Опала

      Рдели густые нити тёплого восхода, а трава да цветы, беспокойно колыхавшиеся от нежданного движения, ещё хранили крупные капли стеклянной росы, когда копыта ритмично стучали о вытоптанную дорожку и вздымали покоившуюся ранее пыль. Лесной запах освежал, бодрил; поток его, рассекаемый с невообразимой скоростью, прогонял прочь с зарумянившегося от такой дикой скачки лица длинные пряди чёрных, как смоль, волос.       Всё труднее от безумной скорости становилось ловить на лету воздух, но не было до того дела юноше: волновали его лишь чувства, получаемые уже далеко не в первый раз, да будто бы всё новые и более яркие, нежели раньше.       Уж около полугода царила на Руси жестокая, кровавая опричнина, но то не изуродовало роскошные леса басистым кличем предвкушения расправы над изменниками. Не смыслил в ней ничего жадно глотающий ртом насыщенный воздух юнец, однако беспрекословно верил царю, пусть и не видывал его доселе ни разу в жизни. Не столь колыхало это дело: тятенька его всегда был верен государю, не было и намёка на возможную опалу. Земля его вошла в земщину, а сам он, купец московский, нередко торговал при дворе. Всё было в его руках: золото и серебро, доверие, почёт. Было куда идти, но иная карьера не пленила Михаила Андреевича: думные дела нисколько не интересовали. Любо ему было одно лишь купечество.       Страшил и риск. Одно неверное слово, молвленное царю, одно лишь донесение даже ближнего человека, отчаянный от боли визг узника — пиши пропало. Не миновать опалы из-за глупой мелочи. Купец более волен, нежели опричник али палач.       И всё же, утренняя прохлада, ещё не успевшая растаять в лучах раннего рассвета, гнала прочь все гнусные мысли. Были сейчас с наследником купца только дух леса, безудержная отрада да его жеребец.       — Тише, красавец мой, — Фёдор сильнее, но не менее бережно ухватился за поводья и чуть потянул на себя, ласково упрашивая коня сбавить ярый темп. Отдалённо звенели колокола, зазывая на заутреню. — Не гоже дальше скакать. Надобно возвращаться.       Жеребец недовольно фыркнул, мотнув головой, и не замедлился, явно не желая покидать так манившую его волю.       — Я тоже не хочу разлучаться, светик, — костяшками, укрытыми перчаткой из грубой кожи, Фёдор успокаивающе провёл по крепкой шее, явно желая оставить на ней мелкий поцелуй, но бег мешал тому, — да надо.       Дабы утихомирить резкий нрав Бурана, надо было постараться, и на то был способен лишь Фёдор. Трепетом и заботой, нежными речами мог он совладать с ним, и животное понимало его, точно было человеком. Окружающие поражались такому умению русской речью внимать животинку, что казалось, что в вечно холодном тоне, лёд которого вмиг трескался при общении с жеребцом, присутствовала едва уловимая нотка еретического колдовства. Но то была лишь нежность, обычно не характерная по отношению к скоту, оттого и воспринимаемая народом не по обыкновению.       Буран вновь издал звук явного разочарования, но всё-таки покорно перешёл на рысь и довольно скоро повернул обратно, за короткий промежуток времени вдоволь набравшись сил и пустившись галопом вновь. Юноша одобрительно усмехнулся и покрепче вцепился в кожаные поводья, нагнувшись чуть вперёд и опалив развевающуюся шелковистую гриву согревающим дыханием.       Лучи всё стремящегося ввысь солнца пробивались меж стволов, расходясь, расслаиваясь на более тонкие. Искры, играющиеся с росой, бликовали. Пели дикие птицы. Стремительно оживал лес, как и народ: всё ближе становился неугомонный звон колоколов, топот копыт иных жеребцов и кобыл, разговоры проснувшихся и спешащих на раннюю службу дворян и крестьян.       Буран с очевидной грустью в глазах посмотрел на своего хозяина, досадно чуть склонив морду, когда подошёл слуга и поклонился. Фёдор не смог противостоять новому приливу нежности.       — Ну что ты, расстроился неужто? — Достоевский плавно провёл уже голой ладонью по роскошной гриве, пропустил её растрепавшиеся волосы меж своих пальцев, чуть расчесав. — Скоро я к тебе вернусь.       Сын купца одарил своего жеребца мелким поцелуем в лоб, в ответ на что тот вновь фыркнул, но уже чуть веселее, и ткнулся влажным носом в щёку, на которой всё так же красовался прозрачный румянец.       — Так-то лучше, — с подбадривающей улыбкой прошептал юноша и наконец-то отдал поводья пареньку на несколько лет младше и вместе с тем вложил в его покрытую нещадными мозолями ладонь серебряную монету. Тот хотел было уже с трепетом припасть губами к фарфоровой кисти, пьяно благодаря за такую щедрость, но Фёдор осторожно высвободил свою руку из чужой хватки. — Не стоит благодарности. Ступай. Да позаботься о Буране хорошенько. У него весьма скверный нрав.       Мальчик выпалил, что исполнит наказ в наилучшем виде, низко поклонился и после медленно направился в сторону конюшни, ведя жеребца за собой. Фёдор украдкой понаблюдал за тем, как Буран немного упрямился, но не капризничал: забота хозяина его утихомирила.       Улыбнувшись, он направился ко входу в храм, в котором уже собралась тьма народу, дабы присутствовать при совершении литургии Иоанна Златоуста.

***

      Стоило услышать переполошённый клич холопов, топот копыт и лошадиное фырканье, женщина, не выпустив из рук ткань, которую старательно украшала цветочным узором, задрала голову и выглянула в распахнутое окно, через которое в богатую избу проникали свет, тепло и свежесть. Во двор въехал гонец. Налобник белоснежной лошади щеголял нежным опалом, поблескивающим под яхонтовым солнцем. Не видывали никогда прежде такого благородного камня, играющего всеми яркими цветами, крестьяне, потому невольно поклонились чуть ли не в землю, посчитав гонца царским человеком.       — Кого принесло? — с нескрываемым недовольством процедил Фёдор, так и не застегнув верхние пуговицы кафтана и не поднявшись со скамьи, расположенной около хранившей с ночи прохладу каменной печи. Ощутимая жара, воцарившаяся ещё до полудня, сразила его.       — Видать, гонец. Кланяются ему низко… — Мария ахнула, удивлённо прикрыв уста порозовевшими от кропотливого труда пальцами. — Ба, какие камни: не то яхонты лазоревы, не то бриллианты! Должно быть, царский человек! Федь, поди да посмотри!       Давать последнее наставление и не было необходимости: услышав о предполагаемом статусе гостя, Фёдор бросился в сени, попутно застёгивая кафтан наспех. Тёмные прямые волосы чуть растрепались от такой спешки, но то никак не убавило статности наследника купца: крестьяне, уже здоровавшиеся с наследником купца поутру, отдали почтительный поклон вновь; то же сделал и гонец, затем, до сих пор не успев отдышаться после бега галопом, протянул письма. Руки дрожали, голос обрывался на сиплые вздохи:       — Фёдор Михайлыч… два письма тебе… от самого царь-батюшки и Михаила Андреича…       Было слышно Достоевскому, как колотилось его сердце и как кровь пульсировала в висках. По телу пробежалась дрожь предвкушения вперемешку с диким волнением. Гонцу и самому была интересна реакция юноши, да из вежливости старался он не демонстрировать своего пылкого любопытства. Лишь молча выжидал, выпрямившись и не переминаясь с ноги на ногу в волнении, а дабы занять себя в период молчаливого ожидания, весьма деловито глядел на то, как колыхались повешенные белые и нежно-васильковые ткани на совсем лёгком ветерке.       Первым делом было распечатано письмо царя. Не верилось Фёдору, что такой чести был удостоен он, доселе не имевший абсолютно никакой связи с Николаем Васильевичем. И всё же, судя по замысловатым сургучным узорам, коих лучшие мастера на Руси не вытачивали, то действительно было письмо от самого владыки. С нескрываемым нетерпением распечатал его юноша, бережно взял желтоватый лист, на котором красовались размашистые буквы, написанные под сильным наклоном. Почерк был остр и изящен, оттого великолепен, что не могло не привести в неподдельный восторг. Красная буква была выведена с невероятным мастерством и явным старанием.       «Пишу к тебе, Фёдор Михайлович, с приглашением. Отец твой заслугами своими душу мою покорил, неоспоримое доверие завоевал. Потому желаю с наследником его повидаться да к жизни при дворе приучить. Поезжай в Александровскую слободу. Вином да птицей угощён на праздничном ужине будешь, подле Михаила Андреевича сядешь, он поведает тебе о жизни яркой. Я чаю, любо тебе то будет, потому доволен буду скорым приездом твоим».       Фёдор понял, что широко улыбается, только когда заметил ответную улыбку на лице выжидающего гонца. Стало быть, государь в прекрасном расположении духа и юноша рад известию. Покорно молчит паренёк, чьи льняные волосы чуть шелохнулись от очередного едва уловимого потока тёплого ветерка, да выжидает, пока будет прочитано второе письмо и он будет отпущен на волю, быть может, с каким-либо наставлением.       Очнувшись, Достоевский, дабы избавить себя от лишних хлопот и тяготившего своим вниманием взгляда, окликнул находившегося неподалёку босоногого мальчишку, деловито копошившегося в сене:       — Васька, кобылку напои да накорми; вижу сам, как утомилась. Видать, стегали кнутом нещадно, заморили. Выходи красавицу. Да прикажи гостю вина с закусками подать, вели не отпускать до тех пор, пока обед не будет отведан.       Гонец положил ладонь на сердце и поклонился во второй раз, на этот раз с благодарностью, после чего вручил поводья вмиг очутившемуся перед ним мальчику и последовал за робой, коей было поручено принять гостя да накормить и напоить.       Чувствовал на себе материнский взгляд Фёдор, однако не спешил вернуться. Наспех распечатал отцовское письмо, скользнул по нему взглядом, довольно громко и раздражённо выдохнув через ноздри. Были даны ему указания, как вести себя на приёме у государя: во всём потакать главе, говорить прямо, без намёков, но осторожно и чисто, клясться в верности, когда о том спросят.       «Уж будто я не додумаюсь, как бы поудалее себя проявить перед государем», — Достоевский гордо вскинул голову, как-то небрежно убрал отцовское письмо за пазуху, а другое, царское, со всем теплом и гордостью прижал к сердцу, невольно улыбаясь и мечтательно прикрывая глаза. Дорогие вина и медовуха, плещущиеся в серебряных и золотых чарках, расписанных уникальными узорами и украшенных сверкающими яхонтами, слава, богатства, милость и почёт — предвкушая начало новой жизни, полной роскоши, Фёдор, сцепив пальцы обеих рук на своём затылке, задорно направился в сторону избы.       Услышав, как скрипнула дверь, маменька наконец полностью оторвалась от рукоделия и как хозяйка дома приняла гостя. Хотелось ей узнать поскорее, что же подняло такую суматоху в Фёдоре, да вернулся тот со двора довольно скоро, ничего не объяснив, ринулся к себе. На протяжении долгих минут терзала себя Мария Фёдоровна многими догадками, но всё ей казалось неправдоподобным или ложным, однако старалась она не подать виду того, щедро угощая гонца, явно утомившегося с долгой дороги прямиком из Александровской слободы. Тот ел и пил охотно, благодарить хозяйку за её великодушие не переставал.       Перед глазами женщины мелькнуло что-то яркое. Она повернулась, и взору её предстал сын в красном кафтане с золотыми узорами; юноша, очевидно, спешил, но изволил переодеться в праздничное и нацепить дорогой перстень с крупным яхонтом червлёным на указательный палец.       — Куда ты, Федь?       — К Николаю Васильевичу на празднество, — наспех бросил Достоевский, с лица которого так и не сходила довольная улыбка. — Там же и тятенька будет.       Мария Фёдоровна ахнула, закрыв уста обеими руками. То было настоящей неожиданностью для неё, но вместе с тем и великой радостью. Должно быть, совсем-совсем скоро дело сына её, на данный момент не столь заинтересованного купечеством, пойдёт вверх.       Попросила она передать ей весточку от мужа, если долго не будет возвращаться Фёдор, то и от него самого, благословила сына своего на нескорую дорогу и знаменательный вечер, милость царскую и восхищение всеобщее, поцеловала в лоб и очертила крестным знамением. С тем Фёдор благодарно склонил голову и выскочил из резной избы.       Он бросился к конюшне, где скучающе перебирал копытом солому Буран. Завидев хозяина, тот встрепенулся и коротко поржал, начал ластиться.       — Я тоже уже успел соскучиться, милый мой, — нежная рука потрепала жеребца по гриве. — Сам Господь велел нам с тобой сегодня порезвиться вдоволь. В саму Александровскую слободу путь держать будем, представляешь?       Буран, разумеется, не понимал, какая именно ему и хозяину предстояла дорога, но из радостного тона уловил, что дозволено ему будет выплеснуть всю свою бурную энергию наружу и получить за то очередную долю ласки.       То был жеребец невероятной красоты. Благородный цвет темнее вороньего крыла красиво сверкал, точно аксамит, на солнце. Тёмная густая грива живописно развевалась при быстрой скачке. Глаза его, точно человечьи, были не по-животному умны, как и сама эта необыкновенная особь, потому Фёдор и разговаривал со своей животиной так нежно, точно с зазнобушкой. Крепкая шея придавала коню величия, но никак не лишала великолепной изящности.       Нередко Фёдору говорили, что Буран очень похож на него. Повадки, ум, достоинство, рвение к свободе, холод к чужим людям и взаимопонимание, бескорыстный трепет по отношению друг к другу — в этом они сошлись с самого начала, потому юноша, никогда не бывавший на поле битвы, умелой скачкой мог поравняться с ловкими опричниками. Буран был резв на дороге, но оттого не менее послушен Фёдору, который тоже предпочитал даже во время обычной прогулки галоп.       Охотно мчался жеребец навстречу новой жизни, хотя ни разу Фёдор не хлестнул по нему кнутом и не стукнул ботинком о бок. Нежные чувства и настоящая любовь к этому коню не позволяли даже слабого удара, да и наездник верил животному чутью. Не бывало такого, чтобы Буран скакал нехотя лишь по своему желанию: каждый раз ему что-то нашёптывала на ушко щедрая матушка-природа пением птиц, шелестом листьев и свистом ветра, к советам которой он не мог не прислушиваться.       Ныне же Буран мчался по вытоптанной дорожке, словно свирепая январская вьюга. Земляная и песочная пыль поднималась, завесой скрывая мелькавшие чёрный хвост и подол алого кафтана из виду. Письмо, старательно выведенное государевой рукой, всё так же грело сердце: не смог позволить себе Фёдор оставить этот лист на столе вместе с небрежно кинутой весточкой от Михаила Андреевича. Не было в намерениях его разлучиться со своим оберегом, который пусть и был нов, да остерегал, казалось, паче любого другого.

***

      Стоило двум сторожам завидеть всадника в расписном кафтане, те скрестили свои секиры, тем самым перегородив путь к и без того закрытым вратам. Разглядев такое издалека, Фёдор недовольно хмыкнул и повелел Бурану сбавить темп на шаг, что он покорно исполнил.       — Кто таков?       — Достоевский Фёдор.       Мужчины, спохватившись, тут же разомкнули сверкающие под огнём закатного солнца лезвия, напоминающие полумесяцы, отдали низкий поклон и мигом отворили врата. Боярин благодарно кивнул, скрыв за длинной чёлкой ехидно-самодовольную улыбку, и Буран, ощутив, как хозяин ослабил хватку на поводьях, гордо прошёл вперёд, уловив благой настрой наездника.       Всюду сновали мирно беседующие дворяне и занятые последними приготовлениями к празднеству холопы, мальчишки в длинных рубахах и девицы в ярких сарафанах, скоморохи с разрисованными масками и нищие, молящие о милостыни. Боле того привлекли внимание юноши несколько щеголявших расшитыми жемчугами запястьями и стоячими воротниками уже чуть хмельных мужчин, которые даже в честь великого праздника не сложили оружие: сабли были вставлены в ножны, прикреплённые к поясу поверх роскошных кафтанов. Достоевский едва слышимо присвистнул, поразившись такому самоволию.       «Неужто не видит никто сабель? Аль молвить все боятся? А они-то и не скрывают даже…» — вопросы сменяли друг друга, а ответа на них Фёдор так и не получил. Мотнув головой в ответ на предложение увести жеребца в конюшню, тот ловко спрыгнул и благодарно провёл чуть порозовевшей рукой по тёмной морде, в ответ на что Буран радостно фыркнул и тепло дыхнул в сторону хозяина.       — Не совладать тебе с ним, юнец, — без издёвки, но с некоторой спесью проговорил Фёдор совсем юному, очевидно, никогда не имевшему бороды конюху, который лишь хлопал веками, удивившись отказу от предложенной услуги. — Уж больно резв Буран, чужих не любит. Я сам.       Паренёк, не смея перечить, поклонился и отошёл чуть в сторону, пропуская гостя в конюшню и выжидая, пока пожалует кто-нибудь иной.       — Боже мой, сколько раз велел я тебе не брить бороду и не отращивать волосы до такой длины!       Фёдор, оттряхнувший руки, повернулся в сторону неожиданно раздавшегося знакомого голоса. На лице его мелькнула лучезарная, по-доброму издевательская улыбка. Не нравилась ему грубая щетина, а Михаилу Андреевичу, в свою очередь, не по душе было смазливое личико своего наследника, окаймлённое чёрным шёлком. То казалось ему просто дикостью, и даже перед поездками на долгое время купец наказывал сыну не притрагиваться лезвием к лицу и волосам, хотя все наставления всегда пролетали мимо ушей.       — Здравствуй, отец.       Достоевский-младший поклонился довольно низко; старший же в ответ одобрительно кивнул. Знал, что уже вряд ли переучит сына, потому решил уйти от первоначальной темы, однако светлая полоса ниже скулы привлекла его внимание.       — Ну-ка, поди сюда.       Пару раз непонимающе прохлопав густыми ресницами, Фёдор всё-таки сделал навстречу ещё один большой шаг. Мужчина тут же обхватил всё ещё румяные после длительной скачки щёки, заставив ахнуть от неожиданности, с некоторым раздражением откинул мешающиеся пряди вместе с чёлкой назад. Голубые очи уставились чуть вверх, на сосредоточенное и строгое лицо Михаила, в то время как тот медленно провёл подушечкой горячего большого пальца по щеке, чуть надавив. Фёдор тихонько шикнул: кожу немного зажгло.       — Гляди, так и изуродуешь лицо шрамами, ни разу не бывав на поле боя. Заботишься о своём девичьем лике, да не так, как купцу подобает.       Фёдор удивлённо коснулся указательным и средним пальцами места, отдавшегося глухой, совсем лёгкой болью, ощутил царапину, оставленную по случайности. Та была совсем свежа; Михаил Андреевич догадался, что сын брился не ранее этой ночи.       Юноша одним резким движением вырвался из хватки, мотнул головой, пропустил меж пальцев волосы, превратившиеся в не устраивающий его беспорядок.       — И это всё, что ты хотел сказать мне после нашей разлуки?       — Ой ну, — ласковая, искренняя улыбка сбила младшего с толку. — Неужто ты столь дурного мнения об отце, сын мой?       — Маменька просила написать ей. Место себе только за рукоделием находит и то выглядит подавленной. Горестно ей без тебя, тятенька, да от тебя ни единого слова доброго.       Беседа складывалась неладно, а стыдливо-неловкое молчание казалось невыносимым. Хотелось развернуться и, боле не обмолвившись ни словом, разойтись, да тому не было суждено случиться.       — Так вот каков Федька твой.       Оба Достоевских обернулись на чужой голос. Стоило Фёдору заприметить парчовую ткань, богато ушитую золотыми замысловатыми узорами, массивный узорчатый крест искусной ювелирной работы с бриллиантами, несколько роскошных перстней, один из которых был сделан из того же неведомого камня, сверкавшего на налобнике лошади с царского двора, тот вмиг положил правую ладонь на пропустившее удар сердце и поклонился так низко, как не кланялся никогда прежде.       То действие вызвало улыбку на лице Николая Васильевича. Будучи удовлетворённым таким поведением, он одобрительно кивнул, поприветствовав юношу в ответ. Не таким представлял себе Фёдор царя: он был молод — нельзя было дать ему больше двадцати лет, — да умён и жесток не по годам. Внешность его была особенна: один глаз сверкал смарагдом, второй — яхонтом лазоревым, а волосы, точно пепел, были заплетены в тонкую косу, в которой змеем извивалась алая атласная лента, в то время как чёлка обрамляла лицо, укрывая от чужого взора несколько морщинок, в столь юном возрасте уже прорезавших чело. Бороды не имел так же, как и Фёдор, и Михаила Андреевича кольнул лёгкий страх: знал он, что любое слово может быть воспринято не так, как того хотелось, и в каждом слове можно отыскать неверность государю, за что последует неминуемая кара. Однако испуг был развеян непринуждённым тоном царя:       — Видал я, как бойко скачет, да, говоришь, и в ратном строю не бывал. Занятно, занятно, — Николай заворожённо покрутил на среднем пальце кольцо, горевшее всеми цветами под лучами постепенно заходящего за горизонт солнца. — Сколько лет отпрыску твоему?       — Осенью уж девятнадцатый год пойдёт.       — Вот как.       Фёдор не вмешался в разговор, про себя удивлённо присвистнул. Внешность владыки всея Руси действительно поразила и совсем не оправдала его ожиданий, но то никак не было дурно; наоборот, он был восхищён и в какой-то степени даже заручён поддержкой, ведь знал, что боле не посмеет отец его и слова про уничижающие отсутствие бороды и чрезмерную для юноши длину волос молвить.       — Славный у тебя наследник.       — Уж каким Боженька наградил.       Младший Достоевский сдержанно поёжился, ощутив на себе долгий и пронзительный, словно изучающий диковинку взгляд. Николай был мил лицом, и это заставляло трепетать только сильнее. Страшно было представить, как кровью наливаются его очи и как ласковая улыбка принимает угрожающий оскал, являющийся олицетворением беспощадности. Молить о милости царской становится не только бессмысленно, но и невозможно: в горле ком застревает. Омерзительное чувство, которое Фёдор ощутил сейчас на себе, хоть и не было в помине никакой угрозы ни ему, ни его чести.       — Поведаешь мне обо всём на пиру, Федюш, — ласковое обращение при первой же встрече и отсутствии каких-либо заслуг смутило юношу, но тот не подал виду, — а ныне приглашаю вас трапезничать.

***

      Умелая игра на балалайках и складное пение шутов и скоморохов, басистые тосты и громкий смех царя, звон кубков друг о друга и неугомонное плескание вина да медовухи в золотых чарках — всё это мешалось в наполненном сладостным хмелем и праздничным весельем воздухе. Гомон поднимался прямиком к высоким расписным потолкам, изяществу и роскоши которых всё не прекращал дивиться Фёдор, и разбивался о них, эхом растворяясь во всеобщем веселье.       Скоморохи то и дело дёргали гостей за пышные рукава, щипали за густые соболиные и лисьи меха и тут же, визжа от игривого испуга скорой мести, отпрыгивали назад, хоть и почти не уделяли им желанного внимания дворяне да опричники. Зато глядел на них Николай и всё не мог нарадоваться, нахохотаться с их глупых и порой выводящих из себя гостей проделок. И всё-таки страх брал их за живое, потому не смели они подбегать к столу, за котором пировал царь со своими ближними, пусть и любопытство, вызванное появлением нового и совсем молодого гостя, стремилось взять верх.       Глазел на воцарившийся балаган Фёдор с отвращением: данная обстановка была чужда мирной жизни в отцовской земле. В нос бил острый запах перегара, в ушах гудело от целого множества звонких глуповатых песенок, а демонстративные и заносчивые выходки разодетых в яркие ткани мальчишек выводили из себя, пусть и наблюдал за ними юноша лишь со стороны. Да было любо ему не только вкусное и щедрое кушанье, но и присутствие неподалёку от царь-батюшки, его развесёлый настрой.       Разглядывал со скуки Фёдор перстни царя, среди них отметив и те, которые когда-то привёз из других стран Михаил Андреевич, благодаря чему тут же нашёл объяснение оказанной чести присутствовать за его столом, ведь понимал, что найдутся и иные близкие царю люди, нежели лишь купец. Нередко бросал юноша пренебрежительный взгляд на пьяных мужчин, стучавших кулаками по столам, небрежно расплёскивающих вино и бьющихся об заклад, кто первее завоюет сердце и тело очередной крепостной девицы, ещё совсем юной и невинной.       Совсем медленно попивал он вино, и первая его чаша опустела, когда кому-то подавали уже далеко за пятую. Вздрогнул, стоило раздаться новому неожиданному задорному воплю, инстинктивно обернулся и ахнул: то был совсем молодой паренёк точно не старше царя, который дёргал скоморохов за рыжие косы, прикреплённые к их расписным маскам, и резвился вместе с ними.       Заприметив тот взгляд, полный осуждения, Михаил чуть приблизился к уху сына, хотя вряд ли и без того его речи внимал бы кто-нибудь иной.       — И не скажешь по нему, что опричник и сын воеводы.       — Да ну! — в шоке прошептал Фёдор, распахнув свои ясные, всё ещё трезвые вопреки пьянящим чарам торжества очи.       — Вот-вот, — Михаил залпом опустошил свою чашу, после чего пальцем подозвал кравчего, мигом подбежавшего к нему с кувшином вина. — Отец его кровью и потом почёт завоевал, в люди вышел из никудышного человека! А отпрыск-то его фамилию свою же срамит!       Тем не менее, кругом сыпался басистый хохот. Дребезжало серебро, ударяемое друг о друга, и от той неистовой силы расплёскивалось вино, мешалось с содержимым чужих чаш, окропляло алые скатерти.       — Ай да Мишка!       Юнец, названный Михаилом, с ехидной улыбкой вырвал из рук одного из опричников белый платок, которым тот хотел уже было протереть испачканный бургундскими пятнами подбородок, тем самым побудив недовольный визг того. Парень же ловко отскочил назад, после чего нарочито громко топнул каблуком сапога, тем самым привлёк к себе многие взоры. Подхватив его игривый настрой, заиграли охотнее и бурнее музыканты, направляя плясуна.       Сверкал под пламенем неугомонных свечей серебряными узорами его васильковый кафтан, развевался лазурный бархатный кушак, искрились ювелирные перстни, коими унизаны были его изящные пальцы, ловко и скоро щёлкающие, мелькал в воздухе платок в такт всеобщему веселью. Подбадривающие посвистывания и хлопки в ритм музыке воодушевляли. Скоморохи, желая отомстить за то, что внимание, уделяемое им, было столь нагло перетянуто, поначалу мельтешили под ногами, да Михаил наперекор ловко миновал их, и те довольно скоро сдались.       Сам царь отвлёкся от интересовавшего его разговора с сидевшим подле него окольничим; теперь взгляд его был уставлен на щеголявшего ловкими, умелыми движениями опричника, которому уж и не было дела до того. Ныне интересовала его лишь забава, которой он упивался сполна.       Кончилась музыка, вместе с ней и танец; пуще прежнего хлынули хлопки да свист. Но таковой настрой разделяли не все присутствующие, в том числе и Достоевские.       — Скаредное дело — с шутами дворянину резвиться, — проговорил Фёдор, задумчиво водя пальцами по краю своей чаши.       — Уж девятнадцать лет исполнится осенью, а ведёт себя, как бабёнка визгливая, ей-богу! Позорит лермонтовскую породу! — согласился Михаил Андреевич, вновь хлебнув из своей чаши.       — Я погляжу, — Фёдор, выглянув изо стола, заприметил кожаные ножны, прикреплённые поверх расписного кафтана, — и саблю носить в зале у царя не страшится.       — Так то норма для опричников, ты уж не дивись.       — Неужто!       Хоть и воскликнул Фёдор сдержанно, да не прошло то мимо Николая Васильевича. Тот и сам хотел уделить внимание своему новому знакомому, потому, воспользовавшись возможностью, подозвал кравчего, шепнул ему на ухо неведомое другим. Тот покорно кивнул, бросился к столу, где стояли кувшины с вином и пустые чаши, которые никому без воли царской не подносились.       — Фёдор Михайлыч, — нарочно громкий голос кравчего заставил юношу мигом оторваться от разговора с отцом и обернуться, — великий государь жалует тебя чашею со своего стола!       Фёдор удивлённо глянул на серебряную чашу, щедро украшенную яхонтами, в руках мужчины, а после на царя, с любопытством поглядывающего на сына своего подданного. Недолго думая, он благодарно кивнул боярину, принял напиток из его рук, а после поднялся из-за стола. Его взгляд встретился с очами царя; лица обоих украсила ласковая улыбка. Наследник купца чуть поднял чашу, всё так же выдерживая зрительный контакт с Николаем Васильевичем, что кто-то мог посчитать смелым действием, а кто-то — безрассудным.       — За царь-батюшку и его здравие, — и после этой краткой речи выпил поданное ему вино залпом.       Лёгкий хмель разлил по всему телу тепло. На губах остался сладковатый привкус, потому Фёдор чуть облизнул губы, вкушая последние капли поистине царского напитка: то было совсем другое вино, более благородное, нежели подаваемое гостям.       Младший Достоевский вновь низко поклонился, прижав ладонь к сердцу, у которого до сих пор покоилось заветное письмо, а после сел обратно. Такая выходка пришлась по душе не только царю, но и Михаилу Андреевичу, который, очевидно, был уже нетрезв.       — Поучился б Мишка Юрьич у тебя, Федька — цены ему б не было! — осуждающий взгляд всё так же скользил по фигуре опричника, не прекращавшего всем на потеху якшаться с прислугой. — Уж больно хорошо он на коне ездит да девиц крадёт, а ведёт себя…       — Полно, тять. Я всё понял, — Фёдор тихонечко постучал пальцами по столу, укрытому яркой скатертью, и бегло осмотрел присутствующих. — Зато, гляди, вон как мил он Николаю Васильевичу и остальным.       — Эх, и чем же он мил! Поведением бабьим аль кистями изящными? Вот ты бы, Федька, вёл себя так, лишь бы его царской милости полюбиться?       Тон Михаила Андреевича был уже совсем тих, но того хватило, чтобы заставить сына поперхнуться. Сдержанно откашлявшись, прикрывая рот рукой и сквозь выступившие на ресницах мелкие слезинки глядя на стол, на котором, казалось, кушанья только появлялись, а не исчезали, тот прошипел:       — Скорее уж голову на плаху сложу.       — То-то дело говоришь, Федька! За то и люблю тебя, кровинку мою!       Мужчина подбадривающе похлопал сына по плечу, и тот с тяжестью выдавил из себя радостную улыбку в ответ. От запаха хмеля, застрявшего в воздухе и не выветривающегося несмотря на то, что окна были распахнуты из-за невыносимой жары и духоты, кругом шла голова, а беседы и хохот, мешавшиеся в мерзкий гул, отдавались болезненным звоном в ушах. Хотелось покинуть залу, поскорее выскочить на улицу и вобрать полной грудью как можно больше ночной свежести, да удерживало его кое-что на пиру.       Был люб ему лишь царь, боле не обделявший наследника купца взглядами: похоже, тому тоже наскучило дурачество скоморохов. Не интересовали его даже речи особо любимых и уважаемых опричников, сидевших подле него по правую руку, когда как его с Фёдором, сидящим слева, разделяли лишь советник-окольничий да Михаил Андреевич.       Смотрели они друг на друга, точно хотели молвить что-то, да не знали, что именно. Хотел Фёдор внимания царя, представить себя в лучшем свете; хотел Николай Васильевич на удаль юношескую поглядеть, на благородную изящность его. Привлекало государя только новое; всё прошедшее мозолило глаза, давно знакомый вкус, некогда обожаемый и приводящий в восторг, внушал отвращение.       Неприлично долгий зрительный контакт пришлось разорвать, так как кравчий вновь покорно подбежал к подозвавшему его царю. То заставило сына купца ощутить неприятную пустоту, и он опечалено уставился в свою золотую тарелку, в которой уже давно остыла недоеденная утка. Стольники всё суетились, предлагали новые блюда, но Фёдор отказывался: кусок в горло не лез. Тошно стало от окружившего его разнузданного пьянства.       — Фёдор Михайлыч, — всё так же торжественно, но тихо заявил кравчий, — великий государь желает беседовать с тобой.       Повторять ему не нужно было. Кивнув, младший Достоевский поднялся, чему старший не уделил совсем никакого внимания, ибо занят был беседой с советником царя, незаметно чуть поправил свой кафтан, искусно сшитый из парчовой ткани, и юркнул к царю, ловко прошмыгнув меж стоявших рядом столов да размахивающих руками хмельных мужчин.       Сердце юноши затрепетало, стоило ему вновь оказаться столь близко к царю. Низко поклонился, из-за чего отросшие тёмные пряди чуть выбились из аккуратной причёски; подушечки пальцев даже сквозь ткань кафтана смогли ощутить тепло рукописи, спрятанной за пазуху. Как только Фёдор разогнулся, увидел протянутую ему руку, перста которой были унизаны массивными украшениями. Совсем не думая, охотно припал он к мужской кисти устами, оставил на костяшках долгий поцелуй, не желая выпускать царскую ладонь из своей. Николай в ответ на сие действие добродушно улыбнулся и медленно кивнул, осторожно высвободив свою ладонь и опустив её обратно на узорчатый подлокотник.       — Любо ли тебе здесь?       — Любо, царь-батюшка, — в искреннем, но в то же время спокойном тоне младшего не было и намёка на ложь иль лесть, — однако дурачьё скоморохов да хмель уж неприятно голову кружат.       — Видать, в диковинку тебе сие торжество.       — Ваша правда, Николай Васильевич. Привык я жить средь пения жаворонков да благоухания боров наших смоляных.       Тот ответ, очевидно, пришёлся по сердцу царю: лицо его озарилось широкой улыбкой, благодаря чему появились едва заметные, но весьма умилительные ямочки на его щеках. Фёдор не мог не поразиться такой нежности юношеского лица царя; трудно ему было поверить в его жестокий и, как нередко выражается люд, несправедливый суд.       Суд государев в глазах Фёдора праведен всегда, ведь он вещает и воплощает волю Господнюю в явь.       — Будь мил, останься здесь, Федюш. Я чаю, любо тебе будет в слободе моей. И развлечения залихватские, и трапезы роскошные, и слуги покорные — любому всё по нраву будет.       — Челом бью, государь! — выпалил юноша и тут же с благодарностью невольно обсыпал кисть царя несколькими новыми поцелуями. — Доброта ваша честь мне оказывает превеликую, доселе невиданную мне, потому не смею отказываться от вашего приглашения, государь милостивый.       Николай тихонько усмехнулся, одобряя пылкую речь младшего, и одним лишь жестом повелел кравчему подать собеседнику ещё одну чашу сладкого вина. Достоевский уж не знал, как благодарить царя за такую щедрость, да всё кланялся и одаривал его комплиментами, совсем не жалея слов, в то время как щёки его всё сильнее горели от смущения и лёгкого хмеля, приятно ударявшего в голову с каждым новым глотком и с каждой новой пленительной речью Николая Васильевича.       Шум, неожиданно разлившийся за одним из столов, заставил всех тех, кто хоть как-то внимал происходящему вокруг, обернуться. Кто-то подскочил со стула, привстал на цыпочки и вытянул шею, дабы разглядеть происходящее за длинным столом, за которым восседали молодые опричники; те, столпившись, огородили причину развесёлых и возбуждённых возгласов от любопытных взоров.       — Что там у вас происходит? — голос Николая был громок, но ниже, чем всегда, и то заставило опричников встрепенуться. Между ними пошли недовольные шепотки.       — Говорил же, языки за зубами держите! — зашипел кудрявый юноша, оказавшийся в эпицентре событий. Его необычную для русского боярина внешность про себя отметил Фёдор. — Царь гневаться будет!       — Оглохли неужто?       — Развлекаемся, как можем, царь-батюшка! — Михаил, ранее кичившийся своим ловким танцем, подкинул кинжал, серебряная рукоять которого была украшена изысканными узорами. Лезвие сделало несколько переворотов в воздухе, сверкнуло тёплым огнём свечей; во мгновение ока красивые, но крепкие пальцы обхватили холодное оружие, сжав его рукоять. — Смотреть изволишь?       — Что с тебя взять, — Николай махнул рукой. Непринуждённый тон Лермонтова, очевидно, развеселил его. — Показывай уж.       Толпа покорно чуть расступилась, открывая государю вид на пьяное веселье. Воспользовавшись возможностью, Фёдор и сам любопытно склонил голову к плечу, так и не двинувшись со своего места.       — Найдётся ли тот, кто осмелится мне руку свою доверить?       Окружившие стол мигом замолчали, взглядом выискивая какого угодно добровольца, но только не себя. Юноша, вновь угрожающе подбросив кинжал, окинул всех беглым взглядом и то ли разочарованно, то ли раздражённо выдохнул:       — Гласить-то можете, а как подсобить веселью общему, так глазами бегаете да в пол их опускаете. Эх вы, опричники, удальцами называетесь ещё!       С горя тот залпом допил свою чашу и кулаком вытер с коротких усов блеснувший след медовухи. Засетовали сослуживцы его, и недовольный гомон поднялся в просторном зале.       — Хорош, Мишка, ты пьян!       — Не боле тебя выпил, Серёж!       — Да то не значит, что пальцы на отсечение подставлять разумно будет!       Что-то переменилось в Достоевском-младшем. Одарив будто бы прощальным поклоном царя, вскинул тот головой и гордой походкой направился в сторону гама. Едва обратили внимание присутствующие на тихий в сравнении с возгласами стук каблуков, да Михаил Андреевич уловил мотив сына и уж ухватил того за рукав кафтана; Фёдор же ловко вырвался из слабой хватки отца и, отставив опустевшую чашу на стол, продолжил свой путь, не обращая внимания на его недовольство.       Не сказал тот ни слова боле, лишь молча опустил свою левую ладонь на алую ткань да встал так, чтоб видно было царю происходящее на столе, несколько освобождённом от блюд ради единодушной забавы. Все присутствующие ахнули от такой безрассудной смелости незнакомого гостя, а Михаил воодушевился:       — Вот он, славный человек!       — Давай уж, — сказав то, Фёдор откинул волосы назад, дабы не мешались, и сильнее упёрся побелевшей от напряжения ладонью в дубовый стол, — пока не передумал.       Не заставляя больше ждать, Михаил понадёжнее вцепился в излюбленную рукоять и принялся шпынять лезвием меж широко расставленных пальцев незнакомца. Колотились сердца присутствующих, словно бешеные, и только у обоих Достоевских они замерли. Внимательно следил Фёдор за скорыми и ловкими движениями лезвия, лишь кончиком едва входившего в дерево с тихим стуком и тут же звякавшего от нового резкого движения.       Дрожали чарки в руках тех, кто не посмел отставить посуду на стол, и только Николай Васильевич оставался непоколебим, заинтересованно наблюдая за немой потехой, перемешанной со страхом. Отвернулись и зажмурились скоморохи, шуты да стольники, боясь стать свидетелями нежеланного исхода; колыхалась и звенела, разбиваясь каплями и волнами о стенки кувшина, бордовая жидкость — зачарованный пусть и пьяными, но скорыми и умелыми движениями Лермонтова, дрожащий кравчий не смел отвести в сторону взгляд.       То были ужасные десятки секунд, тянувшиеся невыносимо долго. Серчали опричники, мол, будет с тебя, но Михаил всё не унимался, продолжал только задорнее впиваться кинжалом в трескавшуюся под таким напором ткань и покрывавшийся тонкими, совсем мелкими углублениями стол. Фёдор же и сам вошёл во вкус дурного, опасного возбуждения, что лицо его украшала сосредоточенная улыбка, которая, казалось, не спадёт, даже если кровь его хлынет и сольётся с истерзанной скатертью.       Набрав темп до апогея, Михаил замахнулся и со всей силы вонзил лезвие в стол так, что то вошло на четверть своей длины; тому вторило громкое и шокированное ахание всех дёрнувшихся присутствующих. Победно рассмеялся Фёдор: отпущенный опричником кинжал торчал между мизинцем и безымянным пальцем сына купца. Заприметив это, засвистели наблюдатели, подняли свои чаши да чарки и сомкнули их в оглушительном звоне. Убрал через несколько секунд Достоевский всё ещё трясущуюся в хмельном экстазе руку, которой ухватил поданную ему незнакомым опричником медовуху. Напиток был выпит залпом; ласковый вкус убаюкал, утихомирил волнение и подарил желанную лёгкость.       — Пожаловать Мишку Юрьича вином с моего стола! — восторженно воскликнул Николай, демонстративно взмахнув кистью, из-за чего та сверкнула роскошью разноцветных перстней. — И Феденьке Михайлычу налить за смелость его, коей учиться опричникам надобно!       — Благодарствую, милостивый наш государь! — завопил Лермонтов, одним резким движением выдернув кинжал из дерева.       Фёдор же, пусть и чувствовал, что пол начинает плавно уходить из-под ног его, а всё перед глазами сливалось в яркие пятна, сумел вежливо и медленно поклониться, сдержав пьяные возгласы. Было в нём нечто трепетное и в то же время рассудительное по отношению к высшему.       — Тебя не видывал я доселе, храбрец! — благодарно кивнув кравчему за вручённую ему чашу, Михаил сразу же испил её до дна. — Служишь государю аль гостишь? Кафтан-то парчовый да перстень с яхонтом червлёным носишь, а в опричниках не бываешь!       — В гостях я, Михаил Юрьич, — Фёдор тоже кивнул царскому слуге и отпил немного из расписной чаши. — Здесь я действительно впервые.       — И кто же, коли не секрет, подсобил?       — Государь сам послал мне письмо с приглашением, но то бы не случилось без тятеньки моего.       — Какой из Михаилов твой тятька?       — Достоевский.       Опричники, окружавшие собеседников, присвистнули. Сидящие на скамье мигом подвинулись, освободив Фёдору место напротив Лермонтова. Сын купца повернулся к Николаю Васильевичу, и тот кивнул, давая добро сесть за стол опричников.       — Уж как царь-то твоего тятеньку за привозимые из заморских стран меха да перстни любит и жалует! Немудрено, что приглашён ты был на торжество. Ты, смотри, честь Михаила Андреича не посрами уж, грех опалу сыскать при таком-то расположении!       «Уж кто фамилию-то свою посрамит…» — мелькнуло в мыслях Фёдора, но тут же растворилось в пьяном веселье. Хмель уже давно заволок разум сладостной, тёплой дымкой, которой Достоевский не смел противиться. Чужды ему были шум да праздность, однако сейчас они казались превеликой роскошью и благодатью для него.       Ещё не к одной чаше притрагивался он своими губами, на которых не успевали высыхать вино да медовуха. От хмеля, музыки и пьяных непринуждённых, до неприличия громких бесед вскружилась голова, а тело расслабилось полностью. Не внимали опричники и гость за их столом ни сказкам скоморохов, ни поведению других присутствующих.       Фёдор и сам теперь же с любопытством слушал, кто за что об заклад бьётся, и порой с позволения новых знакомых выступал судьёй аль разбавлял обстановку очередной поднятой полной чашей. Никто не мог воспротивиться соблазну, и каждый спор заканчивался дружным оглушающим звоном, доносящимся до чуткого слуха царя.       Любо ему было глядеть на то, как уж освоился отпрыск Михаила Андреевича, и мечтал он о том, что выйдет из такого лихого скакуна и послушного юнца верный слуга, способный искоренить ненавистную, грешную измену, вымести её прочь с земли русской.