Полярия

Шатается Арсений туда-сюда до тех пор, пока Алина не ловит его за локоть у кассы и лицо у неё сложное, брови сведены на переносице, что парень едет по упавшей картофелине — и больно ударяется бедром об угол кассы. — Тебя попросили к окну. — Меня? Арсений озадачено оглядывается: сегодня он не принимает заказы, он только их выдаёт, потому это явное упущение Алины как менеджера. Час поздний, так что гостей с гулькин нос и он может поотпираться. Он как раз открывает рот, чтобы начать, но Алина легко подталкивает к окошку, буркая вслед, что свои перерывы Арсений отгулял. Помня предупреждение Эда о своем бывшем в лице Руслана, том самом, который попил его крови на первом курсе, поматросил с месяц в качестве передруга и сбежал работать в жаровню. После того, как Арсений нашел его голым с его подругой, конечно. Конечно, с голой подругой. И ждать в Картошке Руслана не новое. Тот может заявиться спустя год, чтобы подпортить жизнь. Уже было. Вылить колу на пол или унизить на глазах всей группы. Тоже былое. Арсений крепится, двигаясь к окну. Делает шаг, напяливает служебную куртейку, чтобы не промёрзнуть насквозь — месяц, конечно, теплый, но по ночам морозит что пиздец — глаза свои заебанные поднимает и упирается взглядом в парня за стеклом. Взвихрённый под ветром, пухлый, как воробушек в своей ветровке и согнутый в половину минимум — чтобы лицо было напротив окошка, а не ткнулось в козырёк их кассы. И это похуже, чем Руслан. Ну, нет. — Алина, возьми заказ ты! Парнишка за стеклом улыбается, видимо, прочитав по губам или по недовольному лицу Арсения что именно тот испытывает и, вытянув руку, мягко стучит по стеклу. Арсений слова назад берёт — это единственный в его жизни момент, когда он хочет управлять рестораном, но не для золотых яхт и поездки в Дубаи за шоколадками, а только чтобы нахуй закрыться прямо сейчас. Алина хватает рабочий телефон, юркает в этот момент вглубь кухни — предательница. И Арсений, поправив промасленную кепочку, распахивает окно. Антон Шастун не улыбается как обычно. И оно немудрено. Арсений избегал его весь день, игнорируя даже за завтраком. Его не разжалобил ни Эд, ни несчастный взгляд через два стола от него, ни попытка подкараулить у стола раздачи. Весь день он гордо прерывал любую попытку диалога. Вчера оба явились в общагу промокшими, на долю Эда выпал час отпаивания чаем и обтирания солнечной краской. И все потому, что Антон решил поплавать в Фонтанке. В сентябре. Посреди ночи. Турист недоделанный. Антон, наверное, это все понимает. Поэтому наклоняется ниже и силится запихнуть взлохмаченную макушку в окошко — приходится даже на шаг отступить. — Здравствуйте, — улыбку Арсения можно вставлять на постеры хорорров, — что желаете? — Арсения. Арсеньевские брови подлетают вверх, он оглядывается через плечо. Хоть бы никто не слышал, что его можно заказать в Картошке. Пойдут заказы. — У нас нет такой позиции в меню. И захлопывает окошко. Через секунду раздаётся трель оповещения — с улицы просятся принять заказ. И кто просится трудно не понять. Арсений снова разворачивается, в одно движение хлопнув окном так, что рама врезается в ставень и дрожит в стекле. — Либо заказывайте, либо уходите. Антон вздрагивает, его плечи опускаются. В глазах у него блестят огоньки от кухонной подсветки, когда тот спокойно клонится ниже, шмыгая носом. Такое может разжалобить даже Арсения. Даже злого Арсения, который отпахал восемь часов смены. — Колу. Ноль три. Нам нужно поговорить. — Кола. Ноль три. С придурками не разговариваю. Арсений вбивает заказ, надменно поглядев на парня из-под кепочки. Антон, видимо, такое ожидал. Правила игры он принимает с ходу. — Что посоветуете из десертов? На ваш вкус? — Картофельный пирожок с карамелью. Он очень теплый. Не то, что Нева по ночам. — Это была Фонтанка. — А разницы нет. Берешь или уходишь? — Беру… Во сколько заканчиваешь? Арсений ненавидит себя за это, но взгляд на часы бросает. Хотя это лишнее, он и без того знает, что через пятнадцать минут ровно уже будет мчать на дорогом такси домой. — Что-то ещё? — Вы не ответили. Среднюю картошку, пожалуйста. Арсений поджимает губы. И Антон всё-таки втискивает голову в окошко. На самом кончике скатываются дождевые капли, когда тот щурится, заставляя на него поглядеть. Это все ни в какие оконные рамки. — Арс. Пожалуйста, давай поговорим? Алина мелькает у второй кассы. Краем глаза Арсений видит, что у них наплыв — очередь растет. — Я на работе. У меня нет времени. — У тебя смена скоро закончится. Мне Эд сказал. Просто дай мне пять минут, — Антон вздыхает, — Ты хорошо меня поигнорил. Я оценил. И пострадал. И усвоил урок, — и последним лучом надежды, потому что лицо Арсения непробиваемое, как пирожок на кассе с истекшим сроком годности, — Я нарыл кое-что про солнце. И про падение звезд. Арсений серьезнеет. Это уже другое. Это вам не с Антоном расшаркиваться, а с партнером по несчастью и гостайне. — Ладно. Я спущусь через минут двадцать… Заказ пробивать? Лицо Шаста сияет. — А ты голодный? — Я в Картошке беру только чай. — Тогда давай чай. Через пятнадцать минут Арсений завершает смену. Идет наверх. Переодевается и выходит на улицу. Антона он видит издалека. Тот стоит возле кремовой девятки, покуривая и залипая в телефоне. На капоте стоят стаканчики с чаем. — За то, что у твоей машины нет тени, ты можешь отхватить штраф. Фигура Антона распрямляется, стоит ему услышать голос Арсения. Он робко улыбается, шаркнув ногой о бордюр. Все это кажется Арсению очень неправильным, потому что его механизмы кричат — караул. На горизонте мужчина. Надо спасать менталку. — А за то, что у тебя улыбка не светится, ты можешь сесть. Арсений едва заметно хмурится, подтягивая лямку рюкзака. Этот комментарий выбивает из колеи, как тогда, на Дворцовом. Но он по-прежнему на Антона зол, и тут уж не поможет даже мятный чай. Даже два чая. Даже с валерианкой. — Нет такого закона. — Но ты всё-таки сядешь, верно? — Антон похлопывает тачку по капоту — она хрипит под этим движением, и только тогда Арс понимает, к чему это парень ведёт. — Это твоя? — Димкина. Он сказал, что для такого дела даст погонять. — Какого дела? Мы же на пять минут поговорить только? — А-а-арс, ты иногда туго мыслишь. — Извини? Кажется, по виду Арсения можно понять, что его вечер не задался. Последние вечера на этой неделе в принципе бешеные. И это, конечно, лучше, чем отлеживаться на чердаке в приступе себежалости, но от таких вечеров вероятность угодить в дурку растет в геометрической прогрессии. Антон пристыженно опускает взгляд в пол. — Давай сядем? Под начавшейся моросью Арсений готов даже в вишневую шестерку Зинченко, на переднее и на дрифт. Он смотрит все еще из-под нахмуренных бровей, обходит Шаста, садится в машину и стаскивает рюкзак. За руль умещается Антон. И заводит машину, включая подогрев. — Ты что-то сказал про солнце. — Арс. — Что? — Извини меня за вчера. Арсений молчит. Только пялится на вывеску Картошки. Кажется, он должен был ее выключить. Молчание затягивается. Чтобы его разбавить, Антон таки открывает бардачок, случайно шаркнув рукой по коленке Арсения. Тот отдергивается, но Антон если и замечает, то не придает значения. — Знаю, что это выглядело по-еблански. И что звучит по-еблански тоже. Но там, на мосту, я просто захотел разом… Не знаю. Обнулиться? Не умереть. Просто… Что-то почувствовать? Антон, говоря, развязывает сверток карт, на ручник и коробку передач ссыпаются справки и копии, чертежи и брошюры. Арсений ловит взглядом надпись на одной такой — «Звезды тушат — и это кому-то нужно». Он все понимает. Но злость, змеей сдавившая сердце, не обмякает. Он не может не понимать — и это бесит. Бесит, что Антон извиняется, а не плюет на него с колокольни. Бесит, что Арсений слушает и не хлопает дверью. Бесит, что он прощает, потому что… Потому что Антон заставляет что-то чувствовать. Без всяких прыжков. И это сводит с ума. — Ты понимаешь вообще, что на меня бы повесили твою смерть? А если бы ты не выплыл? Мне нужно было там стоять и звонить в скорую? Пожарку? Кто занимается спасением утопающих? Его оправданно взрывает. И Антон, поднявший глаза, глядит так спокойно и уравновешенно, будто того и добивался. Это подстегивает как вожжа, попавшая под хвост. –… простите, Станислав, Антон не придет сегодня на практику. И завтра. Что? А, нет. Он просто умер. Сбросился с моста. Охуенно, Шаст! Тираду Арсения не прерывает ничто — кажется, это только запускает обороты, молчание Антона воспринимается за равнодушие. Арсений поворачивается, ссыпая карты под ноги. И зло, на выдохе: — Ты… Просто яма! Знаешь… карьер для ковшей психотерапевтов. Это выходит выдохнуть в лицо. Только тогда Арсений замечает, как неестественно Антон сидит — ощущение, что он проглотил металлический штырь — так сильно замер. Глаза его блестят, а брови сведены над переносицей. — Ты это на втором курсе мне сказал. — Что? — Когда блевал в туалете. Арсений вспыхивает. Захлебывается. Тот туалет. Это бьет под дых из-за воспоминаний. И своего позора тоже. В один момент он срывает ручку и вываливается из машины. Это беспросветный мрак. Он переводится. В другой вуз. Он станет электриком и будет чинить стиральные машинки. Эд начнет шутить про помощь старшей сестре и черно-оранжевые сайты. Но уже плевать. По лужам — к остановке. Плевать на джинсы, не первые промочил. Шастун выскакивает следом, заставляет развернуться; Арсений скидывает чужую руку дважды, трижды, но на четвертый раз разворачивается на пятках, они оба замирают посреди парковки. Их взгляды сталкиваются, Антонов кричит — добей, Арсеньев — отъебись. — Арс. Да, я проебланил. Хуйню сделал. Можешь снова прислать мне коробку риса на Новый год и всовывать купоны в суши-бары в шкафчик, — тут Антон не шутит, Арсений действительно это делал после случая с птичником. Это было в отместку, зная, что Шаст — аллергик. Разве что в коробку он тогда доложил антигистаминное — на всякий случай, но вряд ли Антон распаковывал рис, чтобы увидеть. Потом все десять пачек крупы сдыхали на кухню. Еще неделю вся общага питалась пловом. — … я действительно извиняюсь, — Шастун выдыхает, сбрасывая руку с портфеля Арсения. Он разворачивается на пятках на эмоциях, вплетает ладони в кудри и ерошит. В свете фонаря с них искрами сыпятся капли, — Я запорол все. И уже тише, опуская вдруг руку в свой карман, — Вот. Я знаю, ты вчера запас потратил из-за меня. Хочу, чтобы у тебя был этот. Антон протягивает руку. В ней — бутылек, полный теней. Похожий на сейчас тот Арсеньев, из которого он вчера лил свет в Фонтанку. Кажется, он забыл его в полицейском участке на лавке. А ведь до вчера он носил на груди долго, не обновлял почти год. И сейчас эта протянутая краска заставляет краске прильнуть к щекам. Вспышка злости гаснет, как сигарета, втоптанная в грязь. — Это уголек, — грустно и тихо поясняет Антон, — Капля может успокоить, абсорбировать, привлечь сон или наладить работу нервов. Знаю, это не загладит всего. Но просто хочу, чтобы у тебя были тени. Арсений забирает кулон. Вертит. Поспешно опускает в карман куртки. — Я тебя терпеть не могу. — Знаю, — как-то тоскливо отзывает Антон. Тоскливо, но прямо и без попытки поволочиться за парнем до остановки. — Но я очень надеюсь, что в воскресенье ты не удумаешь снова прыгать в канал. Это звучит тихо, но прямо. Антон вскидывает голову, взметая новых ворох капель. Они все еще стоят под прогнозируемой моросью. Как назло, через минут пять ее отключат. — Значит, не отменяешь? — надежды в этой фразе больше, чем в работах первокурсников — воды. — Я очень к этому близок. В паузе между ними пролетает несколько крупных капель. — А что заставит передумать? — осторожно уточняет Антон. — Подумай за меня. Это звучит как вызов. Это и есть вызов. Ответка на диалог на Дворцовом мосту, когда за Арсения обещали взять ответственность. Кажется, пора демонстрировать. — Сядешь со мной в машину? — Слишком неуверенно. Взгляд синих глаз коварен, а зеленых — внимателен. Антон притормаживает. Вдвоем им пришлось ставить сценку на выпуск с первого курса — и может тогда Арсений заметил, как легко Шастун подключается, раскусывая его настроение. И сейчас парень медленно, словно шагая на расстрел, выдает. — Мне бы хотелось, чтобы ты сел в машину со мной. Арсений, несмотря на дождь, гордо взмахивает челкой. Ловкости в этом жесте как у промокшей курицы. — Хоти и дальше. Глаза напротив распахиваются. Уголок губ дергается — неприступность порождает действие. Не думая, Антон шагает вперед, сокращая между ними пространство до минимума. Весь их разговор напоминает кошачью драку, где один стачала вылизывал второму жопку, а потом надрал уши. Кто из них кто — вопрос открытый. Не теряя ни секунды, Антон ловит такую раздражающую лямку чужого рюкзака, в один момент подтягивает на себя — на грани сознания Арсения удивляет сила, вложенная в движение. Потому что весь он едет следом, утянутый в чужую грудь. Но Антон не лапает, не напирает и не давит. Только кончиками пальцев поддерживает за плечи, наклоняясь к уху Арсения; горячее дыхание опаляет щеку. — Я бы прокатил тебя, если бы ты сел ко мне. Рюкзак падает с плеча, но не на асфальт — Антон всё ещё удерживает за лямку, отстраняясь. Заглядывает в глаза Арсению, без особой тревоги, но настороженно — будто проходя по доске в трясине — вдруг напугал. Но Арсений не чувствует тревоги — только ступор от того, что вечно смеющийся Антон, мистер-я-обчихал-свой-омлет — может так трогать взглядами. И даже бровью не вести на попытку Арсения его обматерить. — Сяду, — голос Арсения хрипит, но это все последствия Фонтанки. На лице Антона загорается осторожная улыбка, он закидывает на спину рюкзак. — Ты пахнешь как картошка фри. — А ты как жеванная лошадью обувь. — А лошадь, случайно, звали не Дена? Арсений ничего не отвечает. Ему нужно остыть, и желательно не под дождем. Поэтому чуть погодя он хлопает дверью, снова усаживаясь на переднее. Машина Димки — типичный конструктор парней — уже во время поездки Арсению поддувает в лицо, но не из окна, а из-под дырки под ковриком. Если отодвинуть и приглядеться, то можно заметить асфальт. Только вот Антон ведет действительно плавно, даже не матерится на резанувший их кроссовер. Хотя Арсений видел, как тот гонял летом по Ваське — в майке, очках-пилотах и крутя руль одной рукой. — Ты так аккуратно водишь, — на коленях подрагивают карты и агитки, Арсений бросает свое замечание как бы невзначай. Глазами он следит поверх брошюрки за реакцией парня. Тот дергает уголком губ, бросая взгляд быстрый и скомканный. — Скорее, безопасно. — Это ты после дрифта с Зинченко на Ваське мне затираешь? Брови Антона подлетают вверх как два хлебца из тостера — он рефлекторно сжимает руль сильнее. Рот парня распахивается, как бардачок, и Арсений торжествующе хмыкает. Получается, выбил из колеи. — А ты откуда знаешь? — Тоже ходил посмотреть на зажжение Ростральных колонн, — в мае их всегда зажигают в честь праздников, пропускать такое — прегрешение для любого новоиспеченного петербуржца, — И что, я шестерку Зинченко не узнаю? А тебя отличить несложно было. Шастун примолкает, выставляя скорость на четвертую. Девятка предупреждающе вибрирует, но набирает свои шестьдесят по спальнику Шушар. — Значит., — он делает паузу, объезжая выбоину, — смотрел на меня? — волнение в голосе сокрыть не удается, но Арсений делает вид, что его не слышит. И с наигранным интересом утыкается в брошюрку алкоголизма. Этиловый спирт же интереснее. — Трудно было не увидеть, — он придает голосу скучающий тон, — Прекрасно, что не увидели гаишники. Арсений снова погружается в карты, закусывая улыбку. Шастун в тот день провернул всего один финт, чтобы не стереть чужую резину, но это было уверенно и хорошо. Девятка вильнула задом, прокатившись по перекрестку, выровнялась и погнала на светофор. Шумная, тарахтящая, но блистательная. Как Шастун. Не в плане, что он шумный, тарахтящий дед, который разваливается на части. В плане, что Шастуна тоже всегда много, всегда слышно — и к нему, как к дрифтующей девятке, прикипает чужое внимание. Мгновением спустя тот барабанит по рулю, будто в оправдание тянет: — Не хочу, чтобы ты чувствовал себя небезопасно, — заставляет хмыкнуть. — В ржавой девятке? Или конкретно с тобой за рулем? Антон смешливо фыркает. Морщит кончик носа. От его глаз разбегаются лучики, когда он щурится. Машина замедляется перед поворотом на кладбище, мигает поворотником, въезжает под ободранную арку. — Всё вместе. Девятка выкатывается на поле, проезжает выломанное КПП и паркуется у самых ворот. Впереди, насколько видно глазу — простирается угловатый горизонт от сотен нагромождений, высотой в трехэтажные дома. Арсений задумывается. Делать шаги непросто. Особенно с Антоном. И если взаимоотношения — это танец, то они пока оттаптывают друг другу ноги и пытаются ловить ноты, будучи уверенные, что сольфеджио — один из сортов томатов. Но Арсений тоже, как и Антон. Умеет что-то чувствовать. — Если ты будешь собой… за рулем, на практике или в общаге, — и чтобы не передумать, он быстро, но четко выпаливает, — То ты будешь нравиться мне гораздо больше, чем в попытках мне угодить. Он не смотрит на Антона. Поэтому не видит, как у того глаза распахиваются. И как он замирает. Не видит — только цепляет карты, брошюры, все, до чего дотянулись руки — и вываливается из машины на воздух. Машина щелкает фарами, когда Антон выпархивает следом и приторможенно указывая на одну из звезд. Но не небесных. А тех, что навсегда погасли. Утопающие в болотистой почве, где-то наполовину вонзенные в землю, где-то — рухнувшие плашмя, как колеса от телеги. Они стоят на кладбище звезд. И Антон двигается вперед, заставляя тронуться и Арсения следом. — Арс? — Шаст. У Сириуса, высотой в пятиэтажный дом, с покосившимися лучами и шипами, на котором нарос мох, Антон останавливается. Арсений тоже, по-прежнему избегая зрительно контакта. Так хотел избежать, что теперь они посреди пустоши на несколько десятков километров, да еще и без единого источника света. Приехали. — Если ты сказал, что я буду «нравиться больше», то… То означает ли это, что я уже тебе нравлюсь? Они как школьники на лавке. Арсений деградирует. Или растет. Если в плане взаимоотношений у него опыт на минус единице, то диалоги по типу ты-мне-нравишься-ты-мне-тоже — это рост или деградация? Кто бы подсказал. Арсений выбирает отвернуться и глянуть на потухший Сириус. Отвечать на глупости он не в настроении. — Мне и собаки на улице нравятся. И каша с комочками в столовке. Несмотря на сравнения себя с овсянкой, Антон не хочет закатить глаза. Напротив, он как-то разом выдыхает, будто всем на курсе влепили неуд, а ему он отделался легким испугом. Потому что стандартно колючий Арсений — это стабильность. И когда падают звезды, стабильность — хотя бы не яма. А ещё. Это тоже то, за что он Антону нравится. — Ты же терпеть не можешь кашу с комочками. — Да, — повернувшись, на одном выдохе. Арсений краснеет, цепляясь за шип Сириуса и подтягивается вверх, уместившись между двумя ближайшими лучами, длинными, как коридоры Училища, — И я сейчас не про кашу. Антон замирает. Кажется, его несчастное сердце тоже немного Сириус — потому что падает и трескается. Макушка Арсения исчезает за средними лучами — большие звезды отливают в жаровне по системе шара, нанизывая с несколько десятков длинных лучей, несколько сотен коротких и тысячи шипов, по которым взбирается сейчас Арсений. Сириус похож строением на вирус, поэтому лезть по нему на верхушку несложно. Малые звезды часто вывешивают в форме семилучников. Такие всегда делают небольшими и плоскими. Просто для украшения неба. — Ты говорил, что нашел инфу. А кроме брошюр с сектами что-то ещё было? Антон прыгает на один из лучей, зависая в двух метрах над землей. Голос Арсения доносится сверху, и Шаст раскачивается, хватаясь за один из средних лучей. — Сектантам как никому другому выгодно посбивать все звезды. Это же оппозиция. Сверху доносится фырканье. — И ты бы хотел? — Что? — Сбить звезды? Антон зависает на мгновение. Логическая цепочка проста — верхушка лжет, солнце работает, люди болеют. Сбрось звезды, переверни небо и разгони тучи — может, миллионы людей не оббивали бы пороги онкодиспансеров и не сушили бы куриные лапки, чтобы носить талисманами на груди. Но это все такое условное «может». Поэтому он подтягивается выше, стремясь нагнать Арсения. После дождя прыгать по Сириусу не очень безопасно, но Антон хочет разговаривать тет-а-тет, а не с неуловимой пятой точкой Попова. Сириус в высоту как пятиэтажка, и скатиться с него мысли нет. Поэтому, когда под его кроссовкой отламывается кусочек мелкого шипа, и Антон не успевает ни за что схватиться, сердце ухает в пятки. Зато за вскинутую руку его успевает схватить Арсений, взявшийся из ниоткуда. — Осторожно, — он выдыхает над ухом, заставляя вздрогнуть. Его лицо склонено к лицу Антона, над ним — черные тучи с вывешенными горящими заездами; челка взлохмачена, а глаза такие обеспокоенные и внимательные, что Шастун не сразу нащупывает опору кроссовками. — Да… я просто всю осторожность на дорогу потратил, — Арсений мягко тянет парня на себя, помогая взобраться на крайний перед верхушкой луч. — Тогда я помогу. И весь Арсений в этом. Он плечо всей группы, вовремя подставленное; он опора всего общежития, с комендой на одной ноге хромающий; штырь коллектива, контачащий с преподами. Он поддержка, но только вот кому-то платить тем же не позволяет. А Антон очень этого хочет. Не отплатить. Просто стать опорой для него, Арсения. Поэтому подтягивается, садится рядом — на условной вершине Сириуса бродит ветер. Здесь мха нет, как нет луж и сколов от падения. Шипастая поверхность и обзор на груды таких же колючих брошенных звезд. Они решили ехать сюда спонтанно. Потому что в общаге лишние глаза и уши; потому что Арсений не хотел сидеть в машине, и потому что Антон предложил рассмотреть масштаб катастрофы. А где его увидеть, как не на кладбище звезд. — Как думаешь. Они падают, потому что у нас всё на соплях висит, — Антон носком кроссовки упирается в один из лучей Сириуса, даже сейчас, спустя годы, слабо мерцнувшего, — … или потому, что весь бюджет на безопасность ушел на новый Мальбах губернатора? Арсений прыскает. — Судя по отчетам МСТиТ, они не сами падают. Краны, аппаратура, техника — всё в порядке. А подрывы происходят на стадии тросов. Выходит так, будто кто-то их перерезает. Арсений прижимает кроссовками карту Петербурга с двух сторон. Галками Антон пометил падения последних семи звезд за минувшие полгода. Но сейчас их стало намного больше. Антон удерживает край карты за вторые углы. — Знаешь. Мне кажется, будто… мы не должны были видеть солнце. — Будто специально показали? Антон кивает. — Если всем практикантам это в первый день доверять, но уже бы половина Академии знала о солнце. Вопрос, конечно, и в преподавателях. В курсе ли они? По ним не понять, на самом деле. Тучи постепенно сгущают, а Луну пока не вывесили. Арсений отвлекается от карты и пускает крошечный светлячок над их головами — вспышку света, способную осветить карту и повиснуть в воздухе без поддержки. Всё, на что хватает его умений. Позор, позор. — Госструктуры точно в курсе. Пилоты в курсе. Если так подумать, то все смежные профессии должны это знать. Антон усаживает этот крошечный светлячок на палец, задумчиво крутит между колец. — Это ты загнул. У нас два синоптика и три астронома на всю страну. И те все сидят во МСТиТ. Да и зачем синоптики, если дождь пускают ежедневно кроме выходных с десяти вечера по трех утра? Так и есть. Тучи — завеса дыммашины и производных жаровни. Чтобы упростить жизнь, их периодически насыщают током и солью, пуская осадки и снег. Синоптики — профессия прошлого века. Арсений думает об этом, засматриваясь на свой светлячок в руках Антона. Они выглядят слишком гармонично. –… если ты о космонавтах, то их и того меньше, — Антон выдыхает, — Половина землекопа. Зачем летать в космос, если солнечной системе каюк? — Чтобы найти вторую такую, где есть свое Солнце, — невозмутимо вторит Арсений. — Ты начитался запрещенки? — Это научная фантастика. — Так ее уже пять лет как запретили. — Кто успел — тот и купил. Они замолкают. Сегодня ночью дождя и правда не будет — на выходных тучи посылают серые, чтобы все отдохнули от осадков и хорошо провели время на дачах. Если циклоны — контролируются, а воздушные массы ходят по расписанию, то смысла в синоптиках нет тоже. — Не хочешь раздуть его? — Что? Карта падений окончательно сбивается под пальцами. — Солнечники могут раздувать светлячков до фонариков. Или иллюзий. Попробуй, — Арсений кивает на искорку в руках Антона. Тот, будто опомнившись, поспешно выпускает ее из ладони. И мягко трясет челкой. Выходит нервно. Как барашка на выгоне при виде волчка. — Арс. Я теневик. Забыл? — А я золотистый стафилококк, — видя непонимание на лице Антона, Арсений сам ловит искру в ладонь и протягивает. — Ты такой же теневик, какой из меня световик. А оценки мои за практику ты знаешь, — там оценка сложилась только из умения выбирать ликерные конфеты, — Я подскажу. Есть ли в этом мире что-то абсолютно неправильное? И если есть, то какова вероятность того, что они, сидящие на упавшей звезде? Еще неделю назад оба готовы были друг другу вызвать на дни рождения торт со стриптизером, а сейчас так мягко касаются темы «мы», будто всегда друг другу были «они». Антон всё-таки раскрывает ладонь. Искорка падает в нее, покалывая пальцы. Беспомощности на лице парня позавидует котенок в картонной коробке. Большой коробке. Под ливнем. На автостраде. — Свет — просто тонкая химическая материя. Чтобы ее увеличить, не нужно больше материи. Истинный солнечник, как гончар, способен раздуть свет изнутри, — Арсений касается ладони Антона кончиками пальцев, — Это что-то вроде мыльных пузырей или раскаленного стекла, но вместо воздуха закладывается твоя энергия, — пальцы скользят по запястью, заставляя расслабить кисть. Они прохладные. Все, на чем фокусируется мысль Антона. — Нужно подумать о том, как ты хочешь увидеть свет. И направить сначала мыслью, а потом и жестом. Расслабься, — подушечками пальцев Арсений сжимает чужое запястье, пуская по телу мурашки. Все это больше, чем простой урок. И оба это понимают, но сказать вслух означает — разрушить момент. Антон теряется в наставлениях, но в тот миг, когда он хочет отодвинуться и бросить попытку, по линиям жизни будто проходит ток. Их взгляды пересекаются, но в этот раз не как рапиры, а как две горящие гирлянды на елке. Дополняя. Зажигая. Палец Арсения ведет линию вдоль запястья. Прижимает пульс. Внутри Антона сплетается комок. Густой и тяжелый, как олово. Тело его вздрагивает, позволяя ощущению захватить с силой вертящейся карусели. Крошечная искра в его руке мигает. Выпускает вторую искру. Третью. На ладони начинает дробиться крошечный фейерверк, плавно растущий в подобие огонька, какой обычно разгорается в костре. Это вызывает восхищение и страх. Это мешается в окрошку чувств. Антон замирает, когда искры разрастаются уже на две ладони. В один момент ему хочется их сбросить, как большого жука, потому что так в уши орет инстинкт. Но Арсений предугадывает — и успокаивающе шепчет. — Не пугайся. Они тебя не обожгут. И Антон верит. Только пульс колотится как бешеный. — Как это потушить? — Не бойся. Я боялся своей иллюзии, и она взбесилась. Сердце начинает колотить уже по всей по грудной клетке, как в гигантский колокол. Огонь разрастается до кончиков пальцев. Его языки начинают подрагивать, выдавая шалящие нервы. — Ты не делаешь лучше… — Шаст. Тише, — Арсений теперь уже гладит запястье, его челка щекочет Антону нос — настолько он рядом, — Это только свет. А ты — его создатель. На выпуске с первого курса Журавль уронил стремянку, заставив Антона словить приступ паники. Он и без того трясся как первокурсница перед сорокалетним преподом, а рухнувшая лестница не прибавила сил. В тот момент Арсений единственный оказался рядом. Они не говорили больше никогда о том случае, но только Попов заставил глянуть на себя и продышаться. Как и сейчас. Антон вдыхает поглубже. И свет, до сих пор плюющий искры, вдруг притихает. Он падает в ладони, становится жидким золотом и речкой стекает по руке, не пачкая, а струясь вдоль, как пущенная кровь. Свет не достигает Сириуса под ними. Вместо этого он взлетает полосой, красит воздух как северное сияние — волной — описывая между ними изящный круг. Оба слушали лекцию о гармонике — состоянии, когда световик так точно владеет даром, что свет в руках становится способом самовыражения, считывая мысль и чувство создателя. И сейчас брови Антона взлетают вверх, а Арсений завороженно следит за вспышками-образами, легшими внутрь полоски. Внутри отражается карта города. Казанский собор. Девятка. Образы вспыхивают то четко, то расползаются распоротыми нитками. А рука Арсения все еще держит чужой пульс. В детстве Арсений думал о северных сияниях и радугах. Однажды ему о них говорила бабушка. Только вот она явно брехала — не могло в их небе висеть что-то яркое. Но все можно было свалить на маразм. Или на воспитание по астрономическим книгам. А сейчас свалить не выходит. Ни на бабушку, ни с Сириуса. Сияние вертится галактикой. В круговерти образов, золотых и рваных, вдруг возникает лицо Арсения, сосредоточенное, во рту — карандаш, а перед ним — книга. Пульс под пальцем ускоряется. Рисунок вздрагивает и пропадает. На его смену приходит Аничков мост. Он тоже золотистый, дрожащий. Здесь вздрагивает уже палец, лежащий на пульсе. Мираж, пускай недолгий, но рассеивает золотистая пантера, прыгнувшая на такую же солнечную парту. Вторая ладонь Антона накрывает чужое запястье. Лента света дрогает и стихает. Как выдернутая из розетки гирлянда. Свет опадает фейерверком — отдельными искрами, оседает вокруг карты, кроссовок и согнутых в коленах ног. Антон поднимает глаза на Арсения. И теряется. Потому что там горит настолько неприкрытое восхищение, что хочется накинуть очки, хиджаб, платье и уйти в монастырь. — Ты создал аврору, Шаст… — Хорошо, что не ту, которая крейсер. А то протаранила бы нас… Арсений смотрит так, как будто увидел свой конверт с зарплатой за последний месяц, но вместо денег туда напихали кленовых листочков — мол, что за бред? И почти сразу мягко смеется, откидывая голову назад. Шастун засматривается на взметнувшую челку, на улыбку эту с неидеальным сколотым зубчиком — засматривается — и в нем происходит одна маленькая смерть. — Дурачина ты, Шаст. — Зато я могу показывать фильмы. Я как кинолента, — Антон вдруг тушуется, вспоминая, кто занял главную роль в этой круговерти кадров. И ведь на роль даже не просился, а занял. Без кастинга. Без связей. — У тебя бы получилось, — мягко вторит Арсений. Ладонью он взмахивает — и лужи краски снова собираются в шарик. — Попробуешь удержать его в воздухе? Так они проводят весь вечер, пока окончательно не темнеет. Арсений — нашептывая правила и наставляя. Антон, схватывая всё на лету. Под конец между шипами Сириуса начинают виться хороводы светлячков, а у каждого угла карты зависает по одной «лампочке» — шару-свету. Они разбирают точки падений звезд и считают, сколько на кладбище Альдебаранов, Бетельгейзе и Веги — не все падали, но какие-то за два столетия успели заново отлить и обновить. Уже полусонный Арсений облокачивается на луч, разглядывая профиль Антона. — Шаст. — Арс? — А какой была твоя мама? Эта тема кажется хрупкой, как хрусталь на серпе луны — но Антон не выглядит так, будто он снова стоит на мосту и хочет порвать все тросы мира, держащие луны и звезды. На удивление, он действительно задумывается. Хоровод святляков прокатывается по его кроссовке. — Она была… яркая. Ты знаешь, отец жутко ее ревновал, потому что она была такой… такой… У Антона загорается улыбка, а его светляки вспыхивают, как от перепада напряжения в сети — на него такого золотистого и горящего Арсений залипает бесстыдно. Залипает, утыкаясь подбородком в коленки. — Творческая. Носила самые длинные юбки и ставила хореографию артистам в городском театре. Ее все очень любили… Арсений слушает, временами кивая и покачивая головой. Шастун открывается как кулончик с секретным замком, и сокрытое внутри стоит всех сундуков мира, набитых золотом, бриллиантами и вишневыми пирожками. — … говорила, что не страшно, если я начну заново. И у нее была смешная прическа. И она никогда не сдавалась. Даже в самом конце. Антон прерывается. Стукает носком кроссовки о шип Сириуса. Запал гаснет. Концовка всегда одна. Арсений, боясь даже вдохнуть, мягко, как кот, касается антонова колена. И от этого жеста светляки моргают. — Шаст. Твоя мама была прекрасным человеком. И она воспитала прекрасного сына. Пауза виснет недолгая. — Правда так думаешь? — Я так знаю. Они смотрят друг другу в глаза. Очень рядом. Очень близко. Арсений отворачивается первым, Антон и сам чувствует, что их границы закрыты, но заборы, похоже, падают под натиском чувств-беженцев. А может, программа обороны терпит вехи, и доверие Антона не делает дыры, но вежливо стучит в перекрытые арсеньевские КПП. До машины они ковыляют по кочкам, а спереди и сверху парят светляки, которыми Антон руководит уже не велением жеста, а мысли. — В воскресенье… — Да. Антон улыбается краешком губ, чувствуя поспешность ответа, и мягко качает головой, пока девятка выруливает на трассу. — … хотел спросить, тебе удобнее поехать на Невский из общаги со мной или у тебя планы в городе? Арсений робко улыбается, понимая, как поспешно ответил не на тот вопрос. Они же уже договорились, а он будто бы топчет одно и то же место в попытке шагнуть ближе. — Мне нужно помочь Эду в центре, поэтому доеду сам. — Не потому, что я плохо вожу? Улыбка Арсения становится действительно улыбкой — не защитным механизмом. Поймав наспех брошенный взгляд Антона, он качает головой. — Не потому, что ты безопасно водишь. Антон слышит. И тоже улыбается. Так они расходятся в четвертый раз.