Полярия

— И тебя это вообще не колышет? — Да я так-то всегда знал. В студии, куда пристроился Эд, уютно и тепло. Каморка с кирпичными стенами, бас-гитары вместо картин и неоновые вывески, прибитые так, что лицо Арсения, сидящего в кресле, окрашивает в би-флаг. Правда, лицо Арсения в любой отдельный день больше тянет на флаг асексуала, но с такой пиздатой жопой причислять его к а-спектру почти оскорбление. Егора в этот раз рядом нет — он практикуется в какой-то музыкальной студии, и приходится болтать и разбирать на палитру пятнадцать оттенков черного. Судя по кислому лицу Эда, единственный плюс, что оттенков не пятьдесят, и они не серые. — Откуда? — Да бабка моя всю жизнь затирала. Шо при царе солнце было, а тут усё. Кирдык котенку Васе. Выграновский чешет подбородок, Арсений поджимает губы. Может, они ошиблись. И все всё знают, и всем на это чихать. Подумаешь, средний возраст жизни не перешагивает за шестьдесят. Зато на пенсию можно в пятьдесят выйти — выйти, охуеть и попроситься обратно. — Шастун твой с ума от новости не сошел? — Он не мой Шастун. — Че немой то сразу? Он говорливый, — Эд лыбится, отвлекаясь от тату-машинки, Арсений драматично цокает. Надо же было обучить Эда каламбурам. Во вторник тот заглянул в паспорт Арсения и оценил его фотку. Сказал емкое, мол, выглядит Арс на все сто — и уточнил, почему в графе возраста только двадцатка? — Наплел тебе что-то? — Ток твой график спрашивал. А по поводу сект… Эд утирает нос кончиками пальцев. Там растет черная полоска и Арсений мстительно улыбается. — …у нас их уйма в городе. Одна другой краше. Какие-то с религиозной подоплекой. Мол, Бог создал солнце, и гасить его не собирался. Все дела… — Во всех состоять не вариант. Нам бы, конечно, начать с самой обширной. Эд снова поднимает голову, но в этот раз чтобы отпить кофе. Арсений честно держится, разглядывая чужие усы и рассуждая о корреляции художественного образования и человеческой жестокости. — Арсюх. Я не справочник. Но так, навскидку… Пошарь по мессенджерам. В каких группах больше подписчиков — те и правят балом. — Балом. Ты с какого века? Айн-цвай-драй… — Зекс-зибен-ахт… ты че лыбишься? Со смеху Арсений сгибается пополам, хоть у него, вообще-то болел желудок. Все из-за предстоящей встречи. Эд смотрит на него с выражением сфинкса, которому подали не черную икру на вырезке из трехмесячного ягненка, а шлепнули говяжьих потрошков в тарелку — мол, что за развод. — Ну тя выносит. Мандраж? Это половинчатая правда. Арсений обрывает смех, сжимая руками подушку-пердушку. Вчера они хорошо посидели с Антоном. Даже плодотворно. Плодотворно… Арсений, как дед-большевик, меряет всё не впечатлениями, а производительностью труда — его лицо бы печатать на агитки и звать в колхозы — ставить страну на ноги, потому что она опять напилась и ползает на четвереньках. Плодотворный вечер. Так он и сказал Эду по возвращении с кладбища звезд. А потом, обняв подушку и ткнувшись в нее носом, не мог даже в мысли произнести, что вечер был приятным. Волнительным. Лучшим за последние пять лет жизни. Если, конечно, не брать в расчет тот, в котором он выиграл в лото пачку пельменей. Но Эд ее схомячил, поэтому не считается. — Да нет… А я хорошо выгляжу? — Как перед сессией. — В смысле? — Глаза бешеные. Арсений нервным движением взбивает челку. Если он сделает так еще раз, то она рискует превратиться в сливки. О свидании он рассказал Эду еще вчера, секретов друг от друга у них нет. Какие тайны, если они по очереди гоняют за туалеткой, когда налопаются острых крыльев из Картошки? Свидание — это приятная новость, в отличие от стандартных просьб купить смекту на пару, потому что обед Эда в столовке вылился в том же виде, в каком залился. Да и Антон вряд ли скрывал от Эда свои планы. Они как никак друганы по цеху, вместе не один табачный ларек раскурили. В какой-то момент Арсению протягивают стакан воды. — Это ж просто Антоха. Он тя блюющим видел, болеющим тож. И даже облитым потом в Картошке. Че то ты зря нервничаешь. — Это другое! Стакан, полный минуту назад, возвращается пустым. Арсений нервничает как дите, решившее впервые зайти на порносайт и словившее баннер о взломе аккаунта — он пытается затушить волнение, но по ощущениям в его пожарном шланге не вода, а керосин. — Ну загнул. Антон этот тот же. Просто ты думаешь, шо всё по-другому. А по факту, не нужно ничего строить, — Эд присаживается на подлокотник кресла, хлопает Арса по плечу, — Будь собой. Совет помогает в той же степени, что спасательный жилет — дебилу. Тебе, вроде, все выдали, застегнули и дали команду купаться — только не спасет он в том случае, если сиганул под винт катера и тебя размотало по всему заливу. Поэтому он делает несколько медленных выдохов и вдохов. — Во всяком случае я попытаюсь, верно? — Всё так. — И если я сяду в лужу, ты меня не осудишь? — Ну я ж не прокурор. Да и не садись просто на мокрое. И это… не пытайся огрызаться. Тоха вряд ли поведет тебя есть корюшку на базаре и всё такое прочее, — Эд ободряюще хлопает по спине, Арсений кисло улыбается. Про корюшку Выграновский загнул — у них давно прошел сезон. Поэтому остается только протереть подмышки в туалете, отстать от челки и брызнуть водой в лицо. — Может, тебя проводить? — Эд. — В качестве репетиции. — Я настолько еблан по-твоему? — Арсюх. — Что? Эд отпивает из чашки свой остывший кофе и салютует кружкой уже на пороге студии. — Всё заебок будет. Считай, я на таро вам разложил. Арсений фыркает, скрывая смешок. У Эда нет таро, но вчера они полпары вместо первой помощи по обморожению тенями разбирали арканы и колесницы, потому что Эду в реках попался Повешенный и они оба решили, что это их настроение на всю практику. Прогулка до Невского дает немного охладиться. Если все будет очень плохо, то дома Арсения ждет еще две части Бриджит Джонс и базлактозное мороженное. Потому что Антон — не тот человек, из-за которого нужно закидываться жирными аллергенами (даже если это нет так). Уже у Казанского мелькает мысль сбежать, но с той стороны светофора мелькает красная толстовка Антона — и думать о позорном побеге невозможно. Арсений, конечно, не грин флаг. Но он и не ред. Скорее, он вайт — потому что сдающийся. А в аренду или просто трусящий — разрешит вечер. — Я нервничаю. Арсений выдыхает вместо приветствия, на голом инстинкте, вжавшись пальцами в шарф. Он шагает в закуток с газоном напротив Дома книги, и подошедший Антон не скрывает улыбки в ответ на столь поспешную откровенность. — Всё нормально, Арс, — и вручая стаканчик с кофе, — Я не кусаюсь. Стаканчик цапают рваным движением. Арсений напуган, что всё испортит, даже не начав, а оттого и нервничает — он приперся на Невский раньше на полчаса, отморозил жопу на лавке и вмазался в лужу кроссовкой, той самой, которую натирал перед выходом в студии Эда. Поэтому при виде Антона он успел накрутить себя до размеров веретена на производстве ковров. Этакая катушка ростом с человека. — А я кусаюсь, кажется? — он делает слабую попытку разрядить обстановку, и Антон мягко смеется, но не как будто Арсений выкинул очередной финт уровня КВН, а как будто действительно тонко вкинул забавный факт. — Ну, пальцы у меня пока целы. Не замерз? Арсений мотает головой. Он благодарит за кофе, и они двигаются вперед, заставляя снова чувствовать тревожность. Арс думал, что Антон его поведет в сосисочную и напоит глинтвейном. Думал, что они завалятся в кафе и возьмут бабл-ти. Или что Шаст поводит его по Дому Книги и оплатит — ну пожалуйста — какой-нибудь учебник психотерапии, где есть «тревожность» или «перфекционизм». Хотя, больше всего Арсений мечтает о книге Пелевина или Щербы. Только вот их давно свезли в питерские печи, как партии наркотиков, и сожгли за пропаганду фэнтэзи-мира. Это статья. Книги ведь развивают фантазию. Вдруг кто-то поверит в то, что земля — не тарелка, а звезды — не шарики из металла на кранах. Но они прошагивают мимо книжного. И мимо закусочной с хот-догами. Теперь Арсений переключается на надумывание, что его хотят убить, расчленить и сбросить в Фонтанку. — Нам в тот дом, — Антон указывает на один из передних вдоль проспекта, когда видит, как нервно озирается Арсений, — Через десять минут сам всё увидишь. Плечи Арсения и правда расслабляются, но Антон замечает и это. Все три курса Арсений славился своей дисциплиной и ответственностью, так что сложить причину невроза несложно. — Наверное, тяжело давать кому-то бразды правления, когда не способен никому доверять? — Антон начинает аккуратно, но выходит всё равно очень прямо. Но иначе бы и не вышло — если диалогов и причин для них столько же, сколько настоящих звезд в небе — то любая поднятая острая тема светит ярче ста Сириусов. Арсений, всё ещё чувствующий мандраж от того, что Антон идет рядом, а они не в универе, присасывается к кофе. Конечно, вчера тоже было так, но они вчера будто… Не были так сильно на свидании? Он отрывается от стаканчика и припадает к заборчику у канала. Ворошит челку. Неуверенно стучит по оградке. — Я не умею делегировать… Меня всего колотит. Антон тоже останавливается. Как он смотрит — Арсений не видит, но молчание между ними повисает ненавязчивое. — Знал бы, принес тебе травяной чай, а не кофе, — в голосе слышится улыбка. Арсений прыскает, разворачивается и мягко кивает. Становится попроще, хоть открываться больше всё ещё не выходит. Но глаза у Антона спокойные, и это немного якорит штормящее сердце. — Я отведу нас на мероприятие, потом планирую зайти поесть и привезти в общагу к девяти. Так комфортнее? — Комфортнее, когда я сам планирую и слежу за всем. — Значит, сегодня у тебя первый раз, — Антон говорит это без намека на пошлость, и Арсений примирает к месту. В голосе Шаста, еще там, на мосту, он слышал что-то сильное, опорное — такое, что не опрокинет его. Доверие Арсения к людям давно уже испарилось, и Антону сейчас выдали последние капли. И вытрет ли он их о рубашку — решит только этот вечер. Вечер, когда Арсений и правда обнажается. Он как черепаха без панциря, хотя такого в природе нет — но и Арсения, идущего бок о бок с Антоном непонятно куда — этого тоже в природе нет. Антон успокаивающе берет его за локоть, заглядывает в лицо — можно? И получая кивок, направляет их к указанному зданию. — Ты… всегда с собой еду носишь? — Ты про сахар? Да, с недавних пор. У меня тоже иногда падает, я закидываю. — А у тебя от чего? В ответ ему хитро улыбаются, запрявляя руку в карман. А когда парень ее снова достает, то пальцем обводит вокруг стаканчика Арсения — над ним возникает солнечное кольцо, пышащее жаром. — Теперь не остынет. Сразу забыл, что теперь так могу. Арсений распахивает рот, пока Антон стирает остатки краски с пальца. Кажется, у него в кармане свой тайник. — Ты… тренируешься со светом? — Пытаюсь. Мне вчера кое-кто помог раскрыть потенциал. Но с иллюзиями мы не работали, а я., –Антон мотает стаканчиком из стороны в сторону в жесте so-so. — … переживаешь попробовать без партнера? — довершает Арсений. Антон бросает на него быстрый взгляд. — Это не из-за твоей пантеры, если что. Они так и не обсудили между собой тот четверг, поэтому молчание повисает неуютное. Мимо проносятся машины, взвизгивают тормоза, город вдруг становится громче, и это давит на нервы. — Я так не думал. Антон ловко подтягивает его ближе за всё ещё сцепленный локоть, отдергивая от самокатчика. — А стоило бы. По секрету — теперь тебя боится Гудков. Он думает, что ты ограбишь запасы «мурманской» и натравишь на него иллюзию, чтобы он стал сосулькой. На всякий случай Арсений держится к Шасту поближе, раз тот так лавирует среди малолеток на симах. Они с Гудковым тоже не ладят, но только словесно — он Арсению неприятен, как застрявшая между зубов ириска. Такая приторно сладкая. Фу. — А почему не хочешь тогда.? Я про иллюзии. Вопрос, похоже, тоже глубже, чем интерес о любимом цвете или детской травме или какие чипсы Антон ел на новый год — потому что парень делает паузу прежде чем ответить. — Боюсь, что у меня не выйдет ее контролировать, — слова он подбирает, но только потому, что не выражал страха вслух, — У меня с тенями… у меня удовлетворительно за иллюзии. Не выходило, как ни бился. А теперь, когда я чувствую, что мое — это свет, я просто боюсь не удержать его. Арсений понимает. И неосознанно, но ободряюще сжимает его локоть через толстовку. Они подходят к зданию впритык, и Арсений не уверен в том, что хочет предложить попрактиковаться вместе. Не уверен, а от того упускает момент, когда такое можно ввернуть в разговор. — Сюда? — Ага. Если не понравится, то пойдем в твою любимую Картошку, — Арсений показушно морщит кончик носа, но тут же улыбается. Краешком губ. Он придерживает дверь, когда оба заходят в помещение. Перед ними открывается просторная студия, утопающая в неоне и зелени. На стенах — картины из масла, по углам тоже картины, но из эпоксидной смолы. Их встречает девушка и провожает за стол с подвесными лампочками, усаживает на два соседних стула. Вокруг собралось еще трое незнакомцев — Арсений понимает, что они на мастер-классе, но пока до него не доходит вся суть. Доходит только то, что это явно дороже, чем чизбургер с колой зеро, а поэтому наклоняется к уху Антона, пока им разносят материалы. — Сколько я должен перевести тебе? Антон отстраняется. В его глазах горит явное осуждение. — Хочешь заплатить? — Конечно. Деньги в этом мире решают всё. Иногда даже количество вдохов, которые остались человеку. И неправильно, что Антон даже на свидании, но потратит свои финансы и за Арсения. Между ними ставят несколько колб, баночки и пипетки. Шастун ждет, пока девушка отойдет и так же мягко тянется к чужому уху. — Доверием, — кончики пальцев на секунду касаются ладони Арсения, но робко и ненавязчиво. Так, чтобы понял, что речь только об этом вечере. Без взаимных стычек, подколок, драк и мнимых ненавистей. Арсений понимает. Понимает и замирает. — А если я беден на вашу валюту? — Можно в кредит. Разбить на два платежа, например, — это явный намек на вторую встречу — огонек в глазах Антона это подтверждает, и щеки самого Арсения вспыхивают. Он поспешно отворачивается к столу, но руки Антона не отталкивает. Впрочем, он и не отвечает. А на столе тем временем разворачиваются события. Оказывается, что Антон привел на мастер-класс по изготовлению масляных духов — и Арсений разом загорается, вынюхивая аромат за ароматом. Когда-то они закидали друг друга навозом в конюшне, и с тех пор их стычки не обходятся без шуток о говне. Но об этом в такой момент вспоминать не хочется, хотя за Шастуном станется вкладывать во все смысл. Вероятно, тот инцидент хочется перекрыть созданием чего-то нового? Не того, что пропахло лошадиным потом, прелыми яблоками и гниющими копытами. А может ли быть что-то новое? Мастер-класс проходит за какие-то полтора часа — Арсений выводит свой аромат, Антон тоже, хоть и шутит на ухо, будто он пахнет теперь банными вениками и ссаными тряпками — то есть дубом и мускусом. Про аромат Арсения Шастун, как ни странно, не фонтанирует эпитетами — хотя можно нашутить о пасторстве, рождестве и пасхе — потому что выходит запах с цитрусами и корицей. Уже на выходе из студии Арсений придерживает Антону дверь — и выходит следом. Запах улицы никогда еще не был таким свежим. Как и вечер. Почти все воскресные вечера Попова зациклены на гниении в кровати, даже тусняки с Эдом не выманят его из пучины пледа и кино. Но Антон как глоток свежего воздуха. — …так она говорит, мол, лимон… Лаванда… Мне кажется, у меня нос уже ниче не чует. Но это вполне исправит порция жареной картошки. Арсений хихикает, носом зарываясь в шарф. На улице уже стемнело, но город залили фонарями и звездами — поэтому темнота почти неощутима. — Это… было необычно. Теперь я буду пахнуть священником на парах, — Шастун прерывает тираду, качая головой. — Арс. Ну какой из тебя священник? Священники не таскают кожаные штаны, — Антон улыбается по-прежнему, и Арс в который раз за вечер фыркает. — Может, я лютеранец. — Да ты врешь и не краснеешь. — Но у нас было религиоведение! — Это на котором ты высмеял этикет юбок и платков? Такое было. Арсений, воспользовавшись карт-бланшем, допытался до отца Сергея с вопросом о корреляции длины женских юбок и уровнем веры человека. Тогда его отправили к лютеранам, чтобы он приставал к ним. А Арсений и пошел — в церкви ему спели на гитаре и напоили чаем. И ни одного косого взгляда на джинсы. — Просто в душе я феминист. — Тебя, кстати, за это Яровицина любит. — С теневой параллели? Антон кивает. — Ага. На втором курсе просила познакомить вас. Но я сказал, что ты слишком занят собой. Арсений не то, чтобы осуждает, но взгляд на подколку бросает недовольно-наигранный. С ним по первой пытались знакомиться девушки, но после сентябрьских событий быстро идею бросили. Свое место в этом занял Руслан, но больше, конечно, Арсеньевский консерватизм и забитый график. Однако интересует другое. — Только из-за моего эго не познакомил? Антон, запутавшийся в шарфе, замирает на долю секунды. Это видно. И видно хорошо. Только вот не Антону, который делает вид, будто пропустил вопрос. Может, это и честно — он опоздал на вымирание и хочет немножечко потом умереть. — Где ты хочешь поужинать? Есть предпочтения? — Разве сегодня всё решаешь не ты? — Арс. Это же предпочтение, — почти не думая, Арсений кивает сам себе. — Есть один гештальт. Но ты будешь смеяться. *** — Когда ты сказал, что я буду смеяться, ты имел в виду, что я прихуею? Арсений морщит самый кончик носа. Матерный Шастун в стенах вуза обычно пропадал, но сейчас они за его пределами — и расслабленный Антон позволяет ввернуть себе красное словцо. Они сидят на крыше общаги — с нее распахивается вид на ленту лампочек и город в целом. Под ногами зияет Нева, а строительный кран тянет отяжелевший диск солнца к горизонту. У Арсения в руке шаверма, Антон свою доедает; между ними бутылка колы зеро и пачка с солеными кальмарами. — Я не похож на того, кто любит шаверму? — Ты похож на того, кто отличает прожарку креветок и бесится, если в ресторане ему не доложили вилку для вилки. Арсений прыскает, чуть не расплевав салат по крыше. Первый час скованности с Антоном минул — теперь они могут забросить ноги друг на друга и прижаться плечами. Нева действительно загорается — по ней пускают рябь каждую пятницу, чтобы вечерние рейсы в Пулково настигали ориентир. Это традиция, пошедшая с тех пор, как по Неве садились во время войны. Дань уважения тем, кто в голодные годы зажигал на реке свет, рискуя жизнями. — Арс? — Антон. Арсений поворачивает голову, смотрит вопросительно. И Шастун, завороженный упавшей на глаза челкой, отставляет колу к козырьку крыши. Они не сидят на краю — опираются о слуховое окно. — Ты реально меня с первого курса во враги записал? Арсений вздыхает. У него немного портится аппетит, но это каноничное событие, если его, как котенка, берут за шкирку и окунают в ведро с непролитыми слезами. — Только из-за стаканчика? Я не пытаюсь пристать с этим, просто… что я сделал не так? Антон выглядит взволнованным, и Арсению это передается. Он совсем отодвигает остаток шавермы, сгибая ноги в коленях. К стыду Арсения, он и сам не помнит, почему всё так закрутилось — на стаканчик наслоился эпизод в столовой, на него — тревожка и личные загоны Попова, который в момент поступления страдал перфекционизмом и холодом от отца. Во всех он видел конкурентов, а в забавном парне, вокруг которого вилось полпотока — душу компании, но туда одиночка-Арсений не мог пробиться всю жизнь. — Нет, конечно, нет. Это просто я такой… я не могу так открыто объяснить. Извини. — Всё нормально. Значит, в другой раз. — Если. Если он будет. Арсений ловит загон, утыкаясь взглядом в скат крыши. Антон тоже ловит, но запястье, заставляя посмотреть на себя. — Что «если?» Если захочешь ты? С какой стороны сомнения? Арсений качает головой. Вот поэтому он хотел больнее Шаста ужалить. Чтобы он, как пес — понял основной инстинкт пчелы и стал обходить улей стороной. — Мы это зря, наверное, затеяли… Антон не сдвигается с места, но говорит четкое и холодное. — Арс. Этого хватает, чтобы повернуться и заглянуть в чужие глаза. — Ты сейчас будешь говорить, что всё бесполезно и попытаешься уйти. Только завтра я найду тебя в универе. В Картошке. В комнате. И мы всё равно дойдем до первопричины. Поэтому я просто хочу понять. Чего ты так боишься? Арсений хмурит брови. Он не хочет уходить. Он хочет сидеть и обсуждать сериал с Раскольниковым, который все поносят, хочет тронуть запястье Антона, вдохнуть его новогодний запах и подразнить дедом, но тем, который мороз. Хочет — и боится. На ум приходит тот случай в дежурстве и Арсений вкладывает туда смысл, надеясь, что Антон поймет. — Со мной каши не сваришь. Как ни странно, но во взгляде напротив проносится решимость. — Не знаю, кто тебе внушил это, но он круглый долбаеб. Щелчком пальца Антон отбрасывает было вынутую пачку сигарет. — Ты осознаешь, что намеренно провоцируешь к себе ненависть и саботируешь чужое доверие, лишь бы никто к тебе не привязался? Считаешь, что проблемный? — Антон прерывает было начатую тираду, чтобы вдохнуть побольше воздуха, — Да ты просто кладезь контрзависимого поведения, — и уже ближе к лицу Арсения, на выдохе, — Прямо карьер для ковшей психотерапевтов. В этом есть доля истины. Арсений же портит доверие. Устает решать всё за всех, оттого и не поддерживает связи, если они рушатся. И он пытался тащить на себе первое время все взаимоотношения. Вот только Попов не в песне Земфиры, где огромной любви хватит всем и с головою. Если любовь — одиночная акция, этакая скидка в черную пятницу, то нечего ждать, что товар не разобьется при первом же использовании. И Арсений, как акционный чайник с треснутым донцем. Разбился. А чтобы никто о него не порезался — сам отвадил любую попытку посторонних заварить в нем любовь. Кажется, Антон первый, кто обратил внимание на разбитую посудину. Если мир — большая кофейня, где можно не покупать чайник и взять кофе на любой вкус, отпив из одноразового стаканчика и выбросив в урну, то почему кто-то продолжает искать свою кофемолку и свою любимую чашку? В другой день, еще в начале того месяца Арсений бы нашелся, что прошипеть в ответ. Но он молчит, вдруг осознавая, что не хочет уходить. Отсюда. Сейчас. И завтра тоже. Он хочет сказать, что не проблемный. Хочет сказать, что взрослый. Что осознает несовершенства и работает с ними. Что он всегда скидывался на подарок Антону. Что валентинка с капибарами на каждый февраль — его рук дело. Что только Антон видел его блюющим и что только с Антоном он может есть шаверму и не думать о язвенном колите дольше пяти минут. Хочет сказать, что обманывал себя. Что глаза Антона — как орехи на южных улицах, и что Арсений в них топнет, как плодовая мушка. Хочет сказать, что если бы только голо и предвзято ненавидел — то отказал бы еще в аудитории, когда их поставили в пару. Хочет припомнить Эда и его намеки на химию между ними. Что Арсений бы заперся с Антоном в одной комнате. Хочет сказать, что их подколы — чуть ли не единственный способ контакта, иначе бы Арсений уже давно бросил все это ребячество. И хочет сказать, что в месте касаний их колен у него горит кожа. Но он молчит, вскидывая руку и запуская Антону в волосы. И прежде, чем новый поток психологии обрушится на Арсения, он мягко прижимается своими губами к чужим. На это смелости почему-то хватает. На эту смелость он все прошедшие годы копил. Может, все двадцать. Кончик носа касается второго; Арсений сам размыкает губы; открытый, как бутон, несдержанный, как порыв ветра. Антон вздрагивает, замирает — подстреленная птица — он позволяет себя целовать одну дробленную долю секунды; даже сердце не успевает стукнуть. И перехватывает инициативу, размыкая губы ответно — рука зарывается в волосы, вторую Антон кладет на плечо; пряди Арсения пропускает через пальцы. Никто не запускает язык — но кончики носов трутся, Арсений слышал, что это эскимосский поцелуй — и холодный ветер, и щетина Антона, напоминающая китовый ус — будто погружает в иглу и дальний север. В какую-то полярную страну. Хотя они — и без того две полярности. Но ладони Антона горячие. Они целуются недолго, отстраняются, когда налетает порыв ветра. У Арсения горят щеки, у Антона — глаза. — Шаст. — Арс? — Ты мне заливаешь про психотерапевта. А сам прыгаешь в Фонтанку. Попутал. Антон улыбается мягко. Рука, всё ещё запущенная в волосы Арсения, мягко шерудит прядки. Кажется, что вступать в эту тему — всё равно что ходить без страховки над бездной. Перед глазами всё ещё стоит лицо Антона, говорящего о матери и раке — и всё потому, что кучка людей возомнила себя богами. Но Антон не закрывается. На губах горит поцелуй, у сердца сладко тянет — слова снова перестают быть метательными ножами. — Попутал. Но меня тоже понять можно. Там где-то настоящее солнце. Но всем не дают об этом знать. Кажется, миф об этом петлял по интернету, люди объединялись в коммуны и топили за свою веру, заполняли комментарии в астрономических группах и прослыли плоскоземельщиками 2.0. Только кто бы знал, что в них больше правого, чем в японских машинах? *** После их свидания — Арсений нарекает его в голове именно так — проходит неделя. Полная пар в Училище, допытываний Эда, детей, разливающих лимонад в Картошке и, конечно, загонов. — Просто я неуверен. — Да ты ваще никогда не уверен. Тут Эд прав. Арсений из тех, кто крестится перед экзаменом, молясь о тройке, а выходя, свирепствует, что у него не шестерка — хотя такие отметки дают только в школе — за выученную таблицу Менделеева и благотворительность в фонд бездомных улиток. За всякие бесполезные штуки. Арсений не считает, что он штука бесполезная, но в отношении отношений он всё ещё топчет одно и то же место, рискуя выдолбить себе могилу. И Эд лучше не делает — он же прямой как грабля и такой же хваткий — признает своего человека и без всяких советов с вилами или лопатами делает его своим. А Арсений так не может. Ему бы пересоветоваться со всем хлевом, доебаться до сена и ржавого корыта, чтобы просто с Шастом поздороваться. Род умрет на нем. Они сидят в общажной комнате. Вернее, сидит Арсений, Эд же закидывает на плечо рюкзак и выразительно бьет по часам на запястье. Арсений закатывает глаза, рукава и жалюзи — он не собирался смотреть на субботнее зажжение Невы, но там будет Антон. С которым, кстати, можно поздороваться. — Много думаешь. Вы ж сосались в воскресенье. Ну и че ты паришься? Арсений, захлопнувший дверь, дергает плечами. Он не парится. Он паникует. Всю неделю они мало с Антоном виделись — звезд не падало, пары сократили из-за проекта, а снова звать пососаться на крышу — моветон. С какой-то стороны, шаг нужно делать ему, но Арсения об одной мысли о мутках — мутит. А с другой стороны, это же не должны быть мутки? У Арсения всё серьезно, он хочет дом (студию в трех минутах от метро), семью (в лице одного парня или кота) и море нежности (можно раз в неделю целовать его в лоб и по желанию называть солнцем). — Что это всё игры такие. Вот и парюсь. Эд бросает на него какой-то неоднозначный взгляд. Так смотрят коты, у которых из лотка забирают какашки. — Ну да. Поэтому он за тобой с первого курса приударяет. Кажется, на Арсения падает сосулька. В сентябре. Потому что в голове звенит каким-то пустым и нехорошим осознанием. Он промаргивается уже на улице, все перед глазами едет — и с размаху врезается в мусорный бачок у общаги. Эд глядит на этот финт с плохо скрываемым ахуем, но всё же подает Арсению руку. — С первого? — А он не говорил те? Блять. Если че, то это не я сказал, — и, ставя Арсения на ноги, — А ты думаешь, кто тебе в проебанные экзы слал сырки? Такое было. Арсений не с первого семестра стал отличником — он пару раз слетал со стипухи. В его шкафчике Училища в такие дни оказывались творожные сырки. Но тогда он, грешным делом, думал на старосту — Диму Позова — а кто еще был в курсе его фееричных проебов? Ну разве что друг старосты. Арсений не хочет отлипать от мусорки. Он хочет в нее нырнуть и закопаться. Там ему место. С тихим «блять», он закрывает лицо руками. Тяжелее приходится Эду. Выдерживать это всё — явно карма за его распиздяйство. А еще за то, что он ворует игрушки из детских наборов Картошки. — Арсюх. Идем, — и мягче, будто сжалившись над полоумным, — Ты думаешь там, где надо чувствовать. Вот тя Антоха на свиданку звал? — Звал. — Так а че ты яйца мнешь? Твой ход. Подойди, пригласи и сам спроси про первый курс. Я ж не ваша сова, шоб ваши мысли передавать. — А я думал сова. Арсений слабо улыбается. Но хочется, конечно, простого человеческого плана на оставшиеся сорок лет жизни. Детального. С перерывами на кофе. Эд прав — это в гетеро отношениях можно ждать инициативы от мужчины, и то в нынешних реалиях девушки всё чаще берут дело в свои руки. Сейчас девушки в принципе больше мужики, чем мужики, но вряд ли этот факт сделает Арсения менее гомо. А вот что более гомо — это начать уже двигаться. Шаст, конечно, та ещё звезда, но он не для подвешенного состояния. — А это точно не прикол? — Ага. Длинной в три года. Засунь тревожку в свою книжку про психиатрию… Тебя познакомить с психологом будущим? У тя последнюю неделю такая хандра, шо я сам на стену лезу. Арсений, впрыгнувший в автобус за Эдом, недовольно морщит нос. Его настроение действительно мрачнеет с каждым днем, вернее, с каждой практикой со светом на парах. То самое ощущение тени на пальцах бросает в жар. Это как всю жизнь есть солому, а потом попробовать шоколадный торт. Потом торт забрать и снова подсунуть солому. Тут кто угодно будет в глухой слаботекущей депрессии. Арсений описал бы себя в запертой комнате, которую постепенно наполняет водой. Приемлемо, если отрастить жабры и смертельно, если он не человек-рыба. — Пас. Даром, что не сив. Эд всё-таки продолжает, прикладывая карту к валидатору. Им ехать всего пару остановок, да и автобус полупустой, поэтому диалог можно не обрывать. — Ира Кузнецова. Если не хошь верить мне, то поговори с ней. Тут начинает раздражаться уже Арсений. — Ну и с какой стати? То, что она на психфаке — не значит, что я должен тащиться и ныть ей о своей профнепригодности. Только вот накормленный тортом соломоеда не поймет. Или поймет, потому что тоже против нездорового рациона. Эд упирает руки в бока, нависая над Арсением. Это не сложно, если стоять в автобусе на месте с колесом. — Так поной об этом в течение следующих тридцати лет! Что ты не там, шо ты потратил жизнь на то, чтобы быть тем, кем никогда не являлся. И это тоже верно. Так половина страны делает. Вторая половина или смирилась или устроилась по призванию. Но статистика о последних умалчивает. Их просто мало. — Может, это такой тест., — буркает, но взгляд опускает под ноги. Бог посылает самым любимым капибарам самые сложные испытания. — Арсений, — звучит не зло, а устало. Потому что любой устанет вдалбливать очевидное в чужую голову, — Тебе, блять, уже показали, где твое дело, а ты всё боишься начать с нуля в гарантированном успехе, — и четче, отрезая возражения, — Это не тест. Арсений злобно сопит. Им остается год, а он только-только понял, что потратил два на ерунду. Легко говорить тому, кто не провалился в единственном осознанном выборе — профессии. Может, Эд и прав, и ему для пинка только волшебного луча с неба не хватает. Такого, который укажет на его место в этой жизни. Какая ирония, что луч должен показать на тень. — Я ж не прошу тебя душу вынимать и полоскать. Просто расспроси ее об… Она как ты. Тоже хуйню делала, пока не отважилась шагнуть в свою сферу. Это звучит лучше, чем наставление открыться малознакомой — кошмар — девушке. В голове Арсения вообще девушки стоят рядом с тревожной кнопкой. На ней, как на меме, написано: «ааа, женщина». — Если поговоришь с ней, я тебе половину «предрассветной» отдам. Самой черной. Интервьюер из Арсения плохой, он знает только вопросы о зарплате и дрочке, но за такие обещания можно и пошевелить мозгами. Их место встречи — крыша на Невском с видом на Казанский. От парадной ключи были у Кати, которая жила здесь с бабушкой. Поэтому раз в месяц можно облюбовать брезент рядом с голубиными гнездами и подумать о высоком. Крыша эта небольшая, компания влезает через воздуховое окно и разбредается по парам и тройкам. Дима остается сидеть с Катей на раме. Эд оставляет Арсения у парапета, а сам идет с Егором к торцу, чтобы накрыться одной джинсовкой на двоих. Есть ещё та самая Ира Кузнецова, которая сейчас в гордом одиночестве свешивает ноги с парапета. Антона пока нет, поэтому Попов топчется возле Димки. Ему стремно просто идти к Ире и тыкать микрофоном в рот, спрашивая о жизни. Зато у Поза взгляд острый, наметанный, он как бывалый врач в городской поликлинике с опытом в двести лет и две тысячи детей под ледокаином– знает, где болит еще до жалобы пациента. А с Арсения и стрясать анамнез не надо — по нему видно, что болит очень долго, а вскрыть рану он не дает, зачем-то ее баюкая и углубляя гниение. Может, поэтому Дима тоже машет на Иру. Арсений плохо понимает, чем она может помочь, если он всю жизнь посвятил себя игре на виолончели, а одна попытка сыграть дирижером вдруг перевернула мир. И годы практики, веры и надежды улетели в трубу, которая, вообще-то, тромбон. Он разворачивается, злой и грубый, оставляя всех за спиной. Топая к парапету, он слабо понимает, как его разбитое эго может склеить пять минут наедине с одногруппницей. Понимает слабо, но шагает. Наверное, так чувствуют себя безнадежно больные, готовые рваться к знахарям, гадалкам и целителям за три тысячи верст от КАДа. Вот же кадство. Попов присаживается рядом, свешивая ноги за пределы крыши. Отсюда видно Казанский и кусочек Невы; Ира никак не реагирует на его присутствие, только стряхивает с сигареты пепел. Арсений прокашливается. — Ир, я хотел спросить. Девушка поворачивает голову. Ее лицо выражает скульптурную скорбь, на нем не прочесть ни эмоции, однако Арсений храбрится, продолжая скользить глазами по красивому, но холодному выражению. — Эд… Он сказал, что ты… Кажется, Арсений выглядит с таким заходом как мальчишка, которого мама впервые послала за хлебом, а он не подготовил речь, чтобы ему дали батон подмосковный, а не пизды. Но уже не до имиджа. Когда жизнь засасывает в депрессию, как в слив ванной, Арсений готов бросить гордость и перестать печься о том, что весь состоит из предубеждения. — Короче. У тебя вроде как тоже был… плохой опыт выбора, — начинает он плохо, но это лучше, чем ничего, — Ты не можешь рассказать, как ты справилась? Ирино лицо в целом не меняется, но в глазах что-то оттаивает. Маска безразличия не трескается, но она снова поворачивается на Арсения, и в этот раз девушка не кажется куском мрамора под рукой Микеланджело. — Сильно мучает? Арсений опускает глаза на крыши домов. Он и сам не знает. Просто чувство никчемности под дых бьет, как будто ему внутривенно пустили чужие истории успеха и в конце каждой сказали, что их герои получают по миллиону в месяц. А он так и сидит в Картошке, боясь положить в чизбургер майонез вместо кетчупа. — Прилично. Ира кивает. Тут она точно как психолог, хотя это ее первое образование, а второе — солнечное Училище. — Особого секрета нет. Ты просто переживаешь или застреваешь в бесконечном цикле себяжаления. Что мир несправедлив. Что просрал шанс. Ира курит, но по ощущениям берет сигарету и каждым изречением тушит бычок об Арсения. Причем не о ладонь, а сразу сердце. И о почки. А может, они ноют от того, что он на холодной крыше сидит. Всё-таки он их уже раз отморозил. — …что родился ущербным и это всё не дает стать счастливым. Что ты ошибка. Испорченный. Или что ты слабак, чтобы жить так, как хочешь ты. И все-таки дело не в почках. Ира зрит в корень. По шкале никчемности Арс приблизился к мусорному пакету, который никто даже вынести не хочет, настолько он лишний и вонючий. Спрашивать, в чем был кризис Иры, он не решается. Только глядит молчаливо и впитывает слова, которые мог сформулировать в своей голове сам — но в том то и фишка, что сам он не смог. Это как вправить вывих плеча. В теории и самому можно, но на деле себя так жалко, так жалко, что лучше всю жизнь ходить кривым и помереть от радикулита в сорок. — … но зависит от того, в чем твой кризис. Вот оно. Нужно открыть рот и сказать языком. То, чего Арсений избегал. Он надул проблему и теперь боится, что весь ее объем не стоит и капли себяжеления, на которое он сподобился. А ведь так и есть. — Во мне, — он ковыряет брезент, предпочитая интересоваться крышей, а не вниманием девушки. Может, еще не поздно стать крышечинителем и устроиться мыть окна, а потом упасть в двор-колодец и больше никогда не оказаться онлайн. — …я как будто выбирал все эти годы… не себя? Выбирал того, кем меня видеть хотели, — Арсений жует губу, выдыхая устало, — А вышло, что мое призвание в другом. И я как дурак до последнего это отрицал. Ира снова стряхивает пепел. Виснет пауза. — Боишься начинать с начала? Попробовать сойти с тропы за метр до финиша? Арсений кисло кивает. Училище они окончат, но что с того, если он положил жизнь на дело, к которому душа не лежит? И крышечинитель из него отстойный. И чинитель стиралок тоже. И вообще все из него не лепится. Паузу Ира расценивает по-своему. — Знаешь. Я однажды села в поезд. Это был декабрь. У всех праздники на носу, а у меня партнер, два кота и последние пятьсот рублей на курицу, — девушка улыбается, — Мне тогда на нее не хватило… Я только сошлась со второй половинкой, в тот год с зарплатами было туго. Но я поняла, что моя профессия не для меня. — А кем ты была? — Учительницей. Учительницей, которая терпеть не может детей. Арсений хмыкает. Тут он солидарен. — … и я бросилась в Училище. На платку, конечно. В поезде, когда я ехала в незнакомый город, оставив свою пару в родном, я села в купе с мужчиной. Он экономистом был, ехал разрешать что-то с прогоревшей чужой фирмой. Не суть, — девушка делает паузу, стряхивая пепел. Арсений слушает внимательно, представляя снег, плацкарт и чай в подстаканниках на фоне метели, — Мы разговорились. Я рассказала, что переживаю из-за своего выбора. Представь. Двадцатилетняя дурочка, которой не хватило на обед, едет учиться в кредит посреди зимы, оставив кота и жену. И он сказал мне одну фразу. Ира делает паузу. Арсений игнорирует слова о жене. — Образование всегда окупается. Сзади хлопает рама. Под ногами взвизгивает тормозами машина. Переварить услышанное нетрудно, но понять смысл — это другое. И девушка как будто эту мысль понимает. — Сейчас я еще не выпустилась, но меня уже взяли на полставки. И эти деньги уже покрывают мою прошлую зарплату. А еще. Это работа, которая мне нравится. Когда-то я молилась на то, чтобы мне хватило купить макароны не по акции и плакала в школьном туалете после каждого рабочего дня. Это звучит плохо. Арсений, конечно, в Картошке не рыдает, но ему тоже кисло стоять за кассой и думать о будущем. Особенно, если через год он сменит фартук общепита на клавиатуру в каком-нибудь ведомстве, чтобы вести учет теней в том же Минобороны. А его умений в тенях только на бумажную волокиту и хватит. Какой отстойный сценарий. — Арсений. Я загадывала пообедать на день рождения в ресторане, а сегодня я обедаю в нем каждый день. Я думала, что все живут до выходных, но оказалось, что есть вся неделя, если работа в кайф. Арсения пробирают мурашки. Нет ничего более особенного, чем история того, как человек решился и получил мечту. Не так. Осуществил мечту. — … если я, он, она или весь мир скажет «не бойся», то это ничего не изменит. Изменит только твоя вера в себя. Знаешь. Кто-то ищет себя всю жизнь. А тебе повезло понять предназначение в свои двадцать один. Может, это не удар судьбы, а подарок? Кажется, вся их группа видит, что Арсений темной лошадкой затесался в стадо овечек. После той иллюзии в Училище сомнений в его теневой стороне нет даже у Иры. А он все еще сомневается. Он, конечно, не гинеколог, но это пиз… Да и Арсений в таком ключе это не разбирал. Его отец выучился к двадцати и всю жизнь отпахал на заводе. Работа для него — ошейник и гиря, а еще пилюля, которую нужно проглотить и не морщиться. Неприятность, которую переживают восемь часов в день и пять дней в неделю. Отец себя не искал, он просто пахал, как ломовая лошадь. И Арсений думал, что он тоже должен. Не искать, а идти. Но, оказывается, в мире есть не только протоптанные тропинки, но и непролазные леса. И можно найти свое, если не бояться. А все всё равно предпочитают гида, фонарик, запас консервов и навигатор, точки в котором забил кто-то другой. Арсений выдыхает пар. Он живой. Он не в порядке. Да, он потерян как слепой котенок и, конечно, напуган. Но он жив. И молод. И видит, куда направлен ориентир. Он боится, что цель огромна и на такое ему не покуситься, но медведей ведь тоже едят по кусочку. И конкретно сейчас он не может всё и сразу. Но он может… начать? — Изначально я думала, что ты спросишь про кризис ориентации. — Почему? — Мой профиль. Жена. Ну, конечно. Арсений молчит, складывая два и два; обдумывая степень откровенности, которую он может озвучить вслух. — Здесь я уже свой урок прошел, — выдыхает он наконец, — Ты не удивилась вопросу? Девушка набрасывает на плечи толстовку. Маленький сеанс откровенности схлопывается, но не до взаимного холода, а до молчания двух малознакомых людей. — На прошлой неделе ко мне подошел Журавль и спросил, что чувствуют девушки, когда кончают. Может, их откровенность тоже растет. Как инфляция. Вот бы этот диалог увидеть лично. А тут ни стыда, ни совести, ни ссылки на видео. Антон бы из этого сделал хороший мем. Вообще, Антон даже из трагедии вылепит мем. — И что ты сказала? — прежде чем продолжить, девушка делает новую затяжку и выдувает дым в сторону. — Распад СССР. Лицо Арсения выражает нечто среднее между желанием продолжить революцию и быть сфотографированным в подвале посреди ночи. И всё-таки жажда знаний одолевает. — А конкретнее? — Ну точно не внезапное желание решить пример через дискриминант, — Ира стряхивает пепел на крышу и уголок ее губ изгибается в попытке улыбнуться. Кажется, Арсений, закрывшись в своем мирке отчуждения и страха быть уязвимым, пропустил почти все студенчество. Тусняки, профкомы и танцы с подругами в барах после удачных сессий. Кажется, он пропустил и молчаливую Иру, и вдумчивого Диму, и Катю и кто его знает, сколько еще… Если на мир всегда смотреть волчонком, то и мир будет подкидывать мясо, голод и бесконечный бег, отражая мировоззрение зеркальной гладью. И Арсений, внутри которого развязывается тугой узел, это вдруг понимает. И понимает, что у него таких узлов немало. Один, например, должен был прийти уже на их крышу. Веселый такой узел. Мандаринами пахнет. Поэтому Арсений благодарит девушку и встает на ноги. Ему нужно отыскать Антона. В попытке найти того, Арсений доебывается до Эда. Тот приказывает взять номер телефона Антона лично и набить себе на лбу. Поэтому к тому моменту как Шастун наконец-то влезает на крышу с сигаретой в зубах, Арсений с пять минут гипнотизирует мессенджер с их диалогом. Он, кстати, закончился на обсуждении вероятности перехода человечества на белковую диету из сверчков, если птичий грипп уничтожит всех куриц. Арсений тогда написал, что в Картошке появится сверчок в панировке, а Антон отметил, что если бы за кассой стоял Арс, то он бы купил. Два года. Два года Арсений не замечал бревно в глазу. Поэтому, стоит краем глаза увидеть силуэт парня позади, как Арсений вспыхивает. На продуваемой крыше становится вдруг жарко, от этого он почти пищит свое хриплое. — Привет… И хочет покричать на Неву, потому что звучит это очень тупо, а все потому, что последние десять минут Арсений тратил на новый план жизни. В том числе на будущий подарок будущему сыну будущих супругов Димы и Кати. У него же своя личная жизнь неинтересная. «У неинтересной личной жизни» брови взлетают вверх, пытаясь нагнать выдохнутый дым. И эта самая «личная жизнь» в ответ мягко улыбается, стряхивая пепел. — Привет, — Антон наклоняется к ведру, чтобы затушить сигарету, — Я пропустил разводные мосты? Арсений стреляет глазами на Эда на том конце крыши. Представляет, как тот влепил бы ему подзатыльник за недельное потягивание кота за хвост. Руки трясет как стиралку на режиме отжима. Он вдыхает поглубже. — Ты сходишь со мной на свидание, если я позову? Сначала у Шастуна, зависшего в позе рака над ведром с окурками, распахиваются глаза. Наверное, Арсений выбрал не самый удачный момент приглашения. Менее удачно только приглашение лицом в унитазе. Или выписанными на снегу строками. Выписанными не от слова писать. Какие гадкие картинки. Это у него от Эда. Мелькнувший шок и первая радость на лице Антона меняются, стоит ему взглянуть на бледного как простыня Арсения. Тот представляет, как Шастун высмеивает его прилюдно, объявляет о помолвке с Мягковой, целует ее взасос и мчит на девятке в Воронеж. Там они вырастят дом, построят собаку и посадят хомячка, которого нарекут Сеней. Сценарий рождается за пару секунд, и Антону приходится наклониться, чтобы заглянуть в стеклянные глаза Арсения. Тот видит этот взгляд спокойный перед собой, и мысль о хомячке Сене отъезжает на второй план. Невозможный Антон невозможно склоняет голову набок, и в глазах его сияют искорки от невозможно звездного неба. — Слишком неуверенно, — почему-то шепчет Шастун, и сердце Арсения делает ебоньк. — Неправда., — так же тихо вторит он. Может, уверенности было на кончике ножа, но откуда ее брать, если в мозгу обезьянка бьет на красные кнопки с надписями: «а-а, это Антон». — Ты ждал неделю. — А ты два года. Взаимные упреки — их фишка. Между бровей Антона залегает складка. Если Шаст вспомнит это Эду, то цепочка получения по шапке дойдет до Арсения. И это беда. У него же шапки нет. — Что..? — Что? И быстрее, пока Антона не тюкнуло осознанием говорливости некоторых персон, Арсений вскидывается. Он меряет шагами пространство рамы, едва не стукаясь о распахнутую створку окна: — Я не хожу на свидания, но если бы ты на него пошел, то и я бы побежал… На свидание. Наше. А то прозвучало как не наше. Но оно наше, да. С каждой новой фразой улыбка на лице Антона всё больше, а челка Арсения всё более мокрая. Он потеет как окно под дыханием алкоголика. Да так сильно, что Антону приходится протянуть руку и поправить чужую челку, привлекая внимание. — Конечно, я приду, — и не позволяя дернуться или прервать, — На наше свидание. — О-о… — Да… — Очень… хорошо. — Обычно… После такого спрашивают о дате, но я, конечно, знаю, что ты и сам спросишь. Кажется, у Арсения вспыхивают щеки. Руки Антона держат его за талию, заставляя опереться об оконную раму. — Когда тебе удобно? Сегодня воскресенье, а завтра у меня смена… Хочешь пойти во вторник? Если ты, конечно, свободен? — Во вторник мы идем на паству в секту. Забыл? Арсений мысленно всё-таки дает себе подзатыльник. Им же нужно надеть балахоны и прийти в храм, потому что Матвиенко им оформил пригласительный на ежемесячную паству в «Звезды зажигают». Всю неделю они рыли инфу о падениях и дошли до мыслей, что криминальная подоплека может быть связана только с теми, кто знает о нынешнем режиме, и кто ее яростно отрицает. А это все — секты. — А после собрания настроения не будет? Пропахнем ладаном и воском? Антон прыскает. — Я бы не хотел идти в секту бок о бок с тем, с кем у меня через час свидание. — Тогда нам вообще не нужно идти в секту. — Начнем с того, что никто не должен идти в секту. — Среда? — Среда. Только Арсений хочет сказать о том, что место пока не раскроет, как крыша под их ногами начинает гудеть. Антон хмурится, на рефлексе толкает Арсения к воздуховому окну, а сам цепляется за рамки. В небе, расчерчивая напущенные тучи, сверкает вспышка. Медленно и тяжело, по тучам, как тесто по сковородке, сползает Альдебаран. Шесть пар глаз видят, как обрывается стальной трос крана, звук доходит с опозданием, стальной и режущий хлопок. Звезда, мигнув всеми лучами, тяжело валится к Лахта-Центру. Через пять секунд по крыше раскатывается звук удара. И это третье падение за сентябрь.