?..       Царица молча кивнула, и улыбка на её губах стала более неловкой. Выждав ещё немного, Николай неуверенно двинулся назад и толкнулся вперёд вновь, сдержанно вздохнув в дрогнувшую светлую макушку. Одной рукой придерживал государь ладушку, чуть ли не вцепившуюся в его шею, другой надёжно вжимался в ложе. Движения его были медленны да ласковы, и с каждым новым жалобный скулёж становился всё тише и тише, а со временем и вовсе вылился в мягкий стон. Старший чуть отпрянул, игриво опрокинул юницу обратно на ложе, уперевшись ладонью в её грудь и ощутив чувствительной кожей своей скорый стук сердца.       Анастасия, сомкнувшая веки, хныкала от долгожданного удовольствия, сжимала простыню и подушку, извивалась в истоме; Николай, любовавшийся лежавшей под ним красой, двигался уже увереннее, но всё так же бережно, пусть и тряслось тело его от нетерпения. Звуки коротких поцелуев, протяжные аханья и томные вздохи заглушали лёгкое постукивание изголовья ложа о стену. Позабыли они обо всём, даже о не столь давно распустившемся на простыне кровавом бутоне. Тянущей боли почти не осталось, её перекрыло интимное блаженство.       Скользнула юношеская ладонь по горячей щеке, соединила мелкие, едва заметные веснушки в созвездие; Анастасия слепо прижалась к коже, на которой просвечивались вены, слегка укусила, смущённо заглушая свои стоны. Николай Васильевич уже не смог не посмеяться, с умилением глядя на такую нерешительность партнёрши, потому, ненадолго остановившись, провёл он кончиком своего носа по её переносице, тем самым немо попросив не сдерживаться.       — Родишь мне наследника, любовь моя?.. — дрожащим голосом вопрошает тот, едва держась на напряжённых руках поверх девицы, медленно раскрывшей очи свои и устремившей свой покорный взор на милёнка.       — И сына тебе рожу, Коленька, и дочь…       — Ах, Настенька… — Николай наклонился чуть сильнее, коснувшись носом виска жёнушки, — всё отдам за это.       Возобновил он былые движения в более быстром темпе, уж чуть ли не выбивая из себя и зазнобушки своей стоны, до неприличия громкие. Ухватилась юница теперь же за лопатки супруга, вцепилась в них, не желая отпускать, завыла ему на ухо сладострастно, охотно поддаваясь навстречу. Пуще прежнего сплелись их тела, двигающиеся нынче столь легко и синхронно, что от удовольствия всё расплывалось да в груди дыханье спирало.       Вой наслаждения потряс стены опочивальни; короткие ноготки оставили на мокрой спине обрывистые розовые полосы, когда Анастасия ощутила жар. Выждал Николай после долгого стона, неожиданно слетевшего с уст его, несколько мгновений и вышел из дрогнувшего тела, рухнул подле супруги, тяжело дыша. Едва опомнившись, укуталась юница в одеяло так, что головушка её едва проглядывала; виднелся красный носик, жадно вбирающий ночной воздух.       — Настенька моя… — Николай пододвинулся, вытянул руку, загребая супругу в свои объятия, пусть и слабые, но желанные, — ты сделала меня самым счастливым на свете. Спасибо тебе.       — Я тоже так счастлива, Коленька… — тихонько, утомлённо проскулила та и на миг сомкнула очи, ощутив тёплый поцелуй на челе своём.       — Думается мне, — гладил он ладушку свою по щеке, поправлял мягкие пряди её волос, не в силах взор оторвать от красоты её, — взаправду ль всё это?..       Вмиг взгляд Анастасии отяжелел, опустел, точно безжизненным стал. Мрачнее очи её, ранее ангельские, стали — они казались темнее ночи. Губы искривились в жестокой, неестественной, устрашающей улыбке и молвили пусть и тихо, но в то же время так, что в ушах звон омерзительный встал:       — Нет.       Вскрикнул Николай, прижал к горячему челу своему голубой платок, на котором сверкал серебряный папоротник. Подскочил он, приняв сидячее положение, огляделся. Всё тот же мрак за окном, разбавляемый свечами, всё та же опочивальня, да не было уж Анастасии на ложе. Только два абриса, не то сидящих подле него, не то стоящих далёко.       — Настенька! — государь завопил, но голос сорвался на острый кашель; сдёрнул он с себя душившее одеяло, заметался, слепо выискивая ладушку свою, всё сипя: — Где же ты, Настенька, неужто покинула ты меня?..       — Похоронил ты её сегодня днём, Коленька.       Даже сквозь пелену пред очами всё-таки смог он узнать мамку свою. Помнил он её ещё совсем молодой, чуть старше матушки своей, но невероятно красивой. В расцвете тогда она была: волосы её чёрные были мягки, а кожа фарфоровая, точно шёлк, нежна. Сейчас же седина проглядывала в волосах её, ставших жёсткими и в то же время хрупкими, а изящный лик изуродовали морщины. Но очи, очи её всё так же были живы; смотря в них, Николай сразу ощущал диковинный запах свежего каштана.       Матушку свою помнил он смутно, а батюшку и подавно: ранняя смерть настигла обоих, пусть и пережила царица мужа своего на несколько лет, потому Николай, запуганный, одинокий, ластился только к одной лишь мамке неродной, покуда власть из рук в руки переходила.       Вспомнил теперь он, как рыдал часы тому назад по пути к кладбищу, умолял монаха дозволить ему похоронить Анастасию, как царицу, да невозможно было сие: скончалась она лишь будучи невестой царёвою, но не женой. Вспомнил, как вручил ему боярин со скорбью платок лазурный, молвив, что желала боярышня подарить его милёнку своему в день свадьбы. Вспомнил, как дрогнула рука его, не бросившая, а уронившая горсть земли, намокшей под дождём, на крышку гроба; посыпались и горсти из перст других людей, пришедших попрощаться, коих много было, но не помнил Николай почти никого. Все лица были размыты, сливались в мельтешащие пред очами пятна; далеко не раз владыка едва не терял сознание, и не то рынды, не то бояре придерживали его, не давали упасть, подносили к носу чистый спирт, тем самым заставляли чихнуть и прийти в себя.       Стали постепенно расходиться гости; Николай, не решившийся уйти вслед за ними, упал коленями прямиком на землю подле свежей горки. Заскользили перста дрожащие по ней, покуда не прекращали течь слёзы по щекам опухшим; молчал государь, уже не ведая, что и молвить. Лишь блуждал он руками по земле сырой, точно выискивал что-то, да пытался унять неконтролируемую дрожь губ.       Вдруг точно стукнуло его нечто в спину аль в голову. Принялся он оживлённо рыть землю, забиравшуюся от таковой спешки прямо под ногти, нашёптывать: «Настенька, Настенька». Слёзы размывали всё пред очами, потому делал он это слепо, отчаянно.       — Будет с тебя, царе! — батюшка покойной всё так же стоял подле государя, сдержанно вытирая платком слёзы свои. — Захвораешь ведь! Возвращаться надобно.       — Настенька зовёт меня, я её слышу! — силы покидали владыку, а охрипший голос его обрывался на кашель, но он не сдавался, только пуще прежнего продолжал рыть мокрую, грязную горку, в которую был вставлен деревянный крест. — Она жива!       Не ведал Николай, что нашло на него — то был приступ глубокой горечи. Голос Анастасии не был отдалённым, глухим — он звучал прямо в голове, в сознании, и понимание безвозвратной утраты только добивало, да царь отказывался мириться с этим. Что угодно принять он мог, но только не гибель возлюбленной своей прямо на его руках.       — Матерь Божья, горячка неужто?.. — боярин, едва оправившийся от горя, прикрикнул на дрогнувших рынд: — Дураки, уведите государя!       — Нельзя, боярин, — юнец снял с себя белую шапку, из-за чего капли дождя забарабанили по его кудрям, — царь-батюшка наказа не давал.       — Я вам наказ даю, иначе сляжет ваш царь-батюшка!       Повторять им не нужно было. Юноши коснулись согнутых локтей царя, нерешительно шепнули: «Пойдёмте, царь-батюшка, просим вас», но тот лишь дёрнул руками, не прекращая реветь, точно не слышал никого, кроме невесты своей.       — Полно, Николай Васильевич, челом бьём!       — Да разбейте чело своё, убогие! — завопил тот и в этот же миг закашлял, даже не закрыв трясущиеся губы грязным кулаком. — Настенька задыхается, плохо ей!       — Помилуйте за это, Николай Васильевич, — старший из рынд, но всё ещё совсем юный, грубо схватил государя под мышку. — Ванька, не стой, помогай!       Парни в белых промокших одеяниях принялись оттаскивать Николая Васильевича; тот сопротивлялся, вопил, рвался из последних сил, что свалился и вжался лбом в мокрую землю. Никакого отвращения аль стыда не было в помине; капала тёмная вода со слипшейся чёлки его, текла по измазанному лицу, но даже то не могло унять приступа истерики.       Синхронным рывком смогли поднять его на ноги и оттащить назад, но даже тогда всё ревел владыка, сипел: «Вы погубите её! Её же ещё можно спасти!». Отказывался он верить случившемуся до последнего, столько сил истратил — и всё напрасно. Ни Настеньки его, ни принятия — лишился он чувств от таковых переживаний прямо в руках у рынд и очнулся только в опочивальне от сладостного кошмара.       — Пылаешь ты, Коленька, как печка… — мамка его, одетая во всё чёрное, заботливо провела по лбу царя, на котором струился холодный пот. — Лежи, знахарь выходит тебя.       — Почём же Настеньку не выходил?.. — голос его, сорванный, был слишком тих — настолько, что расслышать вопрос удалось только благодаря полной тишине. — Лучше б её спас…       — То невозможно было, Коленька, — женщина взяла в руки смоченную родниковой водой тряпку. — Ляг, пожалуйста, и голос побереги.       Не мог Николай воспротивиться, да и озноб пробил всё его тело, потому поспешил он укутаться в одеяло и выдохнул с наслаждением, когда ощутил на лбу приятную прохладу, способную хоть как-то унять жар. Сомкнул он очи свои до сих пор красные и чуть было не окунулся в мирную дрёму, как вдруг содрогнулся всем телом и распахнул веки, подскочил, да так, что мокрая тряпка упала на укрытые рубахой колени.       Дёрнулось и потухло пламя свечей, будто кто-то задул их; серые нити дыма устремились к потолку и растворились в душном воздухе, точно ставшем давящим. Заныл ветер, забил в окно, точно умолял впустить в тёплую опочивальню. Всё стихло настолько, что противный гул то ли в комнате воцарился, то ли в ушах застрял. Заколотились сердца присутствующих скорее. Обеспокоено уставилась мамка на старого знахаря, торопливо зажигавшего лучину. Не поворачивались их языки, не смели уста и слова молвить, как вдруг Николай с облегчённой улыбкой проскулил:       — Настенька моя…       Бросился он к противоположному краю кровати, ухватился за невесомые, совсем тонкие ткани платья сиявшего, будто сотканного из ясного неба ночного, поднял взор свой на милое ему личико, вытянул ладонь, приложил её к приятно холодной щеке. Бела была кожа Анастасии, но сия бледность никак не лишила её красоты, напротив, сделала только краше и изящней. Сквозь тёмно-синий, словно озарённый ярким месяцем небосвод, шифон просвечивались бугорки груди изящной, точно такой же, как во сне, в котором Николай так желал остаться навеки. Припал он щекой, пылающей от жара, к груди практически нагой, обнял представшую пред ним в столь интимном одеянии Анастасию, захныкал:       — Настенька, не покидай меня больше, не оставляй меня, умоляю…       — Пойдём за мной, свет мой, — голос её был глубок и нежен, мелодичен; говорила Анастасия нараспев, точно тянула за собой. — Мне без тебя так холодно…       — Я сгораю без тебя, Настенька… — так и трясущийся, Николай обхватил острые лопатки боярышни, сжал, скомкал шифон на них, что тот затрещал, едва не порвавшись от такового напряжения; ниспали волосы златые на побледневшие руки юношеские.       — Согрей меня, милёнок мой, позволь мне растаять в объятиях твоих…       Николай не мог не поднять взор свой на личико Анастасии, на очи её бездонные, сверкнувшие, словно крупный чёрный бриллиант в венце её серебряном, и утонул он во взгляде её, таком таинственном и манящем. Замер он, ощутив дыханье её холодное на лице своём, застыл, видя, как близятся губы её к его. Сомкнул он очи, позволил себе поддаться вперёд, едва не воссоединившись с ней в поцелуе ледяном да смертельном.       Отпрянула Анастасия, зашипела, точно зверь дикий, стоило в похолодевшей опочивальне раствориться запаху тлеющего можжевельника. Опомниться Николай не успел, как уволокла его мамка за собой обратно к изголовью, прижала к груди своей, укрыла рукавами платья чёрного, точно крыльями ангельскими, принялась успокаивать — не то юношу, не то себя, — гладя голову вспотевшую, пролепетала молитву, затем зашептала в макушку, начинавшую седеть от горя, слова, убаюкивающие, точно колыбельная.       — Что это? — даже на миг не оторвалась женщина от дрожавшего, точно в горячке, Николая, вопросив у знахаря, взволнованно возившегося с травами и лоскутами ткани.       — Невея.       Николай не слышал ничего — до него донёсся лишь болезненный, умоляющий крик Анастасии.       — Коленька, помоги мне! — закашляла та, и чёрная гуща, непохожая на кровь, размазалась на белом подбородке её, заляпала прозрачную ткань, шлёпнулась о пол, на котором принялась расплываться вязкой лужицей. — Только ты можешь согреть меня любовью своей…       — Настенька, Настенька! — сиплый голос его был едва слышен, но преисполнен отчаяния. Рвался он из хватки мамки своей, чуть ли не пихая её, да сил не хватало уж ни на что. — Пусти, дура!       — Тише, Коленька… — успокаивала она владыку, однако сама уж была не в силах сдерживать слёзы страха, потёкшие по щекам её. — То не Настенька, не ладушка твоя…       — Она, я очами своими видел! Взгляни на неё!       — Не смотри на неё, не надо…       Лишь мельком посмотрела женщина на истинный облик Невеи, всё рвавшейся к ложу да отпрыгивавшей в дальний угол, боровшейся с завесой можжевелового дыма, на лик её, исказившийся в голоде и агонии и обнаживший зубы её острые, на спутавшиеся в грязные, омерзительные копны чёрные волосы, на руки её совсем тонкие, да настолько, что кожа плотно прилегала к острым костям, на грудь её безобразную, длинную и обвисшую — и того хватило, чтобы заставить сердце пропустить несколько ударов, уколов рёбра изнутри. Мамка покрепче прижала к себе Николая, обхватила обеими руками его лицо, надёжнее утыкая его не то в грудь свою, не то в живот, уже вслух слёзно замолила Бога сохранить душу, но не собственную, а воспитанника её, едва не закоченевшего в объятиях самой смерти.       — Молю тебя, — обратилась она теперь к знахарю, оберегавшему всех от нечисти острым запахом трав и заклинаниями, — спаси Коленьку…       — Не боись, — молвил старый знахарь, торопливо завязавая тряпичную куколку красной нитью, — хоть с того света достанем, а в Навь не отдадим, вот те Христос!       Тихонечко звякнули два лезвия ножниц, ударившиеся друг о друга, — и лихорадка завопила, задёргалась в конвульсиях, но недолго продолжались мучения её: ехидно улыбнувшийся знахарь швырнул в неё тряпичную куклу, и та, упав, втянула в себя нечисть.       Всё стало тихо вновь, только воздух уж полегчал да до сих пор приятно пахнул жжёными травами. Перекрестилась напуганная до чёртиков женщина и, облегчённо улыбнувшись, чмокнула в лоб так и трясущегося Николая, который уж молча заплакал, пусть и, казалось, выплакал он всё, что мог; пытался он вытянуть из себя хоть что-то, да выходило лишь неразборчивое мычание.       — Вели спирт подать, — молвил знахарь, зажигая недавно потухшие свечи, — да побольше.       Беспрекословно встала мамка, пусть и боялась она нынче покидать Николая, высунулась в коридор, и через несколько минут принесла крепостная полный кувшин спирта.       — Разденьте его и на спину уложите.       — Как царь-батюшку раздевать-то! — ахнула роба и тут же залилась краской, смущённо закрыв уста свои.       — Да какой из Николая Васильевича царь-батюшка ныне — полутруп только!       Скоро уж застрял в воздухе острый запах спирта. Лежал Николай Васильевич, совсем нагой, на груди, не укрытый ничем. Дико тряслось всё пылавшее тело его, прижимался он ярко-красной щекой к подушке и дышал резко, обрывисто; содрогались губы его в всхлипываниях, а лицо сверкало смесью спирта, пота и слёз.       Плакала мамка, время от времени промакивала платком мокрые очи свои, не прекращала поправлять мешавшиеся её воспитаннику волосы, следила за его состоянием, всё взволнованно вопрошая знахаря, когда же станет ему хоть немного лучше.       — Мама, — неожиданно для всех прохныкал государь, едва разлепив влажные веки свои; рыскал он правой рукой по постели, доколе не уронил её облегчённо на кисть женскую, — мамочка, не бросай меня, пожалуйста…       — Бред у него, — молвил старик, уже заканчивая натирать спиртом дёргавшиеся лодыжки, — но вытащим мы его, выходим, честное знахарское слово даю. Уж Невею прогнали, значит, и с жаром справимся…       — Мам… — ресницы его задрожали, обнажая капли слёз и тяжёлый взгляд, полный мучений, — мне… так плохо…       — Всё хорошо будет, Коленька, — женщина бережно взяла руку государя в свою, провела по его костяшкам. — Потерпи ещё немного.       — Почему… так больно?..       — Тише, мальчик мой, — она вымученно, сквозь слёзы улыбается, убирает прилипшую ко лбу чёлку и оставляет на нём мягкий, но долгий поцелуй; искусанные в кровь губы зажёг спирт, но женщина не придала тому значения. Встретилась она со взором Николая, таким жалобным и мутным, что не смогла воздержаться от громкого всхлипа. — Прикрывай очи свои и засыпай, наутро легче станет.       — Мамочка…       Кое-как смог он оторвать отяжелевшую голову от мокрой подушки, но только ненадолго: через считаные мгновения, окончательно лишившись сил, опрокинулся обратно, задышав ещё глубже и постепенно проваливаясь в глубокий сон, так и не сумев попросить воды.

***

      Сны мешались с явью, но мог их различать Николай из-за вечного жара и мучившей его непрекращавшейся жажды, да горечь утраты была с ним всегда: и в часы невыносимых стенаний, и в блаженные мгновения умиротворения. Ужасалась мамка, глядя на то, как расплывается седина на золотистых волосах воспитанника своего, столь юного, а уже хныкавшего: «Зачем спасли вы меня?», «Почём с Настенькой разлучили?»; рыдать она начинала, когда удавалось ей различить хриплое, отчаянное: «Убейте, молю».       Знахарь оправдывал таковое поведение жаром, кой никак не спадал, а когда мрак накрывал Москву, застывшую в трауре, и вовсе вселял агонию в ворочавшегося, дёргавшегося и рыдавшего на ложе своём государя. Не мог он видеть ясно: очи его были сокрыты, а стоило кое-как разлепить веки, всё плыло да в ушах гудело. Слышал он плач возлюбленной, мольбы её, и это хлестало его пуще прежнего.       Не знал он, сколько уж суток минуло после прихода Невеи, но всё это время отказывался он от еды, просил лишь воду да порой водку, позволяющую ему окунуться в долгожданную дрёму, полную умиротворения.       Каждый раз бросало всё тело мамки государевой в дрожь да слёзы лились, стоило вспомнить ей, как застала она воспитанника своего, еле-еле поднявшегося с постели, с трудом сделавшего несколько шагов к шкафу и взявшего пузырёк с мышьим зельем. Видать, не слыхал он тогда ничего, кроме плача дочери боярской, уже засевшего в голове его. Кое-как поспела женщина, сумела вырвать отраву из трясущихся рук юноши, чуть не потерявшего сознание от такового унижения вместе с полным отсутствием сил. Всё рыдал он в плечо, намочив чёрную ткань, хныкал: «Плохо мне без Настеньки, не могу я без неё», — а после слёзно вымаливал прощенья у кормилицы, упрашивал не ведать о случившемся никому на свете, точно пьяно целовал руки её, в лихорадке ревя от болезненной смеси жара, скорби и стыда.       Плакала и мамка, лицезрев все эти мучения Коленьки, которого уж сыном своим в мыслях нарекала, с каждым днём становившуюся белее и гуще седину, щёки его впалые да выпирающие кости на руках.       Не знали они, сколько слёз выплакал в эти долгие седмицы бесконечных мучений царь юный; казалось, с ними утекла и вся краса косы его: стала она пепельно-белой, точно небо пасмурное печальной зимой.       Когда же высохли очи его от бесконечных стенаний да окреп он, чудом смог оправиться от страшной хвори, едва не оказавшись на том свете, помрачнела не только природа за окном. В гнев, ужасающую жестокость впал государь: начались одна за другой пытки да казни.       До смерти забит был плетью неповинный юный кравчий, подавший Анастасии отравленное вино. Навеки застряли в голове Николая крики его: «Я не ведал, государь, не ведал! Со стола твоего подавал, вот тебе Христос!», «Помилуй, государь! Видывал я, как боярин Гумилёв всё поглядывал на стол твой, и кто-то ещё из бояр, имён да лиц не припомню! Позволь мне взглянуть на князей, быть может, вспомню!». Так и не сумел он дотянуться до нужных ему воспоминаний, даже когда не палач, а уже сам государь хлестал по истерзанной спине, с которой рекой струилась багровая кровь, а разорванное мясо обнажало изломанный позвоночник. Едва находил в себе силы юнец скулить осипшим от истошных криков голосом: «Молю, государь, пощади, неповинен я».       И всё-таки повелел Боженька так, что повис он на холодных цепях в темнице, пол которой нещадно был залит кровью. Выронил тогда Николай плеть в липкую лужицу, не услыхав ни вздоха, ни всхлипа боле. Мрачное безмолвие воцарилось в камере сырой, и слышно было только громкое, едва не истеричное дыхание государя, впервые совершившего собственноручное убиение. Но то не кольнуло сердце его — было оно уж изранено настолько, что не существовало на всём свете чего-либо, способного задеть познавшего горечь владыку.       В ту же ночь услыхал он от батюшки Анастасии о кончине жены его от долгой хвори после смерти последнего дитятка и в ответ лишь сдавленно кивнул, пообещав присутствовать на похоронах.       Обрушился гнев его следом на бояр. Молчал Гумилёв на дыбе; даже когда кости его затрещали, позволил он себе лишь сдавленный вой. Не сумел Николай вытянуть ни признания, ни оскорблений, ни мольбы пощадить, потому, устав церемониться, повелел петлю на шею закинуть.       Сколько бояр, виновных али нет — один лишь Бог знал, — высек плетью, зажатой в своей руке, Николай Васильевич — и не сосчитать, но не смог он выведать и словечка нужного. Тогда гнев его пал на знахаря, не явившегося к захворавшей Анастасии сию же минуту, да такой, что сам государь потащил старика за седину его длинную на плаху. Взмолился знахарь — зарыдала и мамка царёва:       — Жизнь он сохранил тебе, мальчик мой, прямиком из рук Невеи вырвал! Смилуйся хоть над ним, Коленька, поблагодари его! Спасти Настеньку твою уж невозможно было, коль кровью вырвало! Стар знахарь, потому не успел, да мудр и верен он тебе, свет мой, одумайся!..       Лезвие топора вонзилось в бревно недалёко от шеи сморщенной. Помилован был старик, но с тем, чтоб в церковь ходил да Анастасию поминал, свечи ей за упокой ставил. На сим знахарь поцеловал государев крест да руки его, поклявшись вслух, что вовек о милости его не забудет.

***

      — Государь, Юрий Петрович челом бьёт!       — Впусти.       Юнец в белом одеянии низко поклонился и вышел вон из покоев царских, вместо него же ступил в опочивальню воевода, отдал поклон. Оторвался Николай от книги рукописной и поднял взор свой на вошедшего.       — Не вели казнить, Николай Васильевич, слово вели молвить.       — Велю.       — Знаю я дочь лорда одного, что вылитая Анастасия, царствие ей Небесное.       Кулак приземлился на стол, да так, что наполовину пустой кубок зазвенел, задрожал, заплескалось в нём вино крепкое. Но владыка не перебивал, лишь вопрошающе смотрел на слугу своего.       — Семнадцать лет от роду стало ей, а до сих пор не помолвлена. Здоровьем крепка, наследника премудрого родит. Приданое за ней хорошее будет. Речи русской, слыхивал, обучена.       — Так католичка она, выходит.       — А мы её Анастасией покрестим.       — Подойди сюда, Юрка.       Покорно подошёл Лермонтов ко столу государеву, пусть и тяжело сглотнул, уж готовясь к гневу царёву за сию наглость, однако выдохнул он облегчённо, стоило Николаю улыбнуться и похлопать по плечу крепкому.       — Умён ты, Юрка. Вели писаря да гонца ко мне послать. Сей же миг.       — Слушаюсь, государь.       Поцеловал мужчина руку Николая Васильевича да на сим и вышел.       Шли седмицы. Морозы крепчали; уж и снег сокрыл землю, недавно залитую холодными дождями. Всё дождаться никак не мог государь, когда пожалует к нему дочь английского лорда Кристи, да любовался высланным ему портретом. Воистину точно Анастасия, только веснушек да мелкой родинки под левым глазом не видать, вместо неё — точечная над верхней губой. Волосы такого же цвета, только легли они локонами на хрупкие плечи.       Уж когда при дворе появилась Агата, перешёптываться все принялись между собой, какая же она красавица и до чего на покойную Анастасию похожа и личиком, и фигурой, да лишь Николаю сие оказалось не по нраву. Очи её голубые казались не столь глубокими и ангельскими, фарфоровый цвет кожи — излишне бледным, естественный румянец — ужасно ярким, волосы — не пшеничными, а цвета засохшего листа, опавшего с дерева. Всё было для него не то, но не потому, что не приглянулась ему Агата, а потому, что Настеньку свою променять он не мог, забыть — тем паче.       И всё-таки было решено играть свадьбу, но не роскошную; настолько Николай в забытье был, что не послал гонцов по окрестностям с радостной молвой да во время венчания все речи монаха прослушал. Губы девичьи были нежны, точно во сне искусительном, и только это позволило государю утонуть в происходящем, пусть и ненадолго: блаженство закончилось, стоило робкому, неумелому поцелую прекратиться.       Всё празднество прошло как в тумане. Помнил он, как кричали приглашённые и уже хмельные дворяне «Горько», зазывая молодых на очередной глубокий поцелуй. Николай целовался без отвращения, но в то же время нехотя; жена царёва, смущённая, весь вечер опускала свой стыдливый взор на колени да плакала, как подобало традициям местным.       Брачная ночь была совсем не такой, какой привиделась она мучившемуся в лихорадке владыке. Вскрикнула уже крещённая Анастасией царица, но громкий стон её болезненный был оборван: грубо зажал рукой распахнутые уста Николай, из-за чего взглянула на него жёнушка не то отчаянно, не то смиренно, покорно не сопротивляясь да сдержанно хныча.       Когда же излился в тело её государь и плюхнулся на спину, молча глядя в потолок и пытаясь отдышаться, тихонько всхлипнула она в последний раз, вытерла слёзы и повернулась к мужу своему. Взгляд её был чист и беззлобен, понимающий, пускай от всё никак не утихавшей боли хотелось плакать. Коснулась она щеки его румяной застенчиво и пролепетала с английским акцентом, но ласково:       — Что тревожит вас, Николай Васильевич?..       Тот одарил супругу холодным, коротким взглядом и молча отвернулся, но не отодвинулся. Анастасия тяжко вздохнула и укуталась в одеяло, поджала ноги, точно было сие способно утихомирить режущую боль, да ткнулась носом меж лопаток мужа своего, оставшегося в нательной рубахе.

***

      Не помнил Фёдор, что было после сего рассказа, сам ушёл аль прогнан был. Помнил лишь, как рыдал уже в своей опочивальне от смеси самых ужасных чувств, свернувшись на ложе и прижавшись лицом к своим коленям. Кололо его сочувствие Николаю Васильевичу, в столь юном возрасте вытерпевшему столько боли. Били в спину осознание ужасной бестактности своей, стыд перед государем и отказ простить себя за то, что напомнил об ужасном периоде жизни его мрачной.       Жгла, пожирала изнутри ревность лютая, за которую каждый раз упрекал себя сын купеческий; божился, крестился, обещал себе и Богу выкинуть мысли содомьи, но не был волен он распоряжаться сиими чувствами. Кусал кожу на кистях, драл запястья до красных полос, сжимал волосы изо всей силы по самый корень, едва не вырывая, уж и в церковь ходил, исповедовался в этакой дури, умолял священника, чтоб уговорил он Бога смиловаться над ним и избавить от мучений сих — и всё без толку.       Уехать в вотчину позволить себе Фёдор не смог: всё продолжал он терзать себя надеждами глупыми не то опомниться, не то суметь добиться своего, хотя старался он с тех пор лишний раз не попадаться на глаза Николаю Васильевичу. Кланялся он ему молча, порой целовал кисть — на сим и расходились. Поздними вечерами, когда оставался Фёдор в своей опочивальне один, тихо ронял он слёзы, которые даже не вытирал, покуда смотрел на икону и вымаливал помилования.       Оправдал уж он истеричность да жестокость государевы, ибо не только не сомневался в праведности суда владыки всея Руси, но и ведал теперь, какой крест он несёт тяжкий, видясь со супругой своею, да осознавал причину, по которой не каждый раз ночует она в царских покоях. О причине ухода из Кремля, обоснования в слободе и введения опричнины напрямую ему не говорили, да без лишних слов стало всё Достоевскому ясно.       Привыкал постепенно сын купеческий к жизни при дворе, в том числе и к убиениям. За шкирку приволокли в Александровскую слободу и бросили в ноги Николаю Васильевичу связанного боярина-казнокрада, которому сей же час голову лукавую отсекли, и Фёдору от вида на окровавленное, обезглавленное тело стало дурно, что чуть не стошнило его прямиком на гульбище, где стоял он подле друга своего.       Юная роба, дочь одного из покойных опальных бояр, которую, видать, совсем недавно в слободу супротив воли её привезли, высечена плетью до потери сознания была за то, что пыталась сбежать. Через несколько дней оправиться она смогла, да омерзительная полоса раны, которая лишь шрамом останется, и то чрез долгие седмицы, растянулась по всему её лицу, что та едва не стала слепа на один глаз. Каждый раз, как видел её Фёдор, сердце его болело, да со временем всё меньше и меньше.       На потеху опричникам брошен был на растерзание медведю мальчишка-конюх, который, поговаривали, с боярином неким тайный сговор имел да подсабливал в том, чтоб государство намутить, знаниями, кои выведывал при дворе, наделял. Морщился Фёдор, покуда слушал истошные вопли да, ни разу не отвернувшись, глядел на мучения отрока, кой, кровью истекая, уж вслух о скорой смерти молил дрожащим гласом. Боярина сыскали быстро, да расправа и ему нашлась; при виде казни его Достоевский не дрогнул.       Не только Михаил да Сергей, но и другие опричники начали нарекать наследника купеческого своим, а потому смело якшался с ними избалованный юнец. Заглядывался он на тренировки да шуточные бои, что не ускользнуло от псов царёвых, и стали некоторые обучать Достоевского владению саблей. Всё засматривался Николай Васильевич на поведение гостя своего да улыбался сдержанно, но того юноша не замечал, ибо увлечён сим занятием азартным был.

***

      Миновала седмица за другой, уж и ягоды сошли, а яблоки наливаться румянцем только-только начинали. Всё раньше и раньше с каждым днём смеркалось; ещё не отошла слобода ко сну, когда воцарился мрак над лесами густыми. Засиял месяц всей красой своей ослепительной на позднем небе ясном — пожаловал Фёдор к Николаю, только-только отдал поклон в пол, как молвил вдруг, не дождавшись речи государя:       — Не хочу я быть гостем вашим боле, царе.       Николай чуть воздухом не подавился, а глаза его засверкали непониманием, разочарованием, однако не смел он выразить сие словами, потому молвил спокойно, вернувшись к нескончаемым грамотам:       — Не смею держать тебя, Федюш. Ступай. Обратишься к любому, кому пожелаешь — так и молви, то наказ мой был.       — Вы меня не так поняли, царе.       Оторвал взор свой от жёлтого пергамента государь вновь и устремил его на юнца. Тот медленным, да уверенным шагом подошёл, опустился на колени перед владыкой, ладонями вжался в пол, которого коснулся лбом, после, едва поднявшись, встретился взглядом со старшим.       — Служить я вам верой и правдой желаю, Николай Васильевич, — голос его был тих; потянулся он обеими руками к государевой, на коей оставил свой долгий поцелуй. — Волю и разум, душу и жизнь вверяю я вам, царе.       — Как же купечество? — вопрошает тот, не высвобождая кисти своей из пальцев юношеских, точно желал, чтоб продлился сей контакт как можно дольше.       — Успеется, царе, успеется… — сжал он ласково руку Николая Васильевича в своих, точно согревал, укрывал от всех неприятелей да изменников. — Хоть конюхом, хоть стольником — кем наречёте, тем и буду служить вам верно, государь.       — Зачем же конюхом али стольником? Опричником будь, Федюш.       Голос Николая сочился истинной отрадой и нежностью, да такой, каковой доселе не получал юнец от государя, что сердце его затрепетало, забилось чаще, а на лице невольно мелькнула улыбка. Зажёгся в нём огонёк надежды, потому не смог Фёдор, так и стоявший подле государя на коленях, не расцеловать руку его, всё выпаливая слова непомерной благодарности да слёзные клятвы в верности вечной.