Полярия

Арсений второй раз за три курса сбегает с пар и забивается на чердачке — там они с Эдом и Егором оборудовали что-то вроде тайной зоны, где можно побренчать на гитаре по ночам. Или залить горе диетической колой. На чердачке пыльно, всего пара стульев и притараканенный кресло-мешок с помойки — сокровище Эд нашел еще на втором курсе, с тех пор между ним и Егором происходит борьба. Иногда она перетекает в другие виды спорта. Арсений, растерявший былую брезгливость, сворачивается сейчас на кресле клубком. За половинчатым окном плывут тучи. Он рассматривает свои черные пальцы, искрящие в тусклом свете, и чувствует подкатывающую к горлу тошноту. Тень будто была его продолжением. Свет в руках его всегда не слушался, гнулся, как вилка под пальцами гневного критика — с сопротивлением, искажением, злостью. Но тень была текучей, послушной — как растопленный пластилин; тень была тягучей и сладкой — как патока. Свет же в руках Арсения всегда был сосулькой, которую нужно согнуть в рогалик. И все вокруг гнули. Но не Арсений. И сейчас это осознание выбивает из него злость, выбивает торг, гнев — когда он в приступе отчаяния ударяет кулаком по балке и искрами из глаз сыплет — он проходит все стадии горя, но застревает в депрессии. Как же так? Положить все осознанные годы на то, что не твое. Проебать вышку. Проебать бесплатную вышку. Воображение рисует будущее в Картошке или в чьем-то дворе. Он будет мести ступеньки и кормить ворон семечками. Хотя, сейчас дворники очень даже ценятся. Минус только в минусе на улице. За страданиями Арсений проводит весь вечер. Сычом он переживает все мысли до поздней ночи, спускается в комнату только под приход Эда, притворившись спящим. Эд не будит, хоть пару долгих минут стоит над кроватью Арсения. То ли раскрывая задумку, то ли жалея. Но всё же тушит свет. На утро Арсений исчезает раньше будильников, чтобы не говорить о вчерашнем. Он не видит и Антона, что не может не радовать — уж больно часто их в последнее время сталкивают. Вместо пар он берет вторую смену в Картошке, забивая голову заказами газировок и бургеров. Арсений чувствует себя так погано, будто он лег в три, заснул в пять, а встал в семь и всё это в чьей-то коммуналке, скрючившись на стуле и укрывшись толстовкой, облитой в пиве. Будто душу из него вынули, прополоскали в Неве и, не просушив, всунули обратно. Вместе с бензиновым пятном на груди и с водорослями, опутавшими кишки. И нужно понять правильно — это не только потерянность, усталость и глухая боль. Это раздрай, потеря ориентира, концентрированное разочарование, такое сильное — как пендель от руководства. Весь его путь от первоклассника до сейчас вел к обрыву. Ему придется наняться в офис, тыкать кнопки и растить пивное пузо. К тридцати он впадет в депрессию, а к сорока сопьется. За смену он не видит никого и ничего. Кроме мыслей о самовыпиле (съесть десять пачек чипсов) и попытке открыть стартап с футболками (он даже не умеет шить). Пару раз он врезается в дверь. И уже в общаге ощупывает синяк, выросший на руке. Может, он не так и плох в солнце? Это начинается отрицание. Арсений окунает палец в краску, силится выдуть хоть солнечный луч, хоть пузырь света, хоть подобие зайца — но краска только растягивается между пальцами как жвачка — и падает соплями на стол. Ничего. Просто краска. С ней нет единения. Депрессия накрывает одеялом. Арсений косится на кровать Эда. Под ней в беспорядке валяются кисти, у самой тумбы стоит приоткрытая стандартная «черная ночь», и выгнутый край банки выглядит как улыбка. Она шепчет, чтобы Арсений окунул в нее палец. И Арсений тщетно противится весь час, метаясь между лекциями и уборкой, чтобы в мозгу мысль перестала зудеть. Но она зудит. Потому что манит его так, как отощавшую ворону — плесневелый кусок хлеба. И это происходит. Он падает на пол, тянет банку к себе. Краска обволакивает палец, от нее прохладно и колюче — точно мята на языке. Ничего особенного не происходит, и Арсений растирает ночь между пальцев, тонкий слой окутывает кожу. Прикрывает глаза. Он помнит тот миг, когда впервые запачкался тенью — это было на кладбище в день похорон матери. Рука влезла в памятник, облитый «чернью». В тот вечер крест усеяли сотни мелких бабочек. Ему даже не нужно взмахивать и тянуть символы. Пальцы размыкаются, делают волну — Арсений не открывает глаз, но чувствует, как выпархивает образ за образом, как «дышит» краска между указательным и большим. По комнате раздается стрекот. Когда Арсений снова открывает глаза, то вокруг него порхают махаоны. Черные бабочки садятся на пол и учебники, как звезды — украшают верхушки карандашей и стопки тетрадей, кружат по комнате и усеивают ковром обе кровати. Они не бьются в бешенстве, как бывает с залетными мотыльками посреди ночи. Просто порхают. И еще до того, как Арсений осознает, что он натворил, дверь в комнату распахивается, пропуская хмурого Выграновского внутрь. Он замечает Арсения, стискивает зубы — и, кажется, хочет что-то сказать, но осекается на полуслове. Махаоны продолжают порхать, но, встревоженные, стягиваются к потолку. — Арс? Арсений делает пародию на мухомор. Краснеет. Бледнеет. Кусает губу. — Эд. Извини. Выграновский проходит в комнату, осматривает их жилище и хмыкает. — За что конкретно? За то, что я твою жопу на парах прикрываю второй день или за., — он обводит комнату глазами. Арсений продолжает пародировать семейство грибов. Теперь он в закосе на бледную поганку. — За краску. — Взял и взял. Мне не убудет. — Но это же теневая! А я… только солнечник, мне не положено… — Арс. Ты в своей голове настроил рамок, а теперь не можешь в них влезть, — Эд кидает сумку у кровати, взметая ворох бабочек к потолку, — Объясни, что с тобой происходит. Арсений кусает губу. — Я сам не знаю. Эд молчит. Видно и без очков (и сачков при таком числе бабочек тоже), что разговора по душам не предвидится — Арсений захлопывается, да так явно, что пальцы прищемить можно. И пока он сам не захочет впустить — не пробьешься. Такой расклад не устраивает, но Эд вмещает в себя всё вселенское спокойствие. Его религия — похуизм, что в пособии Выграновского стоит под девизом «сунь-вынь», поэтому он расчищает местечко на своей кровати и мягко хлопает подле. — Руку дай. — Что? — Сюды иди. Арсений в нерешимости подходит, садится, Эд сам забирает его правую руку, испачканную тенями, и сцепляет пальцы на манер итальянца. — Остаток краски на руке — пульт управления иллюзией. И твои мысли, конечно, тож. Рассеять бесследно не выйдет, потому шо энергия не возникает из ниоткуда и не уходит в никуда. Эд хватает одну из бабочек, сжимает в ладони и лопает. Из краски он выдувает воробья для примера. Птица прыгает по столу. — Чаще просто делают обратное. В краску. Пальцы Эда, распахнутые веером, сжимаются в кулак, — птица теряет четкость и мажется сначала в пятно, а потом в каплю, зависшую в воздухе. Арсений смотрит, раскрыв рот. Он, конечно, пытался работать со светом — но так ловко как Эд ему даже в туториалах не поясняли. Не говоря уже про Училище. Там скорее включат обучалку-фильм и отправят в столовую, чем реально пояснят. — Когда ты говоришь, то это кажется очень простым. — А че, усложнять — твой основной инстинкт? — У людей нет инстинктов, — бурчит Арсений, но руку всё же вскидывает, за Эдом повторяя так четко, будто схема вышита у него перед глазами. Сначала лопается первая бабочка, сидящая на карандаше перед лицом. Капля краски застывает в воздухе — и Эд подставляет банку краски к ней. Потом лопается вторая. И третья. Чем больше сосредотачивается Арс, тем быстрее комната очищается от теней. В конце концов Эд прыгает с банкой, ловя каплю за каплей в полете. Комната рябит от зависающих капель, и когда Эд ловит последние, на лбу Арсения блестит пот. Выграновский сочувственно хлопает по плечу, бухаясь на кровать рядом. — По первой сахар падает. Гипогликемия… О, че вспомнил. Эд подтягивает свою сумку, роется там, выбрасывая вверх пленку для тату, кисти и машинку с иглами. Наверное, у него практика всяко интереснее, чем у них с Антоном. Придется идти и таскаться за дядьками в форме. Эд находит нужное, и вручает Арсению ореховый батончик. — На. Те Шастун передал. Сказал, чтобы я вручил лично в руки. Арсений запоздало хмурится. Он думал об Антоне весь прошедший день. И вечер. И за своим диетическим салатом в Картошке на перерыве тоже. Возможно, он думал о нем даже больше, чем за последние два года. — Он отравлен? Эд хлопает глазами, а после — себе по лицу. Этот жест выражает что-то вроде «я и забыл, что живу с эмоциональным инвалидом». — Не хошь — не ешь. Но если бы я только начинал практику, то лопал бы углеводы пачками. Арсений, и правда чувствующий легкое головокружение, срывает упаковку. Кажется, еще никогда сладкое не было так сильно необходимо, как сейчас. Даже, если он обязан за это ушастому недоразумению, которое стреляет в него словами всякий раз, как видит. — Он что-то еще говорил? — Арс жует как котеночек с помойки. Жадно и большими кусками. Выграновский даже думает, что он укусит, если попробовать забрать еду. — Да много чего. Сириус рухнул… Прикинь, продырявил плитку в Дворцовой. — А… А обо мне? — Спросил, ждать ли тебя на практике в министерстве вашем светотенячьем. — И что ты сказал? Эд закатывает глаза, шаркая ногой. Банка отлетает под кровать. — Что я не ваша голосовая почта, и чтобы он сам писал, если так нужно. Два взрослых хуя, а мозгов нихуя. Арсений закашливается, но не комментирует. Эд говорит на языке fuckтов. — О тебе, кстати, Белый спрашивал. Заходил вчера в Картошку, уточнял как твои почки, — и добивкой, — Жди беды. Вот эта новость точно не та, которую хочет услышать Арсений. Все равно что узнать о проваленном экзамене на права после пяти неудов по РЕГЭ — российском госэкзамене в школе. В целом отвратительного положения вещей не меняет, но тоскливенько. Даже не сесть за руль и не сброситься с Литейного моста в Неву. — Ходить, оглядываться? — Арсений кисло усмехается. — Мое дело предупредить. Осеннее обострение проблем. Сначала тени, потом практика с Антоном. Теперь и прошлое воскресает и тянет свои костлявые пальцы к его шее в лице Руслана. Надежда только на то, что это была случайная встреча, а не знак от вселенной, что Арсений в полной заднице. — Ладно. — Прохладно. Завтра топаешь в Училище? — Пас. — Хочешь сгнить на кровати? Арс. Я понятия не имею, где ты был сутки. Но с завтра ты вправляешь мозги на место. Не затягивай. Не хочет. Это его дело — как долго еще страдать. Запираясь на чердаке, проливая слезы над Бриджит Джонс или упиваясь жалостью. Другое дело, что он и сам не позволил бы себе забивать на учебу. Но поломаться для вида нужно. Иногда. — Отдам тебе пол-литра «сумерек», если забьешь хуй на все это. …и иногда его спектакль приносит сладкие плоды. *** Здание Министерства Света Тени и Теплоэлектрики — с несколькими входами, поэтому Арсений теряется в переулках, бегая от одной проходной к другой. Он носится как кот, которому под хвост наклеили пластырь, пока его не пропускают со всей кипой документов внутрь парадной. В процессе Попов спотыкается о собственный шарф и ударяется ногой о турникет, чуть не сметает старичка на лестнице и почти целуется с фикусом-переростком. — Торопитесь, молодой человек? Попов вскидывает голову. На него посреди лестницы с любопытством взирает мужчина, поправляющий очки. Арсений приосанивается. — Виноват. Спешу на практику. Я из Училища Светотени имени президента Поджарого. — Выходит, вы второй голубчик? Вам на второй этаж и налево. Дверь триста пять. Арсений тушуется, но не из-за не голубчика. Если он второй, то имя первого вспомнить нетрудно. У нужной двери и правда сидит Антона Шастун. Трет кольцо на мизинце и прожигает глазами план эвакуации при пожаре. Будто у них тут и правда что-то загорится. Арсений нехотя садится через один стул от парня. На самый край. На полупопие. Антон кивает в знак приветствия. Арсений утыкается в телефон. Какое у него все-таки красивое меню. И компас. И калькулятор. И галерея. — Тебя вчера не было. Приболел?.. — голос Антона звучит без того яда, который сочился в среду. И Арсений на рефлексе поворачивает голову. В глазах Антона отражаются лампочки, коридор и нечто смешанное — будто в блендер закинули всё, что нашли в холодильнике и тщательно взбили. Арсений бы сказал, что там взволнованность — но это же не про Антона? Антон — это туалетные шутки, энергетики на парте и плевки на дальность из окон курилки. Он просто не умещается в спектр серьезных эмоций — и Арсений отворачивается. Только внутри всё равно что-то дрогает. Как дрогают льдины, по которым прошла весенняя трещина. — Вроде того. — Тебе Эд… м-м… передал батончик? — Передал. Спасибо, но не стоило, — весь этот оживший кошмар Арсений хочет прервать. Стереть номер Антона, выключить уведомления и разочароваться в нем в своей голове. Это работает. Это всегда работало — человек нравится, а чтобы разонравилось, нужно сделать его тошнотворным. Но Антон даже в моменты стычек был омерзительно хорошим. Таким лучащимся. Жутко непосредственным. И забавным. А еще у него смешная родинка на носу, но Арсений запрещает себе о ней думать. Ему, вообще-то, нужно все хорошее похерить, и родинки этому не способствуют. А Антон, кажется, холодный ответ и новый выпад принимает как должное. Но вместо того, чтобы сдаться, Шастун поворачивается к Арсению полностью. — Они низкокалорийные. — Что? — Там минимум жиров, но есть глюкоза. Ты же следишь за формой. Я подумал, что у тебя закружится голова, если ты попробуешь еще раз, но вряд ли станешь пить чай с сахаром. Это клиника. Арсений хлопает глазами. И чересчур резко разворачивается к Шастуну. Нужно поднажать. Обесценить. Раздавить в себе все это. — Что ты хочешь от меня? Конспекты? Подготовку к экзамену? Что? Теперь Антон хлопает глазами. В них читается такая искренняя растерянность, будто он принес в класс коробку чокопаев на день рождения, а одноклассники надели ему пакет на голову и спустили с лестницы. Атмосфера мимолетно меняется, и в этот раз Арсений это кожей ощущает — будто солнечный луч перекрыли тучей. — Точно, — Антон говорит колко, запускает руку в волосы и сбрасывает на лицо челку, — Тебя ведь только использовать могут. А мы только оскорблениями общаемся. Странно. Антон всё еще не выглядит так, будто хочет подковырнуть, задеть и использовать. Скорее он выглядит подавленно. Как виноград под ногами Челлентано в Укрощении строптивого. У Арсения было ночное изучение классического кино из-за бессонницы. Но бессонница эта вообще не от Антона. — Ничего мне не нужно. Забей, Арс. Но теперь забивать не хочет уже Арсений. Отделываться от Шаста уже не кажется идеей фикс. Он только набирает воздуха, чтобы что-то сказать, пусть даже бестолковое, настолько тупое, как туалет на пляже — но слова всё не приходят, а Антон всё больше закрывается. В отличие от двери. Из нее выпархивает мужчина в кепке, пробегается взглядом по обеим фигурам и на ходу бросает вглубь кабинета. — На позицию Матвиенко, Дрона и Топольницкую. К двум часам отчет по Дворцовой, — и уже повернувшись к студентам: — Арсений. Антон. Времени на расшаркивание у нас нет, хватаем куртки и за мной. Курток нет? Ну да, погода пока хорошая. Мужчина стартует с места, заставляя обоих подпрыгнуть за ним и продолжает, как ни в чем не бывало. — С бумажками потом к Сурковой пойдете, оформит вас. Меня звать Стасом Шеминовым, можно просто Стас. Сейчас едем на Ваську, у нас падение третьей звезды из Стрельца. Не Дворцовая, конечно, но Нева чуть сфинксов не смыла. Как сами-то? Воля сказал, вы теневой и солнечный? Арсений, несущийся за Шеминовым, кидает взгляд на Антона. Тот его будто чувствует, ловит и посылает в ответ — но не на хуй, а просто взгляд — что-то в нем спокойное сквозит, обнадеживающее. И от этого гадко. Арсений его посылает в открытую. Антон его поддерживает даже невербально. — Да. С двух разных направлений. — Ну это вы забудьте. Тут все равны, так что придется учиться и с тенями, и со светом. У нас однопрофильники долго не живут, сами понимаете, преступления на категории не делят, если бомбу замешали из двух красок. Арсений понимает. Или хочет так думать. Если быть хорошим химиком, то при правильных дозах свет и тень могут стать взрывоопасны, как яйца в микроволновках. И тут одно от другого отделить сможет только мозг, способный творить тень и знать функции света. С мигалками они мчатся по Невскому, авто лавирует так резво, что Арсения пару раз кидает в Антона на заднем сидении. Однако оба предпочитают этого не замечать. Даже на кочках. Даже когда Арсений ненароком впечатывается носом в чужую шею. Они краснеют. Но отстраняются, втыкая каждый в свое окно. Черно-желтые машины МСТиТа уже заполнили Дворцовый мост. Вокруг — пробка, длинной в километр и подогнанный стоп-кран у самой кромки воды. Когда машина тормозит, то вид распахивается. Это бурлящий сквозь воды Невы шар. Звезда упала необъемная — просто декорация к небу, выполненная в виде семилучной фигуры. Если бы рухнула Северная или из главных созвездий, то Неву бы расплескало до самого Эрмитажа. Тем не менее пару машин все же окунуло. Вокруг на катерах работали спасатели. Со своего места Арсений видит и наполовину утопший автобус, и всплывшие вещи кого-то из оказавшихся в воде. Шеминов, раздающий указки опергруппе, уделяет растерянным студентам всего десять секунд. — Так. Сначала мы тушим звезду, чтобы подцепить краном. Видите пожарку? Это мситовская. Она заправлена тенями… Матвиенко! Покажи парням, как работать со шлангами. Все происходит очень быстро. Окликаемый мститовец резво разворачивает шланги, насилу пихает в руки парней и хлопает по плечам. Гул от звезды сливается с сигналками машин в пробке, снизу кричат тонущие люди, и мост, кажется, качает под ногами. В структурах беспорядок — студентов вышвыривают в эпицентр катастрофы, а на Арсении нет даже каски. Попов в ужасе касается бранспойта. Может, чрезвычайные ситуации тут на то и чрезвычайные? Из шлангов разом льется тень. Падает на звезду. Она пузырится, от лучей валит пар, Дворцовый скрывается в нем как в тумане. Арсений заливает, не касаясь краски, но в какой-то момент чувствует привычную тошноту. Голову кружит. Звезду к тому моменту выпутывают из воды, она повисает над Невой — погнутая и почерневшая, но все еще горящая. Где-то позади Шеминов дает указки, Матвиенко по очереди отключает шланги. Перестает поливать и из арсеньевского. Капли тени обдают кроссовки — и становится совсем нехорошо. Голову кружит, и Арсений приседает на корточки, опираясь спиной о пожарную машину. Рядом тут же возникает Шеминов, заглядывающий ему в глаза. И это хорошо, что за ними все же приглядывают. Чисто теоретически, если Арсений упадет в Неву с инсультом, то его труп вытащат быстро, а не по прошествии недели с обглоданными руками. — Плохо реагируешь на свет, да? В вашем Училище давно пора вводить совместные дисциплины. Утром ел? Арсений кивает — он правда ел, но это была овсянка на воде с огурцами и кружка кофе с корицей для денежной энергии, потому что сегодня четверг. Углеводы усвоились, но ударная доза контакта с тенями высасывает силу с интенсивностью аппарата по забору крови. Кажется, он совсем теряет ощущение реальности, а когда обретает вновь, то скребет пальцами асфальт, а перед глазами видит вихрастую макушку Антона. На своих щеках он чувствует чужие пальцы. — Давай, Арс, открой рот, — звучит требовательно, но с нотой испуга. Шастун так звучал во время квеста на Новый год, когда его завели в темноту и кинули на растерзание актеру. В той путанице Арсений хлопнул парня по плечу, а тот сбил его с ног. Тогда они барахтались в пыли, а Арсений заработал синяк на лодыжке. Но сейчас не очень смешно. Голова раскалывается от боли. Арсений нехотя продирает глаза и тут же сталкивается зрачками с Антоновыми. В них проносится облегчение. Шастун выдыхает, и выходит так, что в лицо Арсения. — Нужно рассосать. Постарайся. Будь Арсений более вменяемым и менее в полуобмороке, то огрызнулся бы. Но мир перед глазами продолжает рябить как готовый погаснуть телевизор — от беспомощности Арс вцепляется в рукав чужого худи, запоздало понимая, что это рука парня. Чужие глаза очень близко, настолько, что можно потерять фокус; до губ дотрагиваются прохладные пальцы, размыкают и силой проталкивают какой-то кусок. — Арс. Надо съесть. Сейчас. В голосе слышится что-то приказное, и Арсений повинуется. Чувствует кубик сахара, нехотя, но жует, не особо понимая ситуацию. Все, что он осознает — пальцы Антона лежат на его подбородке, а зеленые глаза смотрят безотрывно. Взгляд этот в него врезался, как нож — в торт. И вместо сопротивления Арсений поддается, то ли тая, то ли позволяя себя и дальше по кусочкам резать. Докатились. — Шашт, пошему… Сахар и пальцы на щеках не дают разговаривать. Арсений водит глазами вокруг, но его обрывают так же резко, как он — речь Антона час назад в универе. А говорят, кармы нет. — Жуй. У тебя упал сахар. Из-за температуры теней. Сейчас полегчает, обещаю, — Антон мягко сжимает его ладонь — холодную как гранитная статуя — и оборачивается на Неву. Там к реке подогнали второй кран, который тянет звезду за один из лучей. Арсений грызет свой кусок как только может. Но слушать Антона он не пытается, поэтому силится отстраниться, как кастрированный кот под наркозом. Приходится насилу пригвоздить обратно к асфальту. Это бесит. — Не штоило тебе… — Помогать? — Антон перехватывает чужой взгляд. И смотрит так насмешливо. Ветеринар, наблюдающий за отходняком кота. Но взгляд обезоруживающе прямой. Как ружье и убийственнен как выстрел в упор. Арсений чувствует себя кроликом в тире с мишенью на боку. И неуклюже кивает. С каждой минутой к нему возвращается ясность сознания. — Ты так стараешься оттолкнуть помощь. Каждый раз. Кто тебе это навязал? Антон мягок, но только внешне. В его глазах вопрос и сталь, в словах — правда, горькая, как касторка. Арсений поджимает губы. Это уже за рамками первой помощи товарищу по цеху. А они даже не товарищи. У них даже нет цеха. — Давай как-нибудь в другой раз… То есть «никогда». Ни при каких обстоятельствах. Ни про кого. Только вот Арсений забывает, что Антон — тоже парень. Что Антон тоже владеет этим языком отказов. И поэтому вежливое «посмотрим» тут не котируется. — В воскресенье подойдет? — Что? — Расскажи мне в воскресенье. У тебя ведь нет смены? Арсению кажется, что всё превращается в сюр. Возможно, у него уже вырос клоунский нос. Потому что Антон Шастун, который в мае заполнил его шкафчик вяленой корюшкой, в сентябре вдруг так бесстыдно… приглашает? Отдел МСТиТ маячит впереди, люди в форме заняли мост и набережную, с катера контролируют процесс всплытия звезды. Рядом — все та же пожарка и ни одной скорой. Арсений отворачивается. Он сидит на асфальте с гипогликемией, как последний диабетик и пытается отвергнуть того самого Антона, которому мечтал надеть на голову мусорку еще неделю назад. Арсений и правда отвернут. Очень сильно. От отца. Родины. Отношений. И Училища. А еще. От самого себя. Но подбородка касаются теплые пальцы. Мягко придерживают и поворачивают назад. Антон заглядывает в глаза снова — и Арсений понимает, что он тоже немного нож — потому что сейчас влипает в Шастуна как в торт — и влипает намертво. Как диабетик в инсулин. В образованной паузе Арсений не спешит отдернуться. Только сглотнуть боится. И чужие пальцы на своем подбородке вкупе со словами обретают в голове четкую мысль. Возможно, стоит держать язык за зубами, но так и чешется спросить. — Ты меня… приглашаешь? Антон, чувствуя острый момент, улыбается мягче. Если не так поставить ответ, то бой будет проигран еще без выхода на поле. — Да, Арс. Я тебя приглашаю. Оборона уже прорвана. — Куда? Антон играть учился. Но конкретно сейчас он не на шахматном поле. И не на футбольном. И даже — какой ужас — не в деревенском. Ходить нечем, ставок нет тоже. Но он все равно идет ва-банк своим коротким и емким, рисковым — потому что перед ним Арсений — и смелым — потому что перед ним именно Арсений: — На свидание. Попов замирает. Вот оно. Подвох. Сейчас Антон достанет камеру, микрофон и скрытого оператора из Невы. А потом разошлет видео в группу. А потом Арсению будут дарить голубые вещи до самого выпуска. Но глаза Антона выражают доверие. В них Нева отражается. Вторая рука держит на нем — Арсении — запахнутой мститскую куртку. — Я не знаю… — Понимаю, — и робко, — Все хорошо. — Я не уверен, что это хорошая идея… для тебя, — в попытке оправдаться. Чтобы не видеть, как тускнеет антонов взгляд. И когда это вообще стало невыносимым зрелищем? — Ты всегда за всех решаешь? Но взгляд у Антона не тускнеет. Он такой наповальный, что кажется, будто Арсений уже подстрелен. Он сгибает ноги в коленях. В попытке отгородиться. Ерзает. Качает головой. — Если знаю, что это лучший исход. Антон по-прежнему не выглядит сдавшимся, что Арсения немного пугает. Обычно на таком этапе все ухажеры прятали клешни и стирали его номер из контактов. Ну либо шли в агрессию, выставляя счета (за кофе) и претензии (за потраченные полчаса в Избушке). Антон ничего не выставляет. Только отбивает пальцами ритм по арсеньевой коленке. Вся эта обороны для него — только повод лишний раз коснуться. И это тоже обезоруживает. — Я хочу решить за тебя. — Что? — Делегируй это мне, — и тише, чтобы улица не услышала, глазами в глаза, не моргая, искря словами как сломанная розетка, — Я могу взять эту ответственность. У Арсения перехватывает дыхание. Потому что он астматик. И потому что Дворцовый в клубах дыма. И потому что первые два пункта — выдумка, чтобы оправдаться. С первого курса все знают, что он никому ничего не доверяет. Ни журнал посещений, ни бутылку воды, ни организацию сбора финансов на цветы для ректора. Потому что все проваливают его ожидания. Об этом знает и Эд, который целый месяц выхаживал Арсения после той попойки. Дело было не в ней, а в том, кто ее учинил. Но Антон будто врач — находит слабую точку и вводит обезбол, обещая вылечить, убрать боль и наклеить пластырь с собачкой. А Арсению дает выбор — лечить или пытаться жить вот так, прихрамывая. На обе ноги. — Шаст… Черт… Открыть рот и проговорить — сложнее, чем вспомнить формулу Виета. Арсения кидает в жар и в прошлое, его окунает в дежавю, и во всем винегрете чувств он беспомощно смотрит в чужие глаза. А хочется дошоркать задницей по асфальту, перевалиться через три оградки и кануть в Неву. Он передумал быть обнаруженным. Он готов стать непризнанными останками. Теми самыми, которые «на вид мужчина двадцати лет, без шрамов и татуировок». И загнанный взгляд как будто бы понимают. Но как будто не должны. Как будто Антон что-то о нем, Арсении, знает. А не должен. — Да или нет? Метание чертей в зрачках Арсения прерывается. Он честно не хочет. Как не хотел на первом курсе, когда Шастун сбил его баскетбольным мячом и долго звал откупить грех в чебуречную на первую стипендию. Как не хотел на хэллоунской пати, чтобы Антон рисовал ему грим и трогал кисточкой веки и щеки, нашептывая глупости и случайно попадая в глаз краской. Как не хотел на масленицу, чтобы Шаст отдал свой первый блин в столовке ему по негласной традиции солнечников дарить выпечку тому, кто симпатичен. Он не-не-не хочет. И никогда не-не-не хотел. Поэтому он говорит быстрое и поспешное. — Да. Потому что он врал. И улыбка Антона ярче, чем сто рухнувших Альдебаранов. И Арсению немного в этот момент жаль, что такое не ловят на скрытую камеру. *** Уже после того, как сахар приходит в норму, как звезду ставят на тросы и вывозят прочь, Арсения и Антона водят по МСТиТу. Здание обширное, хоть филиал Петербурга чуть меньше московского. В целом, оно даже видом как МГУ, разве что центральный корпус может с Лахта-Центром тягаться. Шутка ли — телебашня на двести этажей в центре города? Антон намеренно держит дистанцию в лифте, Арсений намеренно не замечает этих попыток дать ему пространства. Стас щебечет о планетах и галактиках, по сути, запретную информацию. Астрономию население совсем не знает, только в двух Училищах страны дают пару учебников и крошки информации. Вроде как, что Венера — горячая, а Земля — третья от Солнца. Спроси у кого на улице про Марс — дадут шоколадку. А Уран в головах большинства — элемент в таблице Менделеева. На двухсотом этаже Стас их экскурсию прерывает. Только машет на жалюзи, буквально втиснутые в панорамные окна. — Про Солнце тоже сразу оговорю. Мы это не афишируем, но иногда показываем практикантам, как с ним дела. Солнце над городом весит над самой наковальней в Купчино, Луну вывешивают в противовес в Девяткино. Подальше от центра по технике безопасности. Все-таки многотонные диски из стекла, стали и железа, облитые жаром, над Дворцовой, как Вегу или Сириус просто так не поместить. Мало ли что. А этого «мало ли что» в последнее время очень уж много. — В плане, как обслуживание? — Антон бухается на диванчик, любезно указанный Стасом, — Вы про кран? Кран тоже обслуживают. С тщательностью кабриолета президента. Или у него нет кабриолета? Кататься без крыши – шутка ли? Хотя жить без крыши, наверное, хуже. Стас, взявшийся за ставень, оборачивается на студентов с удрученным выражением. Будто Антон предложил сварить лягушек на обед. А он ведь пока не предлагал. Поэтому у Арсения зарождается тревожная мысль. — Нет. Я про настоящее Солнце. — Которое погасло? Конечно, никто не удосужился спросить, как гаснут звезды. Астрономия же запрещена. О взрывах никто не слышал. А если никто не понимает, как все устроено на самом деле, то скормить людям, как рыбкам, можно любую правду. Даже если правда — ложь. И улыбка замминистра МСТиТ в петербургском филиале ничего хорошего не предвещает. — Погасло? Мальчик мой. Ты веришь в то, что пишут в СМИ? Жалюзи падают с окон, шторы распахивают — и в студию проникает свет. Не такой яркий, как от солнца над Колпино. Но искрящий. Над завесой облаков виден шар. Тусклый, как желток пятилетней курицы-несушки, по которой плачет суповой набор. — Солнце наше пока горит. Плохо. Но продолжает. Только вот народу простому лучше жить в мире, где оно давно погибло. За раздутыми тучами и молотильнями с жаровнями его не увидеть. Лицо Арсения такое же белое как лицо Антона. Так ошарашено они выглядели когда Эд на месяц ушел в армию. Потом, правда, его выпнули за плоскостопие и астигматизм, но проводы-то были настоящие. И траурный постриг на кухне машинкой тоже. Стас, впившийся взглядом в замолкших студентов, будто намеренно добивает. — А вы думали, почему в самолетах нет окон? *** — Это какой-то бред. Арсений, уместившись на крышке унитаза, в спешке листает учебник по астрономии. Их отпускают с экскурсии на подпись доков, а после — по домам. Только вот Шастун утягивает их в ближайшую Картошку, и чтобы не мозолить глаза уборщиков — в туалет. День, проведенный в стенах МСТиТ, вытрепал Арсения, как тряпку, наспех закинутую в стиралку на спортрежим. Только прачке результат показался плачевным, и она еще раз прошлась по ней уже в Неве, по старинке выбивая о камень и полоща в прибрежной тине. Шастун рядом выглядит даже комично, раненым тигром вдоль унитазов носится; он курит уже третью — и вся нервная система Арсения держится только на сломанном датчике дыма. — Над нами солнце. Над нами висит солнце… Антона, кажется, бьет лихорадка. Арсений, стеревший палец об экран, спрыгивает с унитаза. Любой форум, учебник, материал скажет, что Солнце погасло в конце девятнадцатого века, с тех пор человечество вынуждено изобрело электрику, стянулось к городам и забросило села с деревнями. Альтернативную энергию дает жаровня, где куют звезды, а серп луны и солнечный круг отливают по стандартам из половины таблицы Менделеева, чтобы получить материю и краску. Такой симбиоз сурового прошлого и айфоновской современности. На обед похлебка из потрошков, но в качестве извинений — фраппучино. Весь их мир — похлебка, а на фраппучино Арсений не заработал. И весь этот бред, оказывается, с реальностью общего ничего и не имел. — Антон. Хватит. Арс вырывает сигарету, тушит в раковину. Шастун, ни секунды не думая, вынимает новую, и Арсений тянет их на улицу, где в лицо бросается ветер. — Оно светит. Ты же видел? Видел же? Светило. Тускло, сквозь дымку, как полудохлая лампочка на входе в общагу, но горело. — Мы как будто не должны были этого видеть, — бормочет Арсений, забирая у Антона пачку сигарет и пряча в свой карман. Тот ожидаемо тянется за ней, но Арсений отодвигается — вдвоем они наваливаются на оградку моста. — Отдай. Я хочу покурить. — Антон, ещё одна — и ты будешь плеваться смолой. Антон пыхтит, отстраняясь и хохлясь. Он уже не выглядит истерично, разве что глаза из-под бровей сверкают, да пар валит из-под шарфа — ночью температура падает на десять-двенадцать градусов. — Понимаю, ты в шоке, но нужно быть… не знаю., — Арсений всплескивает руками, и Антон гипнотизирует взглядом свои сигареты в чужих пальцах с вожделением дворняги к сосискам. — Арс. Моя мать умерла от рака. От ебучего рака кожи. Ей не было и тридцати. Наверное, в такие моменты люди и отдают вырванные сигареты. Передают вместе с бутылкой. И веревкой. И мылом. Но Арсений замирает, переваривая услышанное. О матери или отце за все годы учебы он от Антона не слышал. И узнавать что-то о них вот так — посреди ночи и в полном раздрае — хуже некуда. Пользуясь замешательством, Антон выхватывает из рук Арсения пачку — вот незадача — с раком легких. И на протяжном выдохе продолжает. — Врачи сказали — Дэ-три не вырабатывается. Сказали, это статистически обусловлено. Сказали, мы не в девятнадцатом веке, чтобы иметь солнце и быть здоровыми. Они так и стоят посреди Аничкова. Мост пуст на прохожих, одни лишь машины снуют вперед и назад. Равнодушно холодные. Услышанное просто так не понять. Но состояние Шастуна оправданно пугает, поэтому Арсений делает робкую попытку, какой их обучали на курсе психологии. — Я понимаю твои чувства… Усмешка трогает антоновы губы. Он тоже эти курсы проходил. Даже слушал байки психологички про ее практику в тюрьме, когда она притараканилась в СИЗО в короткой юбчонке. Может, Антон только это и помнит. А может, он все-таки что-то большее, чем россыпь шуток. — Понимаешь… как же, — Антон мнет пачку в руках, прячет лицо в ладони. Видно, с какой силой он трет глаза прежде, чем их снова открыть — меня тогда будто утопили. — Но ты… Не знаешь, что чувствуют тонущие. Антон кипит — и это нормально. Ненормально, если он выкатит шутку про котят, царский режим или про зодиакальных раков, которые лысые. Но он не выкатывает. Только голову на Арсения вскидывает. Навигацию еще не закрыли, но вечером каналы и реки, обычно запруженные катерами, пусты. На воде лишь рябят отражения фонарей, которые рисовать не нужно — маленький подарок физики, работающий как часы. Они оба тормозят. И если Арсений не до конца понимает причины такого цепкого взгляда напротив, то Шастун весь хохлится, как воробей и вдруг с несвойственным себе запалом выдает. — А что. Хоть сейчас. Арсений, до этого влипший кроссовкой в опплеванный лист, смотрит с толикой заебанности. Хоть сейчас — что? В таком избитом состоянии, как у них универские психологи прописывают ЗППП — забить, поесть, поспать и подрочить. И по понятным причинам Арсений не прочь лечь под одеяло и совместить вместо того, чтобы пялиться на такого же ушатанного Антона, который будто намеренно сверкает каким-то безумием в глазах Может, фонари такой отсвет дают. Арсений не в первый раз видит эту искру. И это пугает. — Утонуть? Ну давай, прыгай, — Попов даже разводит руками, указывая на ограду моста, — Или нужно поставить сотку? Он тоже взрывается. Не как солнце на страницах их лживой истории. А как петарда. Такая, которую бросили под ноги, а она треснула под ботинком на последние деньги. Они заебались. Жить здесь. Их по досадной ошибке пустили за кулисы, и выяснилось, что фокусник не распиливает ассистентку, а кролики не материализуются в шляпах. Выяснилось, что вся эта магия — просто физика, которой не обучают население; и всё их правительство — просто пес, подгребший под себя сено и заставивший весь хлев забыть, что раньше спали на соломе. И это заставляет обоих быть разбитыми, как брусчатка под кроссовками. — И прыгну. — И прыгай. В голосе уже не вызов, а какая-то усталость. Запредельная, тоскующая. Истинно теневая. Арсений не верит в чужую угрозу. Потому что Антон не долбаеб. Сзади визжат тормоза заблудшей иномарки, что отвлекает. Но машина уходит на задний план, проваливается, как морось, как липкий ветер, как голод, схвативший желудок, когда краем глаза Арс ловит сжатые в полоску губы Антона и ворох чужой куртки — смазанное пятно, пропавшее из поля зрения. Время может растянуться, если мысль работает как моторчик, а чужие руки не так ловки в движении. Времени вообще нет. Но все дальнейшее отпечатывается в голове Арсения каленым железом. Он видит, всё еще краем глаза, как длинные ноги перемахивают за ограду моста. Слышит, как легонько звянкает от веса чужого тела парапет — и за долю секунды силуэт Шаста ухает вниз — в раззеванное черное марево Фонтанки. Был здесь — и его нет. Арсений запоздало вскидывает руку, глаза распахиваются как полнолуния, как блюдца, как лампочки — но к тому времени, как ладонь черпает воздух в попытке остановить, внизу уже раздается плеск воды. И звук будто выбивает воздух из легких. В животном ужасе Арсений впецляется в перила, напрочь забывая о своих кроссовках, о прическе и линзах. Он не думает о своей единственной толстовке, о холоде осенней воды, о том, что улицы патрулируют полицейские, потому что тонуть в каналах — не личная идея Антона. Не думает о сваях, наушниках в кармане и ближайших спусках к воде. Одним длинным и мощным движением он отталкивается от поребрика — внутренности скручивает в тряпку — даже не чувствует, как сдирает кожу о перила и ударяется лодыжкой о мост — и перелетает через ограду. Рыжий, черный и холодный мешаются в один комок. Синестезируются в мозгу. Железо ощущается как колокольный звон, мазок пальто на периферии зрения на вкус как соленая картошка. В ушах сначала свистит, мельтешащая Фонтанка летит на него как звездная пыль на экранах кинотеатров в космических блокбастерах. В голове колоколом Антон-Антон-Антон. Арсений свихнется, если по весне их трупы будут плавать вместе под Литейным и свихнется вдвойне, если только труп Антона. Черная река глотает ноги — и в тот же миг все звуки, краски и чувства пропадают. Есть только холод, опаляющий и терзающий, такой, что стальными зубами прихватывает. Инстинкт тянет наверх. Арсений толчками подстегивает себя ввысь, не размыкая глаз и рта, чтобы не нахлебаться непонятной воды. Барахтается, силясь выплыть наверх, и едва ощущает теплый по сравнению с водой воздух, то жадно его глотает, вспенивая гладь и озираясь по сторонам диким зверем — Антона над водой нет, как не рыщи взглядом. — Шастун, блять… Паника захлестывает беспрерывной волной. Паники так много, что не откачает ни один насос мира. Он ведь несерьезно. Он не хотел. Он блефовал. Каналы полны мусора, арматуры, в конце концов они имеют дно, и такая шпала как Шастун мог просто вонзится солдатиком в каменную кладку. А всплыть по весне. Где-то в глубине города взывает полицейская сирена. К тому моменту сердце бьется уже в горле. Его приходится глотать, чтобы встало на место. А руки жжет от холода. Ебаный Шастун. Каждый всплеск нервирует сильнее, и Арсений на гране отчаяния вдруг вспоминает о своем запасе солнца, который таскал в кулоне с самого первого курса. Краску он хранил прозапас, чтобы в темном переулке залить свет или мазнуть кистью на практике, когда банку забудет в общаге. Негнущимися пальцами Арсений лезет под одежду, в спешке срывает кулон и уже зубами откуповариет крышку. Почти бездумно очерчивает вокруг себя полосу света. Она ложится кольцом. Солнце, упавшее в воду, сияет как лента неоновой вывески, разве что ярче. Свет растворяется, как сахарный кубик, освещая сантиметр за сантиметром черной воды, проваливается все глубже и течет как нефть, окрашивая кусками. Когда вода из черной становится прозрачно-золотой, точно мед, Арсений замечает мельтешащее в двух метрах от него тело. Антон барахтает ногами, его глаза распахнуты, но пузырей воздуха изо рта не тянется. Попов ныряет мгновенно, ведомый падающим светом. Он открывает глаза, сталкиваясь зрачками с обезумевшими Шастуновскими. Тот на миг даже замирает. Растворенная капля света оседает на его плечо. Так зло, как только можно с посиневшими губами, но Арсений хватает Антона за рукав парки и рывком тянет вверх. Поддается тяжело, даже слишком, но Попов тянет, а Шастун гребет. Выходит плохо, но поверхность воды близится, и они выныривают разом. Антон — задыхающийся, плюющийся водой с носа и рта, с глазами шальными и дикими. Его хочется притопить. И не дрожали бы руки у Арсения, он бы притопил. — Сука ты блядская! — но приходится только сжать ворот Антоновой футболки в кулак, грозя потопить их собственным весом. Шастун все еще хрипит, но глазами застревает на искаженном от злости лице Арсения. Удивительно, как он не умудряется оплевать того с головы до шеи. Он только ответно хватает за руки, чтобы его как котенка за шкирку держали. — Как бы я тебе уебал… Кажется, Антон впервые не ерничает — даже смотрит так, будто нашкодивший кот, ожидающий веника по голове — в черством арсеньевском сердце даже мелькает что-то сродни жалости. А как иначе. Шастун с посиневшими губами, дрожащей челюстью и промокшими кудрями как облитая лужей Каштанка. Или Муму. Скорее второе. — Уеб-би, — согласно дрожит тот, и их обоих накрывает по самые носы, заставляя разом всплыть и закашляться. Это отрезвляет от кипящего гнева. Арсений поддает ногами, чтобы их снова не притопило. Держаться на воде нет сил, если бросать все на попытку встряхнуть за уебанский поступок. Арсений понимает это и тянет, всё не размыкая рук на чужом вороте, по каналу. Шастун гребет следом. Когда они вываливаются на лестницу, то видят две громоздкие фигуры полицейских. — Молодые люди. Придется проехать с нами. Не то, чтобы Арсений верил, что попытки спрыгнуть с моста в канал не караются, но более дерьмовый расклад сейчас один — утонуть в вонючей Мойке и всплыть по весне нагишом. Шастун, кажется, от предстоящей поездки в сине-белом хейдай не в восторге, улыбается он криво и нервно от того, что зуб на зуб не попадает. Арсений хочет его придушить. Но не на глазах у полиции. Их забирают в отдел. Они делают лужи в полицейской машине, подрагивают как осинки в участке, над ними даже жалятся и наливают чая с сахаром. Арсений готов провалиться в канал еще раз, когда его просят помочиться, чтобы сдать тест на наркотики. Его и Антона в том числе. Какое унижение. Оба оказываются чисты, что, конечно, вызывает на лицах даже бывалых стражей порядка удивление. Ровно на одну изогнутую бровь. Но каких только фриков в Питер не приносит — и их восвояси отправляют с миром по домам. Когда полумокрый Арсений стоит у двери отдела и борется с глючащим телефоном, ему на руку кладут ладонь. И Арсений клянется, что она прожигает его через пальто. Но не ночной краской, не мертвецкой энергией тьмы, а истинно горячей. Солнечниковской. — Я не думал, что тоже прыгнешь, — как-то тихо, устало и виновато начинает Антон. В участке их разъединили, чтобы допытаться до причин падения в реку. Отпустили вдвоем, хоть Арсений надеялся, что Шастуну впаяют сутки обезьянника или разговор с психологом. Точнее, с пьяницей на соседней койке, который всю душу из Антона бы вытравил парами спирта. И было бы поделом. От этого хочется рассмеяться. По-театральному. Хочется схватить хорошенько Антона встряхнуть. Как тряпку. Когда Арсений поднимает глаза, то видит в чужих реки сожаления. Но он же не нищенка до извинений. Не хватало еще побираться по мусоркам чужих причуд, чтобы отвоевать положенные компенсации. Арсений резким движением чужую ладонь скидывает. — Ты вообще не думал. Антон молчит. Может, соглашаясь. Может, протупливая, что нужно ответить. И это, конечно, не в какие ворота. — Зачем? — голос шипит. Или сипит. После таких ванн здоровье не жалует. Выходит бросить уставше, уже без яда, но всё ещё укоризненно. Антон, наверное, это в интонациях слышит. Впереди показывается машина. Похоже, такси. — Ты как будто не веришь, что и я могу чувствовать. А я могу. Арсений горько усмехается, вжимаясь в пальто. Конечно, у мужчин же нет чувств. И инфантильная жажды внимания и нервный срыв тут ни при чем. Просто Антон обиделся и решил сигануть с моста. Чтобы на Арсения повесили доведение до самоубийства. К ним подъезжает Хонда, приветливо лизнувшая фарами тротуар. И о чем конкретно говорит Антон — загадка, которую хочется повертеть, но не стоя под ветром в сырой одежде. — Можешь, — согласно кивает Арсений, — Но ты — идиот. — Повезло, что ты «не». Антон шмыгает носом уже самой машины, распахивая перед Арсением дверь. Тот притормаживает, запоздало вспоминая, что такси он не вызывал. — Не? — Не идиот, — Антон устало и тускло улыбается, изнутри его глаза будто подсвечивает огонек. Будто он по ошибке затесался в теневики, иначе блеска этого не понять. Арсений замирает, снова замечая этот блеск. Его мягко подпихивают, пока он не садится. Антон умещается рядом. Такси трогается на адрес общаги. И это третий раз, когда они расстаются на дурной ноте.