Полярия

В понедельник и вторник они засиживаются в библиотеке во время обедов, потому что в столовке всю нынешнюю неделю подают уху, и Антон неизменно таскает с собой сэндвичи, всовывая Арсению то в руки, то в сумку — иногда они перечитывают историю отлития звезд и насчитывают двадцать две секты в городе, где, кажется, не верят в погаснувшее солнце и умершую луну. В МСТиТе звезды больше не падают, и на студентов вешают занятия на полосе препятствий — по ошибке Стас до сих пор считает Арсения теневиком, а Антона солнечником — и дает им на практику соответствующие краски. В один такой день к ним присоединяется Матвиенко и правит их теневые и солнечные удары, бубня в бороду, что у обоих, может, сила и скорость отличные, но техника исполнения хромает. Лучи Антона хаотичные как стрелы новичка, который только взял в руки лук. А тени Арсения дрожащие — такими не ослепить противника. Обоим не хватает уверенности во владении даром, но стоит Матвиенко выставить мишень на том конце тира, как луч и тень вонзаются в десятку. Всю прошлую неделю оба тренировались одни, знания передавая в теории — каждый свой профиль. До разговора с Ирой чем успешнее шло владение тенью, тем мрачнее был Арсений. Но в понедельник, когда они снова зависают в тренажерном зале, настрой меняется. Перемены замечает и Эд, и Крид, и, конечно, Антон. Поэтому стандартные попытки вывести Арсения на чистую воду вся тройка обрывает. Кризис минул, толком не разыгравшись. Нужно подумать о переводе на другой курс, они даже вскользь касаются с Антоном этой темы на лекции в понедельник. — Ты же помнишь свое выдуманное имя? Арсений кивает. Еще в тот четверг они решили, что пройдут в секту, чтобы послушать всю кухню изнутри. Об этом они разговорились с Матвиенко, который, неожиданно — оказался знаком с организатором и выбил им проходку в храм. И сейчас они вдвоем сидят на лавке перед Исаакиевским, ждущие семи часов, чтобы войти в двери и приготовиться к поклонению козлиным головам. Арсений плохо представляет, что такое секты. Но на всякий случай прихватил подаренную Эдом краску. Во МСТиТе взрослые дяди до сих пор разбирают осколки от Альдебарана, Стас укатил на срочное совещание в Кремль, а Матвиеныч дал им фору и отпустил пораньше. Как в случае с Сириусом — никто не в курсе, почему трос оборвался. В кабине машиниста в тот момент не было, а камеры по классике отключились. — Арс. — М-м-м? — Ты мне так ничего и не рассказал. — Про что? Антон делает затяжку, выпускает дым в сторону. Они знают друг друга третий год, полный точечных но глубоких анализов — Арсений, вынюхивая слабые места Антона, знает о том, что тот терпеть не может квесты, как и черный кофе, что Антон не запоминает цвета глаз людей и ходит только в пушистых носках. Но это всё не глубинные эмоции — и Арсений понимает, что Антон про его поведение и опыт, который пальцами его ледяными сдавил. — На первом курсе, в туалете… — Почему мы всегда к нему возвращаемся? — он обрывает недовольно, в попытке захлопнуть тему. Антон, поднесший сигарету к губам, замирает на долю секунды. И молча выдыхает дым. Он опять смотрит так, будто знает что-то, чего Арсений ему не говорил, чего Арсений не помнит — и у того узлом нехорошее предчувствие затягивается. — Ни почему. Ты просто был пьян и смешон, — это явно попятная. Не хватает выкинуть белый флаг и помахать им у самого носа. Лихорадочно Арсений листает события того вечера. Посвящение в перваки, вечеринка в комнате Руслана — голая сокурсница и ладони его парня на чужой заднице. Арсений, которому клялись в любви еще час назад, бледнеющий на пороге чужой комнаты. Грязная сцена, хлопнутая дверь — первая полная бутылка, вишневый сок — и вот Арсений скрючивается у унитаза, придерживаемый Антоном. Что он говорил? Память отшибло напрочь, но сейчас нужно, чтобы она воскресила похороненное. Что бы Эд ни говорил, но пробелов между ними двумя больше, чем в курсачах — у троечников. Они по-прежнему не пара, но по-прежнему слипаются друг с другом как палочки твикс. А Арсений даже не любит печенье. Антон выдыхает дым в сторону, подбирается ближе — и одним ласковым движением поправляет челку Арсения. Если Антон что-то знает о Руслане, то что? Что Арсений как влюбленная нищенка повесился на первого, кто проявил к нему доброту и тепло? Что Руслан — его больной опыт? Они тогда не успели дойти до глубоких чувств, но по доверию Арсения прошлись сапогами, сели, как собаки, на жопы — и обтерлись. Мстительная сука Арсений всё тогда Полине рассказал, потому что Руслан их пару не афишировал, а девушка должна была знать, что ее бойфренд встречался с двумя разом. Расставание было грандиозным — у общаги в тот день валялись все выкинутые банки краски Руслана. Еще месяц он перебивался остатками из чужих палитр. Но что он говорил Антону, скрючившись над унитазом? Что. Он. Говорил. — Арс. Я хуйню сморозил, извини. — Ничего… Все нормально, — на самом деле стремно, что Антон спрашивает этот вопрос перед заходом в логово сектантов, но Арсений отгоняет мысль о чем-то плохом. И точно отгоняет мысль о том, что Антон будто последний шанс использует, чтобы приоткрыть тайну такой четкой контрзависимости в голове Арсения. Они бы могли поиграть в психологов, но тогда бы Арс лег пластом на кушетку и плакался бы взаправду. Вряд ли Антона возбуждают подобные игры. — Арс? — тот поднимает голову, отвлекшись от брошюры с изображением солнечного диска. Он точь-в-точь напоминает солнце, которое в окнах вышки отражается над облаками, — Завтра… Все в силе? Это трогательно. То, как Антон спрашивает, в попытке не давить. Немного забавно, правда, учитывая, что они чуть ли не прилипли друг к другу на скамье, длинной в три метра, и распивают какао из одного стаканчика, потому что Арсений свой кофе выдул. Он не хочет говорить о Руслане. Его вес не выдержит их хрупкое зарождающееся чувство. По мнению Арсения, конечно. Антона он опять не спросил. — А как иначе? — с небывалой доселе лаской Арсений поправляет шарф на Антоне, — На место поедем вместе? — А как иначе? Сзади бьют часы. Семь вечера. Диск солнца, вывешенный на шесть, начинают опускать на семерку. От этого тени зданий резко становятся на несколько градусов длиннее. — У меня с собой перцовка. — А у меня — уголек. — Ты правда его носишь? — нос Антона дергается, как у крольчонка, которого подарили девочке, а не ресторану, и сердце Арсения в этот холодный вечер тает как забытая в кармашке шоколадка. Вместе они поднимаются по ступеням, распахивают первую дверь собора. Не сказать, что он взвешивает ответ, но просто так Арсений слов не бросает. Поэтому, повернувшись к Антону, он выдыхает прямо в губы. — Мне его дорогой человек подарил, — и, сжимая руку парня в своей, — Пусть он эти два часа далеко не отходит. Он хочет сказать, потому что хочет защитить. Потому что хочет его, Антона, видеть. Потому что он за него переживает, когда они здесь — в центре неизвестности, на орбите чужих спутников и под влиянием радиации чужого мнения. Все это остается непроизнесенным. И Антоново сердце не тает, а бьется. Но не пульсом, а раздавленной карамелькой. Храм изнутри православный. Еще какие-то три десятка лет назад верующие могли ходить сюда толпами, но сейчас церкви приватизированы государством — редко когда их сдают в аренду благотворительным организациям, но Исаакиевский — культурное исключение. Арсений перед вторыми дверями собора коротко сжимает руку Антона. Воздух сладок от ладана, воска и елейных улыбок. Позолота икон, алтари и люстры на момент ослепляют, ещё до иконостаса их притормаживает пастор, облаченный в рясу. Чиркает в списке Дмитрия Троицкого и Василия Великолукского, облачает в такие же рясы и указывает на залу впереди. Их псевдонимы будто восстали из плохого анекдота. У самой лавки Арсения задевают ногой, отчего тот спотыкается, но вовремя цепляется за угол — кажется, будто мужчина намеренно подставляет ногу. Когда Арсений хочет бросить уничтожающий взгляд вослед, за который мог бы осудить Иешуа, ему из-под мантии рассыпаются в извинениях — и Арсений замирает, признавая в незнакомце Сережу Матвиенко. Антон тоже замечает мелькнувшую бороду — и обе его брови ползут вверх как обезумевшие гусеницы. Оба садятся, утыкаясь в одну брошюру и развернув ее по типу меню в ресторане. — Что он тут забыл? — Тише, — возмущения в голосе Арсения столько, что ни один хор мальчиков не перекроет. Тут и там мелькают всё новые лица, скрытые капюшонами, и брошюру приходится схлопнуть и сложить, пока чужие плечи и колени прижимаются со всех сторон. — Почему все в этих балахонах? — Арсений, вы же учили основы религии. У каждой культурной организации свои правила и уставы. В том числе касаемо внешнего вида. Лицо Арсения бледнеет. Глаза Антона распахиваются. С такими выражениями можно рекламировать препараты от диареи. Одновременно они поворачиваются на голос — и упираются в лицо Ляйсан. Преподавательница учтиво кивает обоим и утыкается в свою брошюру. — И вы? — всё-таки вырывается у Антона. Утяшева сверкает глазами из-за карты звездного неба. Ее холодное лицо точь-в-точь повторяет скульптуру Марии у церкви. — Нет, Антон. И вы. Арсений вжимается лопатками в лавку. Всё это какой-то сюр. Их препод по световым иллюзиям, кандидат наук и магистр международного светоотношения сидит в Исаакиевском на тайной вечере — и внимает голосу с кафедры, гласящему о чайлдфри. — …Господа, среди нас сегодня двое новеньких. Прошу вас, вспомните и вы себя на их месте. Не требуйте многого и вознаграждены будете. Женщина, сидящая рядом с Арсением, понимающе кивает. Антон дергает его за рукав мантии и одними губами произносит «воля». Арсений не сразу стращает о какой свободе идет речь. Свободе быть собой? Свободе деторождения или просто о первых трех буквах? Но взгляд цепляется за крючковатый нос и перстень с орлом. Голос звучит глухо, но с ударом колокола до Арсения доходит, что перед залой выступает декан. Павел Алексеевич. И теперь Арсения мутит уже взаправду. Обсуждение продолжается, по рядам пускают карту с местами упавших звезд, приглашают к фуршету с крошечными сырными кусочками и такими же крошечными крекерами. Остается надеяться, что мозги у присутствующих не в той же категории карликовости. И чудеса в храме божьем не заканчиваются. Антона останавливает препод по первой помощи ожогов, спрашивает, знает ли тот о порядке планет в солнечной системе — и Арсений вынужденно опирается о чашу со святой водой. Он просто мечтает окунуть в нее голову. Вдруг зашипит. — Хорошо себя чувствуешь? Арсений оборачивается на знакомый голос и видит Варнаву. Девушка придерживает в руке бокал — и заправляет выбившуюся прядь волос внутрь капюшона. Подле нее вьется другая фигура, но за капюшоном разглядеть лица нельзя. Видна только мужская лапища с подносом, полным крошечных стаканчиков с соком. — Ты тоже… — Тебя как будто больше поражает контингент, чем тот факт, что солнечная система продолжает вращаться. Так-то Арсений думает, что вращается только его кукуха. И, судя по всему, в центрифуге. Варнава, пользуясь моментом, обходит парня стороной, притворяясь, что срывает погасшую свечу на алтаре сзади. И, прикрывшись бокалом, быстро шепчет: — На вас смотрят, — быстро Варнава подает Арсению свечу и успевает капюшон к капюшону прошептать, — Вас проверяют, — девушка щелкает пальцами — и на свечке вспыхивает огонек. Приходится взять себя в руки. Макушка Антона в толпе возвышается всё равно что свечка в торте, поэтому Арсений уверенно топает к ней. Ему все еще кружит голову, но вряд ли от сока, который вдруг снова впихивают ему в руку. Только в этот раз делает это другая мужская персона. За два шага до спины Антона Арсения окликают. Он поворачивает голову и видит, как на него летит божественный артефакт. То есть, поднос с бокалами. Все происходит так быстро и тихо, что Арсений не предпринимает попытки отскочить. Сок опрокидывается на рясу. Стекает по ее полам. Бежит даже за шиворот. Арсений хочет уточнить, почему его приняли за языческий алтарь и омыли. Хочет, но утыкается взглядом на виновника опрокинутого — и слова перестают формироваться. — Арсений. Как вам наши звезды на горизонте? — голос елейный как помадка на пасхе. Из-под мантии на него сверкают глаза Руслана. Его рука уже вернула стаканчики на поднос, сделав все тихо и без лишнего внимания. Ни одна капля сока даже не достигла пола. Это мастерство — так удружить. Дуэль взглядов длится одну секунду. Не были бы они при свидетелях, в храме бы появился второй распятый. — Разве это звезды? — Арсений облизывает губы, все еще невъебенно красивый, даже с подтеками на подбородке, — Когда ювелир видит стекляшки, то выкидывает их в помойку. Ухмылка на лице Руслана пропадает. Кажется, тонкая отсылка на обочину их чувств не остается незамеченной. — Ну вы знаете толк в помойках, — парируя. — Опытным путем. Руслан хочет что-то сказать снова, но захлопывает рот, стреляя глазами за спину Арсения. Тот и сам чувствует знакомую поступь — энергия Антона прет через три слоя одежды. Затылок ерошит быстрый выдох, а в нос ударяет запах мандарина. Неприятная сцена. Белый, конечно, свой костюм не запятнал. На одежду же участь репутации не распространяется? — Добрый вечер. Арсений не уверен в том, что хочет их знакомить. Хуже только притараканить парня в дом и сказать, что он — его ебырь. И как девушки только это делают? Мам, пап, это Антон… а он стоит посреди бардака без джинсов — и рекламирует жвачку. Какой бред. Это психика не выдерживает. Хорошо, что выдерживает Шастун — в том числе долгий недоверчивый взгляд Белого. — Мы впервые у вас в обществе, — Антон говорит так обманчиво-мягко, что в мысли закрадываются подозрения, — А, простите… Наверное, тут принято здороваться особым образом, — в повисшей тишине Антон невыносимо медленным движением забирает с алтаря стаканчик, — Вы позволите? И прежде, чем Арсений успевает смекнуть происходящее, рука Антона взметается вверх. Дальнейшее крутится очень быстро. Стаканчик сока опрокидывается в лицо Белому. Плеск выходит таким сильным, что брызжет во все стороны. Арсений даже ставит в голове пометку, что Антона водить на яблоневый спас не будет. Он рискует отобрать работу по освящению куличей у всех попов. Надо сказать, что с меткостью у Антона выходит ловчее. И это удивительно. Обычно Шастун мажет вилкой мимо сырника в столовке и прыгает в козла, когда надо через. Арсений делает пометку номер два — не водить Антона стрелять в тир. Или водить. Кто еще выиграет ему уродца-мишку? Психика вообще тормозит. Арсения прошибает осознанием, только когда Руслан хватается за его мантию. Сжимает в кулак. Цепочка на шее врезается в кожу. Удивительная реакция. В какой раз Руслан показывает чудеса дедукции. Обливает его человек А, а наезжает он на человека Б. В голове Арсения Руслан буквы не уподобился, потому что тот в принципе «ни Бэ — ни Мэ», а сплошное «кукареку», потому что петух. С трудом Арс отнимает чужие руки от своего плаща. Антон влезть в эту кутерьму не успевает — Арсений, потративший два года на факультатив по самбо, впечатывает Руслана мордой в колонну с ликами святых. Пара икон вздрагивают. Какое богохульство. — Отъебись. Шипит на ухо, больно выкручивая чужое запястье. Руслан из-за позы целует сразу нескольких апостолов, но религии в этом столько же, сколько в обряде сатанистов. Конфликт не проходит незамеченным. К счастью, его видит только Воля, затушивший прогоревшие свечи и две дамы, соскребающие воск. Арсений отпускает почти сразу — и пленник ретируется в общей зале. Остается только Антон, зыркнувший на беглеца с азартом гончей, которой по нелепице не отдали команду откусить зайцу жопу. — Кто это был? Взгляд у Арсения все еще бешеный — как у безработного, которому пробили гала вместо семиренко. Чистой рукой он утирает остатки сока на подбородке и, пробежав взглядом по хмурому Антону, выдает четкое и теперь необходимое. — Руслан, — и с выражением на лице, будто съел кусок трески, — Мой бывший. *** Разговору не суждено склеиться дальше. Со звоном колокола всех собирают на молитву, а после — общество распадается на группы. Антон от Арсения не отлипает, как воск от свечи. Даже пока тот утирается салфетками, протянутыми Ляйсан, он пару раз пытается спросить о Руслане, но рядом то и дело возникают новые фигуры — и разговор затухает. Не сказать, что Арсений этому и рад. Сейчас потребность в объяснениях зудит как аллергия на новые трусы — а почесаться при всех моветон. Только вот почесаться нужно, иначе, когда они окажутся с Антоном одни, он кожу раздерет. Какой все-таки контраст. На одной стороне интеллигент Белый, который и сейчас держит стаканчик как бокал. А с другой — Антон. Простецкий, как мем из 2007, впихнувший в карман три крекера и смеющийся с анекдота Матвиенко про аптекарские свечи. Только первый ни разу ему утра не пожелал, а второй без суда и следствия встал на защиту. Выходит, Антон и в роли прокурора, обвинения и даже судьи. В такое Арсений бы поиграл, да они как будто уже… Он даже не спросил, в чем дело. Просто встал на его сторону. Без вопросов. Антон в этот момент тихо смеется, окруженный Ляйсан, Волей и еще парочкой ссутуленных фигур. Если среди них Арсений узнает их уборщика из общаги или повариху из столовки — то на такое инфарктов уже не будет. Тромбы кончились. Однако в этот раз знакомых лиц он не видит. Только секретаря из МСТиТа — Оксану, которая оформляла их буквально две недели назад. — … конечно, это всё жаровня. Если сравнить уровни жизни до и во время ее существования, то по корреляции онкологически больных мы выявим прирост в сто двадцать два процента, — Антон говорит мрачные вещи, мотая в бокале свой красный сок. Глаза Руслана, метнувшиеся на них с другого конца залы, тоже красные. Арсений невзначай касается чужого локтя, вставая плечом к плечу. Шаст скашивает взгляд и незаметно стукается мыском кроссовка о второй. Он рядом. Они рядом. — А как нравится нынешнее положение звезд вам, Дмитрий? Эта бессмысленная и беспощадная беседа идет второй час. Все похоже на собеседование в Картошку, только уровня выше, чем готовность драить туалеты и соскребать соевое мясо. Хотя, может тут тоже то еще мясо. По крайней мере, взгляд Руслана обещает сделать из него как минимум отбивную. Все это не знакомство с новыми братьями фанатиков, возомнивших, что солнце — шарик в небе, который затух, потому что в него не подлили керосин. Это — сливки общества, научная сторона прогресса, всё знающая и всем владеющая; она ведает, что солнце — звезда с химическими реакциями изнутри и снаружи, но властям выгодно это сокрыть и похоронить, а люду — продать байку и нарисовать звездочки на фальшивом небе. Наверное, первым надоедает мокрая ряса. Иначе все последующее не объяснить. — Я Арсений. Не Дмитрий. И не Лжедмитрий тоже, — он отхлебывает сока, изучая вскинутые брови преподавателей, — Звезды эти — просто железки, в которые примешали радий. А вся наша магия — побочка от большой лжи, которая стала частью жизни. И пока в ведомствах думают над законами о повышении рождаемости, люди мрут пачками, — Арсений останавливает тираду, чувствуя, как Шаст сжимает его ладонь. Но программу обороны менять поздно, — …пачками, потому что нам придумали ложь, скормили и подрезали качество жизни. Закончив, он залпом глотает вишневый сок, с удивлением подмечая, что он безалкогольный. А надраться бы хотелось. Не важно, в каком смысле. Шастун оценивает монолог тоже — сжимает ладонь Арсения уже до звезд в глазах; лицо Ляйсан выражает холодное уважение. А у Воли между бровей не хватает значка загрузки. Между ними виснет пауза, опасная, как попытка облизывать нож. Все мышцы Антона деревенеют. Лица напротив кажутся восковыми, иконы глядят виновато — одно неосторожное слово — и в церкви вспыхнет далеко не алтарь свечей. Воля делает ровно один шаг. Шнурки от его ботинка не успевают упасть на пол. Антон в один миг вскидывает ладонь, горящую в полумраке храма золотом. Как он смог так быстро окунуться в краску — вопрос, и по замершим взглядам всех вокруг видно, что они поражены не меньше. Один шаг — и Антон закрывает Арсения своим плечом; ладонь предупредительно вскинута и распахнута на манер капкана. На каждом кончике пальца вспыхивает по огоньку. Всё крутится так быстро, что Арсений чувствует себя в стиралке. Он едва успевает выпустить из «уголька» тень в виде клинка. Если Шаст закрывает его всем телом, это не означает, что Арсений не готов защищать его спину. Преподаватели ответно рук не вскидывают. Но и лица их не в нимбах. Можно ли считать, что на сессии не ждать пощады? — Мы с Арсением уйдем и забудем этот вечер, — голос Антона звенит сталью, и Арсений невольно сглатывает, чувствуя исходящую от парня защиту. А может, это краска, толчками от ладоней исходящая, — Мы вам не угроза. Только два студента, которым приоткрыли по глупости тайну. Ляйсан медленно глотает сок. Лицо Воли изрезает удивление — он приспускает балдахон, потому что смысла использовать псевдоним после тирады Арсения нет. В примирительном жесте их декан выставляет руки вперед. Их декан, одетый в церковную рясу. Кандидат наук. Со свечой в руке. — Антон. Вы не так всё поняли. И случайного в вашем знакомстве с солнцем столько же, сколько вина в вашем бокале. Шастун скашивает глаза на Арсения. — Сколько вина в бокале? — Это вишневый сок. — Типа, ноль? — Типа ноль. Семь пар глаз лицезреют сценку перешептывания. Вот так и рождаются сплетни. Диалог обрывает Воля, жестом предлагающий присесть. Антон нехотя смыкает ладонь. Он всё ещё перекрывает Арсения плечом, и тот не знает, чувствовать ли восторг. Ляйсан и Воля пускают закуски по кругу, но студентов, даже таких голодных, за канапе с козьим сыром не купить. В таких случаях бы раскурить вейп вместо трубки мира, но куда преподам до очевидных способов перемирия? — Стас вам показал солнце не по счастливой случайности. И во МСТиТ вы попали тоже не из-за оценок. И здесь вы не потому, что нашли флаер. Флаеров этого общества Арсений вообще не видел. И группы у них тоже не было. Просто перед ними на практике возник Матвиеныч, который вовремя все подсунул под нос. Изначально Антон предложил сгонять в подвал на Невском, где по соседству с чаями зависали такие же религиозные фанатики. Самая многочисленная организация из всех. А пять дней назад лавочку прикрыли из-за очередного трупа. Питер, что сказать. — Режим не вечен. Ни одна тирания и деспотизм не держались долго. Мы не знаем, к какому режиму принадлежите вы, Антон, и вы, Арсений. Но вам ничего не угрожает здесь. Можете опустить… руку. Это запасы «солцестояния?» — Они самые. — И вы, теневик, управляете высшей ожоговой краской? До сих пор молчавший Арсений влезает в диалог с бесцеремонностью бабки в городской поликлинике. — Антон управляет светом лучше, чем любой выпускник Училища. Волино лицо выражает задумчивость. Он переглядывается с Ляйсан. Преподавательница кивает, отставив бокал на подлокотник лавки. — Если ваша сила, Антон, хотя бы вполовину так же велика, как сила иллюзии Арсения, то у меня нет поводов для сомнения. Щеки Арсения вспыхивают. За всем этим он не замечает, что Антон тоже горит — но вовсе не от замечания Ляйсан. — Мы поступим таким образом. Вы можете выйти из нашего храма, и мы забудем об этой встрече, как и вы, — Воля обводит глазами всех участников собрания поочередно, — Но вы можете стать ее частью. Передать решение можете Матвиенко. Но желательно не затягивать. Декабрь близко. Замечание о декабре смутно вызывает тревогу. Такую же, как внезапная боль в зубе. Антон кивает. Арсений растирает уголек между пальцев. Краска по-прежнему пузырится в подобие крошечного оружия. Оба встают с лавки, двигаясь к выходу. Матвиенко делает жест, мол, на связи. Уже на улице Шастун гасит ладонь, сомкнув пальцы. Арсений растирает тень, заставляя ее испариться. Все произошедшее валится не как снег на голову. Их просто сметает лавиной. Лавиной, в которой замешались птицы и звери, а еще голодный медведь, чтобы головы пооткусывать. Антон курит посреди Дворцовой уже третью, Арсений то и дело тянет его за рукав, пока мимо проносятся самокатчики. Оба молчат. Интуитивно тянет к воде, только вот вместо скупого втыкания на Неву Арсений тянет их на прогулочный кораблик. Антон, дышащий в лицо дымом, мотает головой. Он уперт как теплоход, и так же прокурен, но Попов непоколебим — оплачивает два билета со скидкой по студаку и забирается на борт. Сегодня дождя не будет. С позволения капитана (и Ярослава Мудрого на купюре), Арсений утягивает их на нос корабля, чтобы подальше от людей. Благо, в салоне устраивают какой-то бесполезный фуршет, и возможность подкупа ради фотки в стиле Титаника никого не интересует. Кораблик бухтит и трогается. И только после того, как ветер начинает свистеть в ушах, Антон поворачивается к нему и на грани слышимости выдает убийственное. — Я так испугался за тебя сегодня. Это первое, что он говорит после выхода из собора. Подумать только. Они час шатались по Питеру точно герои Достоевского, маринуя в себе мысли, как капусту в банке. А в груди вспыхивает что-то тягучее. Арсений бы испугался, что у него опухоль, но в медкарте из патологий у него только протрузия — а это даже не венерическое. Мимо проплывает другой катер, свет от гирлянды ложится на лицо Антона, заставляя глаза вспыхнуть двумя янтарями. За Арсения ещё никогда не пугались. Он воскрешает момент, когда создал клинок из тени, который, конечно, никого бы не ранил, но мог оглушить. Воскрешает — и осознает, что стоял за спиной Антона, но был готов бить первым. В ответ на такое люди говорят «взаимно». Говорят «я тоже». Или выдавливают, как последнюю козюлю майонеза из пачки — «и я». Но лицо Арсения устремлено на Дворцовый, который распахивает крылья, и все мысли застревают в горле холодцом. Это он виноват. Он придумал. Приперся. Высказал. — Я повел себя глупо. Подставил нас двоих. Не стал играть по их правилам, — слова даются с трудом. Он действительно завелся еще на моменте с Русланом, а добил все речью, даром, что на пол не плюнул. Но он не имел на эмоции права. Потому что рядом стоял Антон. Арсений свешивает ноги за бортики. Нева беспокойно пенится за полуметр до его кроссовки. Рядом возникают вторые два, и нога Антона ободряюще трогает носок Арсения. Как час назад, в церкви. — Может, ты просто сказал то, на что не осмелился я. Ветер бросается в лицо. Арсений поворачивается к Антону; у того глаза чистые и спокойные, как гранитные плиты Невы. Порывистым желанием Арсений касается его руки, и она теплая-теплая, а у него — ледяная. «Я бы себе не простил, если бы что-то с тобой случилось». Конечно, Антон этого не слышит, потому что Арсений это не произносит. Он молчит, но кончики пальцев гладят костяшки, венки, пересчитывают кольца и стирают золото, которое до сих пор слегка жжется. Корабль проходит через Дворцовый. Люди сзади них, люди перед ними на других кораблях и люди по бокам — массовка; Нева, фонари и мост — картонные декорации; даже небо со звездами — фальшивка. Оно рухнет на них. Однажды рухнет. Правительство это провернет. Придумает атлантов, подопрет тучи палками, сожжет учебники по физике, отменит Дарвина и Фрейда. Но сердце Арсения, вопреки Фрейду, террористическому списку страны и статьям в законах; вопреки учебникам биологии, пестикам и тычинкам, психологии и советской пропаганде — тянется к глазам этим, болотистым, как Питер, темным, как Нева и смертельным, как признания в любви. Тянется и болит. Как пулевое. Как огнестрельное. Кончик носа чертит полоску по чужой щеке; Антон придвигается, его дыхание замирает. Он такой красивый, в распахнутой куртке, которую Арсений сжимает на молнии — губы ловят чужие, но такие ли они чужие, если Арсений решается их целовать? Мосты разводят, чтобы плыли корабли — но и Антон и Арсений сейчас на корабле, не на мосту, не в разных районах города, не на девятке, которую тормознули перед разводкой. Стоит ли это того? И если общество говорит нет, то что вообще тогда стоит всего? Поцелуй горький, потому что Антон курил, но без жвачек. Он такой же неглубокий, как на крыше — и такой же недолгий. Не Антон, а поцелуй. Хотя и Антон бывает неглубоким, например, когда посреди обеда вкидывает, что детеныши коал едят материнские фекалии. Смутно Арсений понимает, что им нужно обсудить, и молчание Антона, который не пытается вкинуть странные темы для обсуждений, типа — что легкие человека на два сантиметра выше ключиц — только это подтверждает. Это заставляет потеть, хоть Арсений все еще липкий и мокрый. И немного пахнет вишней. — Красиво? — Видал красивее, — Антон не отворачивается после поцелуя, глазами стреляя на родинки второго лица. Он бредет по ним как по лесенке — вверх, до глаз, намекающе и задержавшись взглядом. — Руслан. — Что? — Руслан Белый, — Арсений делает паузу. Слова даются с трудом, но Антон имеет право услышать всё без утайки. Или хотя бы сложить пазл сегодняшней встречи. Не зря же он облил какого-то урода под взглядом сотен икон, — Ты сегодня феерично его облил соком. Так вот. Он — одна из причин, по которым я не хочу никому открываться. Сзади них хмелеет народ. Кто-то вешается на перила в попытке сорвать спасательный круг. Как странно. Арсений и Антон на этом празднике жизни как изюминки в пасхальном куличе — злостно отодвинуты в сторону. — …не валю все на него, я и сам не подарок, но ты спросил, ещё на Дворцовом мосту — почему я считаю себя…проблемным? — Антон ничего не говорит, но по руке, накрывшей ладонь Арсения, понятно, что он внимает всему сказанному, — Потому что я знаю, что проблемный. — Ты не проблемный. — Потому что все мы немного проблемные? Антон мягко улыбается. Его рука снимает половину куртки и набрасывает на одно из плеч Арсения. — Потому что мы все немного проблемные, — подтверждая поцелуем в висок, наповальным, как выстрел в упор. — Что я о нем в туалете говорил? — О Руслане? — Арсений кивает, но Антон это скорее чувствует плечом. — Ожидаешь, что плевался ядом и крыл его матом? — Для начала. — Этого было немного. — А чего-то было много? — Кроме плевания ядом? — Антон улыбается, а Арсений легонько тыкает его в бочок, заставляя изогнуться. Они не держатся — и валятся на самый нос, где ветер заносит на лица брызги. Арсений оказывается сверху, Антон — между его рук. В глазах напротив мигает Сириус, Центавра и Венера. Антон смеется, складывая лучи в уголках глаз, рождая в сердце Арсения вспышки звезд и черные дыры, куда проваливаются мысли. Пальцы Антона смыкаются на его вороте, тянут вниз, заставляя наклониться. О щеки — что река о гранит — бьются чужие выдохи, челка падает вниз, щекоча кончик носа. — Что такие вы не заслуживаете таких они. — Такие мы прямо это сказали? Арсений улыбается, Антон чуть привстает на локтях — между ними остается расстояние, равное ладони. — Почти. — А как было на деле? Пауза затягивается. Игривость из голоса уходит. Перемена атмосферы чувствуется кожей. — Ты сказал, что никому больше не дашься в руки. Глаза Арсения распахиваются шире, в них пролетает стыд и неловкость. Значит, обняв унитаз, он выл, как влюбленная школьница, что никого никогда в жизни больше любить не будет? Какой позор. Хуже в рейтинге только его диарея на собеседовании в Картошку. — Так прямо и сказал? — Трудно было разобрать…твоя голова целовала унитаз, но… смысл был такой. Намек на тот факт, что он делился с унитазом далеко не секретиками, Арсений игнорирует. Удивительно, но он даже не морщит нос. Только смотрит потеряно-потеряно, как дворняжка на обочине. Ну и как после такого к человеку катить шары? Типа. Привет, тебя так травмировали, но я хочу подобрать и выходить, потому что залип, как ты блюешь остатки чизбургера? После такого у Арсения ко вкусу Антона есть ряд вопросов. Однако зрачки его чуть-расширяются. В голову прилетает идея. — У меня нет жвачки в прическе? На затылке? Теперь очередь Антона моргать котеночком-невдупленышем. Арсений, конечно, король странных диалогов, но печься о прическе в такой момент? Однако Шаст осторожно зарывается ладонью в копну волос. Шерудит. — Вроде, нет… — Даюсь. Мимо проплывает другой катер. Такой же медленный, как мыслительный процесс Антона. Наверное, это отражается в его глазах двумя вопросиками, потому что Арсений сжаливается на его молчаливое «что?» — Тебе даюсь в руки, — и, не передумывая, наклоняет голову так низко, что взгляд перестает фокусироваться. Потирается по-кошачьи щекой о плечо Антона. А Антона, кажется, ударяет маленький инфаркт. — Арсений. — Антон? — Я держу. В этом заключен маленький вселенский взрыв. — И не спросишь даже, почему Белый так меня терпеть не может? Ему бы сказать о том, что Руслан иногда портит жизнь. Что заявляется как диарея в час-пик, в метро, когда до нужной станции еще половина ветки. Сказать, что с некоторых пор Арсению приходится первым делом выяснять, где туалет, а все из-за больных почек. Все это нужно сказать, а кажется, что это такое лишнее. — А что тут спрашивать? Он уебан, раз тебя упустил, а теперь бесится, — и мягче, чтобы Арсений понял, — Мне плевать, Арс. На то, что было у тебя с ним. Не в плане, что я не уважаю твои чувства и пережитые эмоции… А в плане, что меня этот тип колышет только в случае, если он еще раз до тебя доебется. Арсений смотрит так, будто Антон — кусочек хлеба, а он — отшельник в келье, готовящийся вкусить плоть Христа. А можно и Антона. Все ведь сыны божие? — Шаст. — Ау? — Ты охуенно его на место поставил, — Антон хмыкает, похвала из уст Арсения для него все равно что пахлава к чаю для турков. — А я еще не поставил. Но могу. Арсений мягко качает головой — не нужно. Кораблик плавно завершает плавание, и с Антона не без сожаления приходится слезть. И это первый раз, когда они расстаются перед дверями общаги вот так — в куртках друг друга, без взаимных оскорблений, но с планом пообедать завтра в Избушке блинчиками.