Опала

      Верхние пуговицы кафтана были расстёгнуты из-за несусветной жары, подол его развевался по мере скорой ходьбы. Каблуки сапог ритмично стучали о каменный пол, кой отзывался гулким эхом.       — Фёдор Михайлыч, воротились уж! — едва успел Фёдор переступить порог, как босоногий холопский мальчишка уже подбежал к купеческому сыну, отдал земной поклон. — Николай Васильевич велел вас звать, как только прибудете в слободу!       Достоевский опешил, а мысли его принялись сменять друг друга мгновение за мгновением — то были мутные догадки причины так ожидаемого самим царём визита. Плохое предчувствие кольнуло где-то в груди, но Фёдор не позволил себе растеряться. Благодарно кивнул холопу и отпустил его, после чего приличий ради застегнул кафтан и оправил кушак, вдохнул поглубже, решаясь, и скорым шагом направился в сторону царской опочивальни, стараясь прогнать прочь всякие тревоги.       Довольно резко отворились массивные двери, но Николай, занятый то ли письмами, то ли грамотами, даже не шелохнутся и ни на секунду не замер. Фёдор уж усомнился в том, что его ждали именно в этот миг, потому неловко отступил назад и хотел было извиниться за столь неожиданное прибытие, откланяться и пообещать зайти как-нибудь в другой раз, как вдруг Николай, до сих пор не обернувшись, молвил:       — Заходи-заходи. Я как раз тебя ожидал, Федюш.       Сердце у Фёдора в пятки ушло не то оттого, насколько ловко и безошибочно молвил сие Николай Васильевич, так и не одарив гостя ни единым мимолётным взглядом, не то оттого, насколько выдавленным, измученным и одновременно с этим недоверчивым, грубым казался его тон. Незаметно прикусив изнутри щёки, юноша сделал пару неуверенных шагов вперёд; всё выжидал он, пока на него взглянут, дабы поклониться. Николай же не удостаивал его сией чести, потому Фёдор всё-таки отдал поклон и хотел уж вопросить, однако Николай опередил:       — Что ж стоишь, как не родной? — царь указал пушистым кончиком пера на резное кресло, предназначенное для званного гостя, перед собой, после чего вновь опустил взгляд на пергамент. — Изволь присаживаться.       В горле ком встал. Не посмел Фёдор перечить Николаю, потому покорно прошёлся вперёд, с каждым новым шагом всё отчётливее ощущая, как полный напряжения воздух давит на плечи и сжимает холодными, грубыми руками шею. Всё неймётся ему, покуда ёрзает он в кресле прямо напротив царя, внимание которого было занято чуть скручивающимися бумагами.       Внимательно следил Фёдор за действиями царя, точно пытался угадать его настрой, причину приглашения, тайну, так терзавшую Николая Васильевича болью и Фёдора Михайловича неизвестностью. Старший же, казалось, оставался непоколебим, но глаза его молвили иное. Их пустота и безжизненность страшили паче пыток али смерти и в то же время вызывали непомерную жалость, точно к убогой сиротке. Рука Достоевского дрогнула, он едва смог подавить порыв бережно провести по растрёпанным белёсым волосам, чуть выбившимся из тонкой косы. Синяки под глазами обнажали признак постоянного недосыпа, однако Николай выглядел так, точно сон к нему всё не шёл и желания сомкнуть глаз у него в помине не было. Словно, как только останется он наедине с мраком, его взору предстанет кошмар, холодной тенью напоминающий о себе наяву.       Фёдор молчал, стараясь противиться напряжению и сочувствию, неловко перебирал алую ткань. Смутившись мысли о том, что Николай мог поймать его цепкий, изучающий взгляд, резко повернул голову в сторону окна, сквозь разноцветные стёкла которого пробивались лучи, играясь всеми удивительными цветами и своей невообразимой красотой. Но то никак не могло убавить угрюмости воцарившегося в душной опочивальне молчания.       — Федюш, ты же честный человек?       — Вот вам Христос, Николай Васильевич!       — Полно, полно, не крестись. Верю, коль Бога поминаешь, — говорил сие Николай, так и не отвлекаясь от написания размашистых букв на полотне. Фёдор подивился способности царя так легко сосредотачиваться на двух делах сразу. — Тогда скажи мне, резвился ль ты на Ивана Купалу?       Достоевский чуть не поперхнулся и едва смог сдержать себя в руках, неосознанно сжал парчовую ткань так, что костяшки заметно побелели.       — Царь-батюшка…       — Да или нет?       Фёдор встрепенулся всем телом, стоило царю заговорить грубее, и тяжело сглотнул, но то никак не прогнало страх, а только добавило ощущение болезненной колкости в глотке. Дыхание сбилось, а глаза ощутили жгучее давление, точно вот-вот могли хлынуть из них слёзы. Помнил он тот самый разговор с Лермонтовым и Есениным, и дичайший страх накрыл ни в чём не повинного юношу.       — Резвился, царь-батюшка.       Николай пуще прежнего вцепился пальцами в перо, из-за чего крупная капля чернил соскользнула с кончика и с тихим шорохом приземлилась на пергамент, оставив там крупную кляксу. Письмо было безвозвратно испорчено, и то только пуще прежнего разозлило Николая. Громкий вздох, чем-то похожий на шипение, слетел с уст его, и почти сразу же раздался безжалостный рваный звук — куски пергамента хаотичной формы полетели на пол и затерялись где-то в его неровностях. Подскочил с кресла царь, настолько громко проскрежетав ножками кресла, что Фёдор невольно поморщился, прошагал скорым темпом взад-вперёд по опочивальне, пытаясь совладать с очевидным гневом.       — Я-то думал, что же все боятся ночи этой страшной, готовы день-другой переждать, лишь бы не попасться ненароком русалке аль лешему, а ты метнулся к маменьке своей за ночь до Ивана Купалы.       Купеческий сын боялся шевельнуться али слышимо вдохнуть. Оцепенел он от звериного страха, не в силах даже посмотреть в сторону царя, неловко глядел на свои колени и уже в мыслях произносил молитву, скрестив пальцы. Слыхал он о немилости царской, и та всё-таки казалось ему весомой, ежели заслуженной, однако сейчас напоминал юноша загнанную, забитую дворнягу аль окружённую опричниками юницу, ставшую предметом уничижительной потехи. Не ведал он, где согрешил и чем именно разгневал Николая, хоть и ясно знал, что дело лишь в недавнем празднестве.       «Но не запрещено же сие ни церковью, ни Стоглавом… Господи помилуй, коль грешен я, убереги от гнева царёва…».       — Доселе праздновал?       — С детства каждое лето праздновал, царь-батюшка…       Разум подсказал Фёдору, что необходимо нынче обернуться к Николаю Васильевичу, и решение сие было принято безошибочно: маска злобы уж спала с лица государя, осталось лишь глубокое разочарование. Горестно стало от одного лишь вида на это, да Достоевский не мог позволить себе нынче сопереживать: «Иначе чувствам предамся и не токмо себя, но и Михаила Юрьича да Серёжку погублю…».       — В этот раз зачем ходил?       Румянец растёкся по ранее бледным от испуга щекам Достоевского, а на лице чуть было не расплылась смущённая, воистину глупая улыбка, да он всё-таки смог сдержать это чувство, нарочито припомнив гадкие шутки боярышень — они тут же отогнали всю негу прочь и напомнили о том, что юноша нынче по лезвию ходит.       — Не ведаю, царь-батюшка. То уж традиция средь детей боярских да купеческих в нашей округе, потому не мог не прийти.       — И много ли приходит не убогих?       — Меньше, чем крепостных, но всяко есть. В этот раз знакомых боярышень повстречал.       — Любы ль они тебе?       — Помилуйте, Николай Васильевич! — Фёдор подскочил с кресла и положил ладонь на сердце, приметив, насколько крепко руки царя сжаты в кулак. — Ни в коем разе. Ни красой своей, ни рукоделием умелым не пленяют они меня и не пленят, слово даю.       — Почём же?       — Аспиды — вот кто они, уж отродясь это знаю. С детства у нас разлад с ними, даже родители женить супротив воли нашей ни за что не станут.       Николай кивнул, как бы то ли показывая, что внимательно слушает собеседника, то ли выражая довольствие ответом — сей жест Фёдор разобрать не мог, но всяко легче смог ощутить себя, пусть и был до сих пор не в своей тарелке.       — Удовлетворил ты меня честностью своею Федюш, — в ответ на облегчённый вздох младшего государь едва улыбнулся, — но впредь не беснуйся на этом празднике, коль хочешь связи со мной иметь. Договорились?       — Позвольте мне крест ваш на сим поцеловать, Николай Васильевич.       Без лишних раздумий шагнул царь к гостю, сжал златую цепь, сверкнувшую солнечным огнём. Фёдор бережно, но скоро ухватился за роскошный крест и припал к нему своими губами на долгие секунды, сомкнув веки. Сия искренность не могла не радовать Николая, и молвил он уже совсем ласково, точно не проступал совсем недавно в жилах его гнев:       — Пусть будет так.       Фёдор покрестился и кивнул, скрыв под чуть растрепавшейся во время езды верхом чёлкой свою пусть и неширокую, но искреннюю улыбку.       «Спасибо Тебе, Боженька, за то, что раба Твоего сохранил и от гибели уберёг. Впредь не разочарую я ни Тебя, ни государя».       — Можешь быть свободен. Располагайся в своей опочивальне, она готова.       — Благодарствую, милостивый государь…       Вопросы мелькали в голове и тотчас же сменяли друг друга, но не смел Фёдор даже заикнуться о них, ибо знал, что может стоить сие любопытство его жизни али жизни двух опричников, с которыми ещё прошлой ночью резвился он у разбушевавшегося костра.       Звон секир, скрещённых меж собой, заставил купеческого сына вздрогнуть и обернуться, после чего он растерянно, но скоро зашагал вглубь просторного коридора.       «Никогда не привыкну, что во всеоружии все до единого и то естественно…».       У Фёдора, естественно, был собственный кинжал с серебряной рукоятью искусной работы, но лежал он по обычаю даже не под подушкой, а в сундуке, а коль и брал его с собой, то только для того, чтобы помочь Михаилу Андреевичу: товары распаковать, мешки монет разрезать. Не ведал он, как пользоваться оружием даже для самообороны, да и не казалось то ему обязательным: «Покуда купцом не являюсь, нет мне необходимости защищаться, а в вотчине надёжно и спокойно».       Между тем, ненадолго погружённый в раздумья, Фёдор не сразу заприметил идущую ему навстречу роскошно одетую деву, сопровождаемую двумя рындами в белых одеяниях. Завивающиеся пшеничные прядки ниспадали ей на фарфоровое личико, на коем красовался лёгкий, естественный румянец, а остальные волосы были сокрыты от чужого взора будто царским кокошником: щедро расшит он был и нитями серебряными, и жемчугами заморскими, и бриллиантами сверкающими. Массивные серьги, кажись, заморские, позвякивали и чуть касались хрупких плеч. Платье её роскошное было в цвет нежно-голубому, небесного цвета кокошнику, как и глаза её лучезарные, точно ангельские. На руках, ласково сложенных на животе, красовались уникальные перстни, коими могла обладать только царёва жена, и Фёдор без слов понял, перед кем оказался.       — Ах, государыня! — юноша поклонился почти так же низко, как по своему обычаю Николаю Васильевичу, и, сдержанно улыбнувшись, оставил ласковый поцелуй на протянутой ему кисти. — Моё почтение!       — Доброго утра, доброго, — супруга Николая, воистину красавица, говорила на русском пусть и ловко, да щепотка английского акцента так и оставалась в её практически безупречной речи. Она и без того явно счастливо улыбалась, а при виде Фёдора улыбка её стала ещё ласковее. — Видывала я тебя доселе, но имени так и не узнала.       — Фёдор Михайлыч, государыня.       — Слыхала, что сын купца Михаила пожаловал. Неужто ты?       — Именно так.       — Люб твой батюшка государю, Фёдор Михайлыч. Наверняка они оба хотели бы видеть в тебе достойного наследника дела Достоевских.       — Ваша правда, государыня. Прескверно заявлять сие, но… об имени я вашем ничего не ведаю. Уж помилуйте…       Царица вряд ли была старше Фёдора, но тот полностью осознавал и даже не отрицал всю её власть над собой. Она же, умилённая таким вежливым и в то же время скромным поведением парня, тихонько хихикнула, всё так и глядя на него пусть и снизу вверх — даже на европейских каблуках она была ниже него почти на половину головы, — но не менее нежно и явно с вниманием.       — Я ни в коем разе не серчаю, Фёдор Михайлыч. После крещения — Анастасия.       — Благодарствую вас за милость сию, княгиня великая Анастасия… — с позволения царицы Фёдор подарил её совсем нежной, точно шёлк, ладони ещё один поцелуй, на этот раз придержав её в своих до сих пор чуть мокрых от недавнего напряжения руках. — Вы, кажется, торопились к государю, потому не смею задерживать вас боле.       После этих слов Фёдор отдал ещё один поклон, получил в ответ одобрительный кивок — на сим и разошлись. Непомерной отрадой за Николая Васильевича как за обладателя сей великолепной жены преисполнился он и впал в настоящий восторг её свежей, точно невинной красотой, пусть и укололо его неведомое чувство. Довольно скоро юркнув в свою комнатушку, наскоро выудил из уже занесённого во время его отсутствия холопами сундука икону, поставил её перед собой, тихонечко помолился сначала за благополучие и совместное счастье царя и царицы, затем — за своё, шепнул: «Аминь», — и перекрестился.

***

      Столы ломились от щедрых лакомств. Кравчие чуть ли не путались, едва поспевая подливать вина аль хмельной мёд в стремительно пустеющие чаши да чарки уж совсем развеселившихся гостей. Бурный настрой подкрепляла интрига: Николай, созывая круг приближённых на торжественный ужин, молвил, что есть у него новость, которая приведёт всех в восторг. Сам же он, вопреки всеобщему возбуждению и нетерпению, сидел невесть почему хмурым или всего лишь погружённым в раздумья — никто не ведал. Подле него восседала великая княгиня Анастасия, разодетая воистину по-царски — и вовсе богаче, чем когда Фёдор увидал её впервые. Личико её всё так же оставалось румяным и по-девичьи чистым.       Что только ни присутствовало на столах: пироги и супы, рябчики и жареные павлины, пряники и коржи, фрукты и ягоды, каких только изысканных сортов вин не жалел государь даже для бояр земских, сидевших поодаль. Тайком поглядывал заинтересованный Достоевский на Николая Васильевича, пытаясь разгадать причину сего торжества, но лишь разочарованно вздыхал, порой ловя на себе беззлобный, однако тяжёлый взгляд, точно день выдался негожим. Анастасия же ласково гладила супруга чуть ниже локтя; Николай содрогался от таких невесомых, но, очевидно, божественных прикосновений, вымученно улыбался и поддавался искушающей его неге, что даже принимался щедро усыпать хрупкие кисти жены своей трепетными, мокрыми поцелуями, словно с любовью вырисовывая на них узоры, однако ненадолго. Тяжкие думы всё занимали его, и то не давало покоя ни государыне, ни младшему Достоевскому.       Кравчий поднёс Анастасии вина с царского стола. Николай посмотрел на того исподлобья, что боярин едва смог удержать почти полный кувшин в своих руках, и жена государева тут же накрыла его побелевшие ладони своими, деликатно мотнула головой. Звякнули её серьги, чуть всколыхнулась пара светлых волн. Кравчий извинился, низко поклонился и отошёл в сторону, с чем вмиг отступил и гнев царя.       С горя осушив одну-другую чашу, владыка наконец-то смог ощутить столь желанную лёгкость, стал более ласковым с женой, добродушным с прислугой, шутливым с ближними. Такое поведение не могло не удивлять Фёдора, но всё-таки несколько глотков вина отогнали неприятные и столь лишние сейчас мысли да пустые, бессмысленные догадки.       На время перестали подавать одно блюдо за другим, дабы дать время гостям передохнуть; стали разносить новые заграничные вина и новые меды, теперь же ягодные. Царице подали свежий морс, и его она охотно приняла.       Кто-то уже перепил свою меру и разговаривал неприлично громко, не внимая ни одному замечанию. Ко всеобщему удивлению, Лермонтову уж наскучило резвиться со скоморохами да шутами, потому сидел он за столом опричников и приглядывал за Есениным, которому уже боялись подавать новые чаши — голос его подрагивал, а речь становилась менее внятной, — но не смел никто ослушаться, коль настаивал он.       — Будет с тебя, Серёжка, будет! Уже ни в какие ворота! — по наказу Михаила кравчий поставил подле Сергея полный кувшин воды. — Испей!       — Да откуда ведаю я, что там и от кого был послан сей кувшин! Мне, пожалуй, ещё чашу!       — Серёжка!       — Последнюю, вот те Христос!       — Матерь Божья, Серёжка! Не поминай Христа, коль…       Михаил, вовремя опомнившись, не закончил начатое и отвесил другу хлёсткий подзатыльник; тот ахнул, посмотрел на собеседника со злобою. Фёдор пусть и сидел не слишком близко к столу опричников, но всё равно, стоило лишь ненароком глянуть на знакомых, стало ему не по себе от того, насколько тяжёлым, словно вмиг протрезвевшим стал взгляд Сергея. Купеческий сын уж был наготове подскочить и броситься к царю, начать на коленях умолять остановить сию ругань и пощадить обоих, как вдруг Сергей расхохотался так, что сквозь неугомонный бас донеслось даже до Фёдора:       — Видел бы ты свою рожу сейчас, Мишка! Но я обещаю, последняя, честно!       — Чёртов пьяница…       Фёдор уж встал, как вдруг ойкнул и от неожиданности чуть ли не плюхнулся обратно на уделённое ему кресло: Михаил Андреевич крепко ухватил сына за рукав кафтана, в этот раз точно не намереваясь отпускать того.       — Куда собрался?       — К знакомым, — Фёдор кивнул в сторону стола опричников. Михаил Юрьевич закатил глаза и цокнул; досадно мотал он головой, покуда Сергей осушал очередную чашу хмеля. — Парой слов обмолвиться надобно.       — В этот раз присмотрю, но в будущем чашу свою без присмотра не оставляй на попойках.       Фёдору спрашивать не было необходимости — он сразу всё понял, но осознание нагнало бледность на юношеское лицо. Тот осторожно высвободил свой рукав из отцовской хватки, оправил парчовую ткань, после чего склонился над соседним креслом, заговорив уже гораздо тише:       — Неужто думаешь, что прямо перед царь-батюшкой кто-то отравить осмелится?       — Всякое бывает, Федька, помяни мои слова. Даже проверить, коль подозревать будешь, не сможешь: и порошок злосчастный, и мышье зелье прозрачны и не пахнут. Пей только из того кувшина, из которого остальным разливали, но помни, что, коль царя подозреваешь, когда он чашу велит тебе подать, отказаться не смеешь. Замертво падёшь, а гордо примешь отраву. Теперь иди.       На несколько секунд вскружилась голова, что Фёдору аж пришлось ухватиться рукой за резные узоры на спинке кресла Михаила Андреевича, иначе он и вовсе мог потерять равновесие, почти не испив из первой своей чаши. Покорно кивнул он, сдавленно угукнул и тяжело сглотнул, после чего неуверенно направился в сторону недалеко расположенного длинного стола. Ноги его тряслись и точно не чувствовали пола, а перед глазами рябило от безудержного, охватившего Достоевского волнения, пусть и не было тому причины.       — Федька, ты бледен настолько, что страшно было б встретить тебя в тереме ночью, тем паче в поле аль в лесу — вылитая Белая баба, ей-богу! Александр Сергеич, будьте добры, подайте ему самогона, не то свалится!       — Не стоит, Михаил Юрьич, я не за сим, — недавняя речь старшего Достоевского напомнила о себе ноющей болью в висках, стоило ему увидеть, как Александр, мигом оправив чёрные кудри свои, потянулся за кувшином самогона и пустой чаркой. — Беседовать с тобой желаю.       Без лишних слов поднялся Лермонтов, и оба отступили в сторону, дабы никто ненароком не услыхал.       — Ты, Михаил Юрьич, за Серёжкой присмотри, молю тебя, — голос Фёдора до сих пор дрожал. — Не любо мне глядеть на прескверный настрой Николая Васильевича, ох как не любо… Не дай Боже подумает о чём-то не так…       Только сейчас бросил Михаил взгляд на государя. Пусть и порозовели его щёки от убаюкивающего действия вина, да верные слуги царёвы умели по одному лишь выражению его лица находить в хмельном веселье толику страшного гнева иль глубокой печали. Лермонтов благодарно кивнул и тут же налил воды в чашу Есенина, перед этим плеснув себе и демонстративно испив, дабы доверился ему друг и не смог найти иных оправданий.       Громкий стук кулаком о стол, дребезжание посуды, аханье кравчего и совсем тихий, лёгкий визг Анастасии пронеслись по залу и заглушили мужской бас. Мигом замолкли все присутствующие, многие ощутили неприятную волну мурашек, накатившую на всё тело. Фёдор даже заметить не успел, как за несколько секунд приземлился на своё место и даже не принял ранее остерегаемую Михаилом Андреевичем чашу.       Не слышно было никому из гостей, что именно заботливо нашёптывала владыке жена, бережно поглаживая его ладонь, покрасневшую от такого нещадного удара, но всё ещё пребывающую в напряжении. Тяжёлый, отчаянный вздох пронзил безмолвие. Стоило Николаю щёлкнуть пальцами один лишь раз, как ему тут же подали очередную чашу. Едва губы его коснулись серебряного расписного бортика, как царь передумал, со звоном грубо поставил посуду на стол, да так, что около четверти содержимого расплескалось, распласталось на скатерти, расшитой золотыми узорами. Слуга, стоявший подле владыки, невольно поджал губы, но не смел ничего молвить, лишь пальцы за спиной скрестил.       — Не просто так собрал я вас за званым ужином, братья, — говоря сие, Николай поднимался изо стола, держа в правой руке чуть опустевшую чашу и даже не обращая внимание на то, как неприятно липнет вино к пальцам, растекается по ладони и струится по запястью. — Почитать и беречь не только государя, но и государыню вашу присягу вы давали, нынче же наказываю вам поминать добрым словом не только меня и жёнушку мою. Встань, краса моя.       Анастасия, смущённо улыбнувшаяся, взяла свою чашу, полную не вина, а свежего морса, покорно встала, едва уловимо оправила подол своего изысканного платья.       — Молитесь отныне и за ребёнка, коего под сердцем Анастасия носит. За то, чтоб в будущем покровителем вашим он стал и правил достойно да праведно.       Повторять гостям дважды не было нужным: сразу хлынули бурные поздравления, пожелания, свист и звон чаш, соприкасающихся друг с другом без остановки; чокались даже не знакомые друг другу люди — всех объединила настоящая радость за царскую чету.       Николай же улыбнулся действительно искренне — казалось, что впервые за этот знаменательный вечер, — чокнулся и со своей женой. Сделали оба пару глотков, отставили свои чаши на стол. Владыка коснулся подушечками пальцев аккуратного подбородка супруги, естественный румянец на щеках которой стал чуточку краше.       — Спасибо тебе, любимая.       Сей шёпот тут же растворился в их поцелуе, нежном, но требовательном. Фёдор невольно отвернулся, сильнее вцепился пальцами в сверкающее узорами и огнём свечей серебро, допил своё вино залпом. Что-то обожгло сердце, но, прокляв себя же за такие разнузданные мысли, окликнул он кравчего и попросил поднести чарку самогона. Михаил шикнул на своего сына, но тот отмахнулся тем, что меру свою переплёвывать после весьма плачевного опыта явно не захочет.       Среди хмельных да развесёлых гостей выделялся не только Фёдор, но и боярин, сидевший поодаль от государя — то был стол для земских бояр. Всё для мужчины было как в тумане. Покоилась целая, почти нетронутая перепёлка в его тарелке, а из чаши едва было сделано хотя бы два глотка, и то если только для утоления мучительной жажды. Очевидно, терзало его нечто, рвалось наружу в виде речей оскорбительных, но боялся боярин — неведомо чего: пыток, казни али позора?       — Помолюсь я за тебя, царе, и за Анастасию, и за чадо ваше, — разом стихли голоса опричников, стоило им понять, кто именно молвит так громко, чтоб Николаю Васильевичу слышно было, — однако, прошу тебя, помяни и ты доченьку мою добрым словом, поставь ей свечку за упокой да молитву прочитай.       И вновь тяжёлый кулак приземлился на дубовый стол; царица содрогнулась, поёжилась в своём троне и сильно прикусила изнутри щёки едва ли не до крови. Не знала она причину резкого прилива гнева, однако понимала, что нынче уж ничего не поделает, потому кротко и боязливо опустила голову, боясь встретиться взглядом с мужем. Меж гостей забегал шёпот, сливающийся в шуршащий, точно крысы копошились в мешке зерна, гомон.       — Тихо! — третий удар о стол показал, что предел уже был перешагнут и боярином, и гостями. Все замолкли вновь. — Пущай боярин молвит.       Тот, загнанный в краску, но не смущением али стыдом, а истинным гневом, встал так, что скамья скрипнула о пол. Многие опустили свои взоры в тарелки, деловито разглядывая в них рыбьи да птичьи кости, дабы виновными в страшной ситуации не оказаться.       — Беречь ты божился дочь мою паче зеницы ока, государь! Не уберёг, а только гнев беспричинный обрушил на многих бояр, но я и сам боярин, царе! Пойми же горе моё и народное, упраздни опричнину, за всех бояр и крепостных челом бью! Настенька не того хотела ведь!       — Прикажете увести боярина, царе? — отец Михаила Юрьевича подскочил со своего кресла, поражённый таковой дерзостью мужчины.       — Сядь, Юр. Я слушать желаю, — однако голос Николая был холоден и твёрд, словно сталь, а короткие ногти его нещадно терзали кожу ладоней — боль едва была ощутима в порыве не то гнева, не то горя.       — Не страшусь я опалы, государь: единственной дочери-то да супруги верной — и тех не осталось, а сыновья пали, Русь защищая животом своим на войне с Литвой! За тебя они, Николай Васильевич, головы свои сложили на земле чужой — за то ли, чтоб ты люд честной травил псами своими себе и зверям этим на потеху?       — Подойди сюда, боярин.       Воздух, в котором ещё недавно витал аромат кушаний, вин да мёда, вмиг стал душен и мерзок. В горле у Фёдора ком застрял, точно он ощутил себя на месте вдовца, осмелившегося на сию наглость; голодно заулыбались опричники, предвкушая скорую расправу, зрелище которой только скрасит знаменательный вечер. Настрой был разным у гостей, да не смел никто и шелохнуться. Боярин же ведал, что уж на уме у владыки было, однако подавить свою гордость не смел. Вздёрнул он подбородок, уверенной походкой направился прямиком к царскому трону, невзирая ни на попытки земских остановить его и упросить вымолить себе помилование, ни на наглые усмешки псов царёвых.       — Милую я тебя за многолетнюю службу, оказанную мне и родителям моим, потому прощаю тебе сию речь, ибо внимаю горю твоему, — Николай принял поданную ему кравчим чашу; слуга едва заметно кивнул и отступил в сторону. — Испей же до дна из рук моих и будь спокоен. Херес подарит тебе желанную лёгкость, а то, я погляжу, ты почти не пил. Как же так, друг мой сердечный?       Видно было, как отчаяние исказило лицо боярина и как губы его содрогнулись в короткой молитве, однако он почти незамедлительно и без лишних раздумий грубо выхватил чашу из пальцев царя и выпил залпом. Говорил себе Фёдор отвести в сторону взгляд, уставиться в потолок и часто заморгать, но не смел он глаз оторвать, точно наказал ему сам государь смотреть на знатного мужчину.       Заметные движения кадыка при каждом глубоком глотании стали приговором. Неестественная бледность волной накатила на лик боярина, глаза распахнулись, а с уст его, раскрытых в немой агонии, сорвался вымученный хрип. Выскользнула из вмиг напряжённых пальцев чаша, глухо ударилась и покатилась к ногам государя. Рухнул мужчина сначала на колени, а через пару секунд всем телом на пол, забился в предсмертных конвульсиях, покуда кровавая пена из его рта шипела на красном ковре.       — Боярин опьянел, — с очевидным отвращением небрежно уронил Николай Васильевич платок, укрывший трясущуюся голову и чуть заглушивший одышку, на вспотевший затылок умирающего и отвернулся от ничуть не интересовавшего его зрелища. — Вынести его вон.       Растерянно переглянулись стольники, кто-то из них сдержанно вздохнул. С испугом они перевернули довольно скоро переставшего дышать боярина грудью вверх, подняли тело — кто взял его под мышки, а кто — за щиколотки, — и довольно скоро уволокли из залы. Молчали земские бояре и всё так же не смотрели никуда, кроме своих тарелок, опричники же глядели слугам вслед, доколе не закрылись за ними массивные двери. Торжество продолжилось почти сразу, точно и не было никакого подлого убиения.       Фёдор же ощутил приступ тошноты. Зажал он рот рукой и зажмурился, пытаясь утихомирить столь омерзительное головокружение.       — Батюшка, мне на воздух надобно…       Чтобы выдавить из себя сие слова, Достоевскому пришлось приложить немалые усилия; Михаил Андреевич даже одуматься не успел, как, наскоро откланявшись государю и его супруге, засеменил его сын меж столов да лавок и в считаные мгновения выскочил из душной залы.       Долгожданный глоток свежего воздуха ничуть не сделал легче. Сверкнули на лунном свете две хрустальные дорожки слёз на бледных щеках — страх и шок отогнали действие хмеля полностью, — голова опустилась, когда Фёдор упёрся напряжёнными и трясущимися руками в деревянные перила гульбища. Взор его был затуманен горечью, размыт влагой; тело дрожало, точно от лютого мороза, пусть ночь и была тёплой.       В голове застряли только отчаянная речь боярина, жуткая белизна его лица, то, с каким мучением хватался он за своё горло, словно это могло остановить действие яда. Предсмертный хрип душил Фёдора даже сейчас, что он потёр рукой свою шею, оставив на ней розовый след.       Резко накативший приступ тошноты постепенно отступал, но горечь — нет. Слёзы всё так же бежали по юношеским щекам, покуда он сдержанно всхлипывал и утирал влагу тыльной стороной кисти, не в силах сейчас искать платок, скатывались к подбородку иль падали вниз, на выложенную камнем дорожку, бесшумно разбиваясь о неё.       — Так и думал.       Только сейчас Фёдор разомкнул слипшиеся ресницы и наспех вытер кулаком слёзы, но так и не обернулся на знакомый голос, лишь сильнее обхватил пальцами деревянные витиеватые перила.       — Выпей, — Лермонтов протянул Достоевскому кувшин с водой, и без промедлений тот сделал пару глотков, сморгнув новые слёзы. — Сильно жаль боярина?       — Сильно, — Фёдор вытер мокрые губы кулаком и, благодарно кивнув, протянул другу кувшин обратно. — За что же с ним столь жестоко…       — Николай Васильевич действительно смиловался над ним, Федька. Всяко лучше сразу в мир иной отойти, чем жить с его-то болью дальше аль на дыбе за сию дерзость вопить да народ веселить стенаниями своими.       — Может, действительно твоя правда… — Достоевский тяжко вздохнул, и вновь кисти его свисли вниз, — однако ужасно это всё…       — Впервые убиение лицезреешь, что ли?       — Да и покойника тоже.       — Ба, тогда взаправду тяжело тебе ужиться при дворе будет, — Лермонтов поставил мешавшийся кувшин на пол и расположился подле младшего, глядя вдаль, на ночной лес, закурил из трубки, которую, пару секунд подумав, протянул юноше. — Будешь?       Тот лишь мотнул головой.       — Напрасно Серёжку оставил, Михаил Юрьич, не дай Боже и он молвит неладное…       — Александр Сергеич присмотрит, не переживай.       Прав был Фёдор, отказавшись от трубки: дыхание его всё так же было сбивчиво и истерично, покуда глотал он слёзы, всхлипы и обиду на царя за прегрешение и жестокость сии. Страшно представить ему было, что с дочерью несчастного боярина сотворил Николай Васильевич, и передёргивало всё его тело от одной лишь мысли об этом.       О каких тайнах умалчивает государь, столь напугавший народ и столь обожаемый голодными до богатств и насилия опричниками? В чём причина гнева его безудержного, обрушенного на бояр? Что мучит его, заставляет очи сверкать подступившими слезами?       Ответы на эти вопросы ускользали от Фёдора, как бы отчаянно ни хватался он за тонкие нити догадок, потому уже просто смирился и покорно принял сию пытку любопытством как должное.

***

      — Насть…       Голос Николая звучал сдавленно, точно кто-то безжалостно сжимал его горло. Пар покидал его дрожащие уста, а в груди жгло из-за острой нехватки воздуха — не мог он, словно находящийся на грани истерики, дышать. Лёгкие только теснило, а сердце, бешено колотящееся, сдавливали рёбра. С каждым новым стуком, очередным толчком крови по всему телу перед глазами только сильнее темнело, а тело ощущало беспричинное давление, жуткую слабость.       — Настенька…       Всё было мутно. Пятна образа царицы отдалялись, тускнели, сливались с глубокой тьмой. Николай, напуганный до ужаса, сделал первый шаг, второй, практически вслепую попытался ухватиться за фарфоровую ручку Анастасии, ещё не потухшие блики перстней которой казались нынче единственной отрадой.       — Настенька, прошу тебя, не покидай меня!       Она же, напротив, пятилась, не позволяла владыке коснуться её, точно игралась. Чёткой была лишь багровая улыбка её, не ясно каковая именно: дразнящая ли, весёлая ли, счастливая ли. Размахивала она белым платочком с алыми узорами перед слезящимися очами Николая и тут же отдёргивала кисти, словно одно лишь прикосновение могло обжечь, манила, затягивала в неизвестность. Не мог он разглядеть красу сего куска ткани, ибо нечётким был и он.       А Николай Васильевич не разделял её задорный настрой. Всё сильнее отчаянный гнев накрывал его, глушил и без того затуманенный разум; сделал он безнадёжный рывок вперёд, но и сейчас потерпел неудачу. Отскочила назад Анастасия, хохотнув, но не азартно: точно на болезненный хрип был похож короткий её смех.       — Полно, Настенька! Хватит, молю тебя! — уже на бегу пытался государь ухватиться хотя бы за распущенные пшеничные локоны, развевающиеся ему навстречу и такие соблазнительно близкие к нему, но в то же время такие далёкие. — Не потешно сие!       — Я и не веселюсь, Николай Васильевич, — таковое обращение, казалось, только сильнее отдалило их друг от друга. — А вот предателям твоим задорно.       — Умоляю, Настенька! — вся горечь вырвалась наружу диким воплем, а вытянутая вперёд рука дрогнула в последний раз и растворилась в черноте вместе с неясным образом супруги.       Подскочил на перине Фёдор, не слыша ничего, даже своих глубоких и громких, сиплых вдохов и выдохов, кроме государева крика, так и ударявшего во вмиг потяжелевшую голову. Дурно почувствовал себя купеческий сын, точно количество выпитого хмеля дало о себе знать, но то однозначно не было тому виной — не выпил он столько, чтобы опьянеть.       Голые ступни коснулись едва остывшего пола, пальцы вцепились в прохладный кувшин. Студёная вода стала спасением, подарившим блаженство только на считаные секунды.       Растёр Достоевский лицо руками, надавил ладонями на глаза и часто проморгался, стараясь внять происходящему. Находился он в отведённой ему опочивальне, в коей царил полуночный мрак. Накрапывал по крыше и листьям густых деревьев дождь, но со временем становился сей шум отчётливее — оттого ли, что дождь только сильнее и сильнее врезался во всё попадавшееся на пути аль оттого, что приходить в себя стал юноша после кошмара? — доколе не понял гость, что за окном уже хлещет ливень.       Едва успел он дёрнуться от неожиданной вспышки, как совсем недалеко громыхнуло. Суеверный, вцепился Фёдор пальцами крепко-накрепко в серебряный крест, так и покоившийся на его вздымающейся и опускающейся груди и никогда не снимаемый, попросил Господа Бога простить грехи и ему, и опричникам, и государю и унести за густыми тучами бушующую грозу.