talking to the moon

day 3: wish we could face each other! live with you, one with you!

      Айзава никогда не высказывал отвращения или недовольства в адрес рабочей обстановки. Какая есть — такая есть, спасибо за крышу над головой, стул под собой и лампу сбоку, а большего и не нужно.       Он не пытался одомашнить ее, довольствовался тем, что имел, и был таков. Не все такие, как он, и не всем может хватать данного по уставу. Не для работы, нет — для самого себя.       Айзава в этом сравнивал Мацуду с растением — где попало и без надлежащих условий не зацветет.       В холодном свете рабочих ламп, мерцающих экранов и нервной, вечно натянутой как струна атмосфере он зацвести не мог. Мог работать, мог приносить пользу, мог быть весьма достойным кадром, но быть Мацудой, быть тем самым источником тепла и внутренней энергии не мог. Он, словно птица в клетке, не мог раскрыть крылья достаточно, чтобы взлететь.       Айзава это видел.       Видел, как выкладывается Мацуда на выездах с Аманэ, видел, как блестят глаза и играет на губах легкая улыбка. Мацуда преображался, становился будто другим — и с таким Мацудой хотелось быть ближе. Хотелось видеть вблизи улыбку, чувствовать его эмоции, дать ему понять, что он цветет не зря.       Лицо Мацуды никогда не раскрылось бы достаточно в свете рабочей лампы и холодного коридорного освещения. Ему писаны фонари, луна и неон ночного города, а не вот это все.       На его предложение прогуляться в единственный выходной Айзава отказаться просто не мог.       Выбор и организация этого “свидания” целиком легла на Мацуду — и такая ответственность шла ему больше, чем что-либо другое. Ему на роду написано быть романтиком и завидным кавалером, уживаться в кофейнях и адаптироваться к городским паркам, хотелось остановиться и спросить: что ты забыл там, в офисе, Тота?       Что ты забыл в офисе с лампами холодного света, где пахнет дешевым кофе и свежей бумагой из принтера? Почему ты не остаешься здесь, в своей стихии, навсегда?       На улице по-вечернему холодно, ветер в волосах и полах накинутого пальто, у Мацуды на губах искренняя улыбка, а в глазах огонь и жажда жить. Жить, дышать над стаканчиком с замудренным кофе, смотреть на небо и вытаскивать их всех карманов на одежде то конфетку, то маньтоу, словно он был не взрослым парнем, а сбежавшим заклинателем. Он смеялся, бесстыже разводил на смех Айзаву и сливался с вечерней улочкой, словно они все были картиной великого мастера, где каждая деталь прекрасна, но все вместе они, их композиция являет собой истинное великолепие.       Только тогда, в желтом свете фонаря и редком шуме проезжающих машин, Айзава понял, каков Мацуда на самом деле — какое его истинное лицо.       Его истинное лицо совершенно не такое, какое он показывал на работе, его истинное лицо хотелось знать, видеть и любить. Его истинному лицу Айзава хотел явить свое собственное.       И ни на миг об этом не жалеть.