Полярия

— Там есть вообще критерии? Арсений недовольно стреляет глазами на склонившегося в три погибели Шастуна. Их трясет в метро как в шоколадном яйце — игрушку, на плечи то и дело наваливается женщина в лисьей шубе. А еще упрекает ребенка в холодной курточке — Попов скользит по мальчугану глазами, приметив, что сам одет и того легче. Для сентябрьского вечера так точно. Шастун за их поездку на метро успел изъесть Арсению менталку. То он запнется о шнурок подле выхода с эскалатора, то с размаху врежется в створки метро. Уже перед поездом он умудрился поскользнуться на густой тени и обматерить стажера-красильщика, который взамен распылил на них с Арсом «сумеречную тень». Поэтому они вынуждены трястись в полупустом вагончике метро как два далматинца — с такими-то кляксами на лбу. Но долю эту разделяет лишь Попов, которого насильно усаживает на пустующее место Антон. Раненым же положены льготы. Арсений краешком блокнота отворачивает от себя лисий хвост. И еще раз вскидывает глаза на Шастуна. — А то. Нам лучше выбрать одну из тем побыстрее. Не хочу зависнуть на росписи утренних канав или лезть на кладбища, как Выграновский в том году. Антон трет глаза, становясь похожим на рок-звезду: краска окончательно мажется по лицу тенями. Арсений вздыхает и тушуется: тем, кто не успевает забить престижные темы работа достается не ахти-какая. Подчистить городские кладбища, озолотить кресты на церковенках или углубить тени в надписях. Работенка в склепах с прахом непыльная — какая ирония — но задротная и тоскливая. А еще высиживать по три часа у чужой могилы осенью на пару с Шастуном — уже какое-то извращение. В том году со склепами отдувался Эд, но ему вообще по кайфу зависать среди крестов и скелетов, чего не сказать об Арсении. Однажды он разговорился с батюшкой лютеранской церкви о жизни загробной, и чуть не огреб Ветхим заветом по голове. Хорошо, что ветхим — Новый бы точно всю дурь выбил из мозгов, а первый же просто развалится. Или в чем там разница? Не в крепости страниц? А Шаст всё листает их группу, коленками уперевшись в Арсовы. Тот едва морщит нос, и всё же встает, чтобы убрать этот контакт. Заглядывает в чужой экран. Антон даже головы не поворачивает, изучая список оставшихся тем. — Не густо, — хмурится Арс. — Ты ладишь с понями? Арсений хмыкает. Понями. Ну конечно. Он и со своими мыслями то поладить не может, не то что с лошадьми на ипподроме — скакуны постоянно нуждаются в уходе, чтобы шерсть лоснилась, а копыта выстукивали искры по мостовой. Конечно, без солнечников и теневиков ветеринария не обходится, но желание Попова пересаживаться на электричку, что домчит их с Шастуном до навозных куч и душных денников явно ниже, чем рост пони. — У меня аллергия. — На шерсть? — На дурацкие темы. Антон фыркает, глуша экран, но на Арсения взгляд переводит затуманенный. Поезд простукивается, что вызывает новый взмах лисьего хвоста, который теперь тычется Попову в шею. — Я забил нам шикарную тему. Когда говорят так, Попов хочет вздохнуть. Но дышать в метро тяжело — с одной стороны душнит женщина со своей лекцией о легких куртках, а с другой стоит Шаст с пакетом из Картошки, от которого разит стылым жиром, и Арс чуть-чуть прикрывает глаза, перед тем как смириться с сегодняшним вечером. Не замечая явного интереса, Антон продолжает. Он же прямой как строительный кран и простой как решение выпить: — Приюту нужна помощь в окраске питомцев. К ним принесли новую коробку котят, и нужно сделать что-то с шерсткой прежде, чем она загрубеет. Котята. Мир вообще подкидывает странности. Иногда Арсений ловит дереализацию, втыкая в очередной учебник по фауне страны, где изучает направления покраски тигров и зебр, котов и собак — чтобы кисточки проходили по ушам и выкрашивали бесцветную шерсть в золотые оттенки, которые на солнце твердеют и схватываются. Мир кажется свихнувшимся, но Арсений упрямо рисует полоски на универской кошке и сдает практикум по котам. В том семестре он смог представить Торшера — рыжего помойного кота, которого вылечил от блох благодаря собранному «закатному апрельскому солнцу». Тогда Торшер, помнится, подъел оставленную на разморозку куриную тушку, и Арсению пришлось впроголодь терпеть до стипендии. — Я против. Мне не нравятся коты. — Тебе что.? Антон так вскидывает голову, что Арс пошатывается, вписавшись нос к носу в морду лисы. — Это очень… ответственно, Антон. У нас ведь всего три месяца, мы не… вдруг опять не сойдемся характерами? Они с первого курса характерами не сходятся. Вернее, сходятся, но с тем же успехом с каким с рельсов сходят два поезда, несущиеся друг на друга. Прежде, чем Антон успевает выдать тираду явно неприятную, судя по его сведенным к переносице бровям, объявляют их станцию. Потому нагнать Арсения парню выходит уже на эскалаторе, и Антон кладет руку тому на плечо. — Разве ты не понял, что суть проекта именно в этом? Метро вокруг них горит полутухло, но лестница пустует, а потому Арсений упрямо направляет глаза в вышину. Сплочающие мероприятия они проехали еще на первом курсе, когда в центр круга выходил перваш, пытающийся вызубрить имена своих однокурсников, но неизменно спотыкающийся на пятом. Это еще зовется игрой в снежный ком, однако единственный ком здесь у Арсения — и то в горле. — Если мы продолжим в нашем привычном темпе, то нас окрестят живодерами, — Попов намекает на их убойную недодружбу, показательно сбрасывая руку со своего плеча. И Шаст либо чересчур озадачен, либо душа у него широка также, как и возникающая улыбка — но он не обращает на нервы Арса внимания, вдруг запрокидывая назад голову в приступе смеха. Его челка смешно елозит по лбу, кудри подскакивают как пружинки — а Арсений в ступоре следит за чужим смехом. — Арс, блин, мы же не ветеринарами нанимаемся. Неужели мы так разбесимся, что распугаем котят? Арсений фыркает, утыкается взглядом в очередной плакат с тестом на беременность и счастливой семьей. В последнее время этих майонезных семей все больше — даже билборды о призыве вытеснили. Той весной Антон наполнил его карманы семечками во время практики в птичнике. Нетрудно представить, кто на добрых две минуты стал одним большим сгустком птиц, когда Арсений доставал кисть, чтобы подправить воронье крыло. Кажется, в процессе он упал на парочку подопечных, после чего они с Антоном неделю посещали пострадавших. По очереди, конечно, чтобы не перебить ещё кого-нибудь в процессе. Когда они в одном помещении вокруг вообще повышаются шансы на то, что «процессов» в этих помещениях потом может и не быть. — А что осталось ещё в темах? Антон открывает список. Бежит глазами, перечисляя почти без пауз. — Красносельское кладбище, Национальная библиотека, Музей истории и строительный кран за КАДом. А, нет. Только что забрали библиотеку. Так обидно. В голосе, конечно, обиды как солнца в Питере — днем с огнем не сыщешь, и Арсений закатывает глаза, сходя с эскалатора. На выходе из метро его куртейку пронзает порыв ветра, что заставляет парня запахнуться и ускорить шаг. Пялящемуся в смартфон Шасту приходится вскинуть голову. — Ты всегда так одет. Попов вскидывает брови, карикатурно, как учили его одноклассницы — слегка изгибая над холодным лицом. Аристократически холодный взгляд. Шаст жмет плечами, перемахивая через лужу. Его лицо всегда такое залипательное, как сладкая вата. — Как? — все же выдыхает Арсений. Их диалоги вообще не тянут на Оскар, лишь на Золотую малину, и то очень перезревшую. — Не по погоде. Налетает новый порыв, заставляющий чертыхнуться и вжаться в куртку. Арс голоден, весь в темных пятнах благодаря чужой несдержанности, да еще и ведет эту самую несдержанность, чтобы предлагать ей чай (хоть бы на брюки) и кормить печеньем (оставит лишь с изюмом). Мстительные мысли лишь чуть-чуть выправляют настроение. В остальном Арс лишь только падает на колени перед церковью, которую они будут красить, и спрашивает у Иисуса, почему тот посылает такие испытания своим любимым капибарам. В чем он так сильно нагрешил. С другой стороны, красить котят не так уж и плохо. Особенно, если на одной чаше весов стоит путь к Богу (на электричке в 6 утра), а на другой — дорожка в кошачий приют. Путь к Богу тернист. Его одолевают котята. — А котят ты успел забить? — Антон поднимает бровь, и Арс осекается, — Забить нам эту тему, имею в виду. Ветер пронизывает, и кажется, что над Звездной собираются тучи — но Антон вновь сбрасывает с себя нервы, вдруг обнажая губы в улыбке. И она такая искренняя, что можно растеряться. — Забил! А ты согласен? Давай, Арс, мы отличные красильщики котят. Помнишь, как мы сдавали Аппалузу? Арсений хмыкает. С пони Деной у них не вышло, но вышло с юной тигрицей, которую им пригнали по обмену из Владивостока. Аппалузу красили всем курсом, а Антона и Арсения допустили до тонких штрихов. Шаст тогда выкрашивал тигрице усы в черный, а Арсений чесал полосатую кошку между ушами. Они разругались из-за подушечек лап, перевернули палитру Шастуна, и Аппалуза сама прошлась по брызгам. — Хорошо. Ладно. Котята. Диалог опять рвется, как нить солнечного веретена, и они в молчании доходят до хмурой общаги. Худо-бедный турникет пускает их вовнутрь. Шаст, вертящийся от интереса, размеряет шагами коридор с облупившейся краской, пока Арсений вытаскивает ключи из кармана. Его дверь, его комнатушка в общаге и даже атмосфера в той — обычные. Распахивая входную, Арс гостеприимно предлагает войти Шастуну, щелкая выключателем. В лицо Антону бросается сладковатый запах — проводя глазами по стеллажу, он сразу обнаруживает арома-палочки с апельсином и с удовольствием втягивает аромат. — Господи, Арс, да ты можешь пахнуть чем-то кроме кофе и загрубевших учебников? Арсений, копошащийся сзади Антона, замирает со стянутым в руке шнурке и презрительно фыркает. Отдохнуть от подколок Антона, да, как он многого хочет, как многого. — А ты можешь разговаривать без вечных тычков мне под ребра своим лексиконом? Антон наклоняется, стаскивая кроссовки и лишь смеется — не заливисто, как на эскалаторе, а скорее покряхтываюше — он успел подымить на морозце, и тепло комнатушки бьет по связкам. Поднимая глаза на уже переобутого перед ним Попова, тот лишь жмет плечами. Как знать — выражает его мимика. Арсений, впрочем, ничего иного и не ожидал. — Чай? Кофе? — Давай чай. С сахаром. Мне две ложки. Это произносится так просто, будто Антон вечный гость, а Арс вечный бариста. Пройдя вперед, он щелкает обычным чайником, который сюда поставил Эд и возвращается в коридор, где застает Антона, разглядывающего коллекцию солнечной краски на полках. Конечно, хранить их лучше под кроватью, но тогда матрас упрется, а солнце до коридора почти никогда не достает. Поэтому все оттенки как на подбор выставлены прямо перед носом. Антон смотрит на банки как-то гипнотически, и Арс напрягается от секундной вспышки в чужих глазах. — У тебя их так много! Знаешь, я бывал у Ирки дома, и ее коллекция по сравнению с твоей как три бабочки под стеклом рядом с улеем, полным пчел. Арсений зависает на секунду, переваривая сказанное. Комплимент это был или нет — оценить трудно. Особенно, когда в речь за каким-то чудом втесываются бабочки и пчелы. Арсений стоит, разглядывая высоченного в рамках квартиры Шаста, а тот лишь пожирает глазами этикетки и торчащие кисти. — Эм. Спасибо? У них диалог по-прежнему не клеится, но Антон, кажется, этого и не замечает, тронувшись к свободному стулу у окна. Они проводят вечер неспешно, изучая таблицы практики, заполняя цели и задачи и всю бумажную волокиту, к которой возвращаться не захочется. Шастун на удивление весел, его почерневшие от краски пальцы не оставляют клякс и в целом по шкале раздражения он стоит между «чайным пакетиком, оставленным на столе» и «моросящим дождем в декабре», что по мнению Арсения, вполне приемлемо. На третьей таблице ручка в комнату дергается и внутрь заходит Эд. Он спихивает кроссы методом носок-пятка и замирает только в тот момент, когда видит рассевшегося на его стуле Шастуна. — Еба… Сень, ты с гостями, а меня не предупредил. Здаров, как сам? Эд улыбается, сверкая винирами. Арсений устало выдыхает, сдвигая кончиком ручки третью чашку чая подальше от тетрадей. Эд в группе с Антоном — они оба ошиваются по курилкам во время философии, предпочитая Сократу изречения об импотенции на пачках сигарет. Хотя солнца то в мире больше нет, есть только его миллионные прототипы, которые вешают в городах-миллионниках на кранах и опускают вниз, когда нужно запустить худющую луну. Арсений не хочет знать, как поживает его родимая Сибирь. Там же вечная ночь в обнимку с волками. — Красим котов. А ты? — А я заправляю тату-машинки в салоне на Невском. — А так можно было? — А хэ-зэ. Сейчас же практики придумывать разрешили. Арсений хочет побиться головой о стену. Они два часа возились с котами, чтобы услышать, что можно было пойти в салон на Невском и забыть о животных. Только вот Эд не дает хотя бы мысленно удариться об учебник и швыряет на Попова свою рубашку. — Погнали в триста пятую. Там Егорка проставляется. Он права получил. Глядишь, покатает кого. Рубашка прилетает Арсению в лицо, спадает, но на него тут же налетает вторая. Рядом слышится смешок — Шастун обе снимает и заинтересованно выгибает бровь. — А выпивка есть? — Обижаешь. — Я с тобой. Арс? Арсений морщит кончик носа, выказывая неудовольствие. В стенах Училища он прослыл пикми. Такая ценит только дыневое вино, коллекционный коньяк и «секс на пляже». Правда, последнее он бы предпочел не в качестве коктейля, но песка слишком много — а с Арсения и без того сыплется. Разборчив он в попойках намеренно, чтобы никто не звал на праздники и не наблюдал за попытками выплевать желудок. — Пас. — Да ладно тебе, Арс, ты же с первого курса в рот ни капли не взял. И, судя по улыбке, мелькнувшей на губах Эда, тот помнит истинную причину. Шастун подозрительно улыбается. Тоже ведь что-то помнит, гадюка. — Пить, кстати, необязательно. А твои конспекты по теории относительности лежат у Егора. Так что… Попов вспыхивает. В понедельник он отдал Эду лекцию по физике, то тот, похоже, как максимум практиковал силу трения и до теории Эйнштейна опускаться не стал. И Арс даже не винит его, ведь он бы и сам опустился до более приятных не-вещей, будь у него свой Егор. И это тоже слегка мотает нервы. Антон рядом влезает в белую рубашку, прямо поверх футболки. Арсений мстительно щурится, разворачивая воротник на второй. — Вот так и давай тебе лекции. Тусовка всего на этаж выше, и она в самом разгаре, пока коменде подогнали откуп в виде ноутбука с она-не-может-любить-меня. У Егора комната, совмещенная со второй, а соседей выселили после окончания четвертого курса. Но даже в таком раскладе в толпе общажных очень душно, Арсений отрывает свои конспекты среди пластиковых стаканчиков с водкой и колой, умудряется хлебнуть джин-тоник Эда и врезаться в Чехову, вытанцовывающую пируэт на чьих-то коленях. Категоричный в выпивке Попов в конце-концов сбегает на кухню, сшугивая сосущуюся парочку и прикипает к стаканчику колы зеро с видом искушаемого мученика. От тоника его немного ведет, но Арсений не берет это в расчет. Просто перегруженный день, все не должно закончиться туалетом и полисорбом как на посвяте в перваши. Еще пару раз на кухню заглядывают любопытствующие лица, хлопают холодильником, из которого все тянут и тянут пиво. Арсению в какой-то момент кажется, что тот бездонный. В один такой раз на кухню вваливается и Шастун, в его руке тоже стаканчик, на голове — колдовская шляпа и нарисованные тенями усы. Пропивающий жизнь Арсений замирает, так и не отглотнув колы, но заставляет себя взгляд отвести. Антон же хмыкает, поворачивая к себе бутылку газировки, которую почти осушил Попов. — Ого. Я не думал, что ты пьешь. — Чего? А… Это кола. — Это — кола с водкой. Не почувствовал? При мне мешали. Арсений замирает. И неуверенно отхлебывает глоток. Ну, конечно. Водка ведь не чувствуется. Особенно, если выпить пол-литра. Особенно, если пить сидя и жалеть свою жизнь, как раненого кролика в капкане. К горлу тут же подкатывает тошнота. Похоже, Попова настигает врасплох психосоматика. Он ей подвержен, причем в самом крайнем смысле. Возможно, он даже взаправду умрет, если в стакан подсыпать сахар и сказать, что Попов выпил мышьяк. Но это в теории. Только вот сейчас Арсений бледнеет и сгибается пополам, стараясь глубоко и часто вдохнуть воздух. Чертовы конспекты. — Арс? Попов хочет сменить имя. Только бы не слышать этот голос и не видеть эти носки с утятами перед собой. Шастун сейчас как пятый шот текилы для вчерашней девятиклассницы — совсем уж лишний. Но выходит только протестующе промычать. Ему бы на воздух. Или сразу в туалет. — Арс, у тебя аллергия на алкоголь? Господи, ответь! Хочется ответить, что Арсений совсем не «Господи», но настроение на такое улетучивается. Попова и правда ведет, поэтому, когда его голову приподнимают за подбородок и вынуждают взглянуть в глаза, Арсений не противится. У Антона глаза беспокойные, но трезвые. Будто не он влил в себя три банки пива и отплясывал тектоник на раскладушке Булаткина. — Позови Эда… — Он вышел в алкотеку. — Мне нужно в туалет… Наверное, выходит совсем уж скуляще, но у Арсения гордости столько же, как у подзаборной собаки с диареей — уже неважно как, главное куда. Наверное, в глазах Антона проносится понимание, потому что об аллергии он больше не заикается и молча подает Арсению руку, плавно, но верно заставляя подняться со стула. — У тебя что-то вроде непереносимости, да? — его голос звучит сочувственно, как будто Антон с пятнадцати лет ухаживает за наркоманами в диспансере, и выносить утки за ними — не неприятность, а утро любого воскресенья. Арсению не хочется быть перед тем в долгу, вообще быть перед ним. Но живот скручивает в тряпку, и он вымученно переставляет ноги, позволяя парню вести сначала через кухню, а потом через пустой коридор общежития. — Типа того… Меня укачивает… Они делают передышку, и Шастун на удивление терпеливо придерживает Арсения за талию, когда они приваливаются к стене. Арсений плохо анализирует, но он обещает себе подумать об этом завтра, потому что в поступке Антона явно кроется второе дно. Третье. Много дон? Донцев? Доньев? Уже в туалете Арс приваливается к раковине, спешно плеская воду в лицо. Антон запрыгивает на подоконник, чтобы не маячить за спиной медсестрой-наседкой. Кажется, мысли о доньях передаются воздухом. Иначе бы Шастун не вынул электронку, выдувая дым в форточку и задумчиво оглядывая парня. — Арс. — М-м? — Ты не подумай, конечно. Но… Почему ты на меня так взъелся? С самого первого курса? Арсений закашливается от такой откровенности в чужом вопросе. Неприлично, как шорты, длинной не прикрывающие трусов. Но и здесь можно поспорить — Арсений вообще то не ханжа и не мужлан, он за свободу одежды и самовыражения, но весь Антон — это какой-то стыд, не как в кабинете гинеколога, а как в спортзале, где ты пялишься на накаченного мужика и понимаешь, что у тебя встал. — Бесстыдный вопрос. — И всё же? Арсений отлипает от раковины, приваливается затылком к кафелю. Шастун сидит на подоконнике, забравшись с ногами, оно и не мудрено — с таким ростом ноги упираются в пол, если их не задирать. Правды в Арсении мало, ее нет вообще, он же ничей не брат, но на туалетные разговоры иногда хватает. Но слова он все равно подбирает с осторожностью. Антон — это такой хитроумный предмет. Как келлер. Вроде бы, поможет быть красивым, а вроде одна ошибка — и ты без ресниц. — Ты подставил мне стаканчик с краской вместо кофе. Антон пялится на него так, будто Арсений сыграл второе пришествие. Только очень хреново сыграл — рухнув под корабль, упустив единорога, но зачем-то захватив на ковчег Ноя утконоса. — Прости? — Краску, — Арсений хмурится, разглядывая чужое замешательство, — На первом курсе. В сентябре. Я пил кофе, а ты был тогда рядом и оставил стаканчик с тенью. Я перепутал и всю пару провел в туалете. Лицо Антона по-прежнему выражает что-то среднее между кирпичом и фигуркой собачки-болванчика на панели таксиста. Разве что парень не кивает. И не намеревается слететь с подоконника. Арсений начинает чувствовать себя неуютно. Насколько это вообще возможно, когда в задрипанном туалете ты готовишься выблевать свой обед. — Но, Арс… Я никогда не переливал краски из банок в стаканчики, — Антон делает медленную и несколько нервную затяжку, — Тем более в кофейные. Теперь лицо Арсения выражает что-то среднее между «это молоко прокисло» и «я выпил это молоко после селедки». Шастун смотрит то ли укоризненно, то ли с сожалением — что попытка Арсения за всех всё придумать загубила их общение еще до первого ростка. До первого всхода. До того момента, как семя дружбы вообще упало в почву. От дыма и вина, от вины и дыма, но Арсения скручивает на подоконнике — он тщетно пытается продышаться, скрючившись в три погибели. Весь вечер напоминает ему сюр, как на картинке, где тигр изрыгает часы, а потом второго тигра — и Попов готов повторить фокус, но не с часами. — Бля-я-я-я… Не твой стаканчик… Антона это иррационально веселит. Но тот в принципе осколком солнечного луча в их потоке — только Арсений это отрицал каждый раз, а сейчас видит и не может спрятаться за солнечными очками. Шастун же мягко похлопывает парня по спине. — Да забей. Сколько воды утекло с тех пор, — а затем настороженно, потому что Арсений не скидывает его руку уже, казалось бы, в привычном раздражении, — Ты как вообще? Попов снизу только мотает головой — его подташнивает, но не от дешевого пойла, а от липкого как рвота, осознания — он нацепил на Антона ярлык и сделал из него врага номер один. Чтобы злиться, кусаться и обороняться. Нашел, на ком вымещать раздражение, испуг и свою травму отвержения. Или что там выдали интернет-тесты? Кроме тех, где можно определить какой ты сыр? Сбоку слышен шорох, Антон спрыгивает с подоконника и заглядывает ему в лицо. Арсений, именно после мысли о сыре чувствующий подкатывающую тошноту, вскакивает, чудом не врезавшись в парня и припадает к унитазу. Там он сплевывает только обильную слюну. — Шастун, уйди, бога ради… — Да что я, не видел тебя блюющим? Почти нырнувший в унитаз Арсений оттуда зыркает как кот, которого засекли на лотке. С неожиданно позеленевшим лицом он рассматривает улыбку Антона. Такую, подбадривающую. Дружескую. Как с плакатов СССР и Китая, которые больше напоминают становление гей-пары. — Ты же… ты… — Да ладно, чего такого? Шастун опирается о дверцу кабинки, глядит так снисходительно и мягко, что у Арсения в миокарде что-то тянет, оба желудочка захлебываются кровью — он никогда не верил в эти метафоры о треснувшем сердечке. Сердечко, конечно, не трескается, но романтики во всем этом нет вообще — Арсения скручивает уже натуральный позыв, и он изрыгает в унитаз остатки обеда, пальцы стискивают наверняка грязный общажный ободок. От стыда лицо с зеленого оттенка становится алым. Антон за спиной никак не комментирует внутренний мир Арсения, стекающий по стенкам керамики. Хотя бы за это Попов благодарен. — Ща приду. Не сбегай только. Лучше бы, конечно, Антон свалил сразу, но и сейчас тоже ничего. Всяко лучше, чем продолжать смотреть. Все это нужно переварить. Дрожащей рукой он нажимает на слив и на подкашиваемых ногах доходит до раковины, где полощет рот по вкусу одной лишь хлоркой. Не успевает он и вытереться, как в зеркале отражается макушка Шастуна — Попов вздрагивает с перепугу. — Возьми. Это поможет. Антон протягивает стакан с черным маревом, и Арсений скептично выгибает бровь. — Ты уголь растворил? — Майскую прохладу. Тень садовых деревьев. Поможет отойти, уж поверь. И верить Арсений не очень хочет, но желудок предательски бурлит, а в глазах Антона всё ещё светится искренность, возведенная в абсолют. Поэтому он принимает стакан, осушая почти залпом. Антон после молчит, даже помогает дойти до комнаты и передает Арсения в руки Эда. Тот смотрит на Попова как отец семейства на притараканенную с улицы собаку. Такую, грязную, блохастую и влезшую в чью-то блевотину хвостом. — Арс, ты че? Вообще звезды попутал? Антон салютует им своим пивом и уходит, Эд же стаскивает с Попова кроссы и морщится от запаха. Арсений вяло сопротивляется, падает в кровать и оттуда наблюдает за попыткой Выграновского отыскать одеяло. — Прикинь. Шастун не ставил стакан с тенью тогда. — Шо? — Стакан. С тенью. Эд… Я тупень. — Ну не прям так. Но временами вполне. Че, у вас перемирие? Не ждать Академии нового всадника апокалипсиса? Арсений фыркает. С Антоном у них завоевана определенная репутация в стенах корпуса, и среди преподавателей давно ходит недобрая слава. И мор у них был, и война своего рода тоже — и даже закос на голод, если учитывать тот инцидент в столовке. — Мой компас на дебилов в тот день ошибся. — Арсюх. Руслан твой компас разъебал. Разъ-е-бал. Харе себя за ерунду корить. Арсений поджимает ноги к груди. Эд жестко фактит. Неприятно, конечно, но терпимо. Если один раз на голову упадет сосулька, то все крыши теперь — потенциальные сотрясения мозга. Попов засыпает, так и не ответив. *** В Училище Арсений не знает, как здороваться с Антоном после вчерашнего. Голова, может, и прошла, но после всего раскрытого в туалете Арсений не может делать вид, что ничего не было. Да и момент с его приступом рвоты в туалете пугает. Что он наговорил Антону в тот день? Свалил состояние на якобы несданный зачет? Так все в курсе, что у него была четверка. Хоть бы не оказалось, что он плел между позывами что-то об Руслане. Этот человек не заслуживает даже могильного креста на задворках арсеньевской памяти. В Училище он выбирает тактику вежливого осознания чужого присутствия, но не более того. Только вот в момент, когда он сидит на паре по преломлению света, то вспоминает все их стычки и бледнеет до оттенка поганки. Хотя вряд ли Арсений поганка. Эд бы сказал, что трутень пятнистый или тот пердящий гриб, который тронешь — и он воняет. Мысленно Попов перебирает все их стычки и тускнеет на глазах. Будь он грибом, то от него уже бы пошел запашок. Они рассорились в столовой на втором курсе (Арсений перепутал солонки и надумал на Антона, когда тот был в другой части зала), начудачили на химии (Попов угодил рукавом в реактив, а Антон посмеялся с пятна в форме рыбы) и спустили литр краски в трубу (Арсений пытался подраться со шваброй, а Антон отбивал попытки поцеловать ведро). И это далеко не треть их фантастических стычек, из которых Арсений выходил с новым пятном позора. Если бы за каждое давали наклейку, то Арсений стал бы ящиком эквадорских бананов. Рядом приземляется Эд, обдавая щедрым запахом выпечки, на парту перед Арсением падает булка — желудок предательски скручивает в рогалик. — На. Тоха сказал, ты вчерашний обед смыл в канализацию. Приехали. Арсений стискивает карандаш. Кажется, пакт Молотова-Риббентропа о перемирии был таким же поспешным, как попытка сесть еще в не подъехавший поезд. Арсений провалился на рельсы. И теперь ждет обезглавливания. Со вздохом он принимает булку, пряча в сумку. Препод — Ляйсан Утяшева — пускает по аудитории солнечных зайцев в качестве примера солнечного преломления. На тетрадь Арсения приземляется один такой пухлый и тыкается носом в конспект. — А что ещё Шастун наговорил о вчера? Эд почесывает полупрозрачному зверьку местечко под подбородком. Самый настоящий по виду заяц бьет задней лапкой по парте. Арсений немного завидует иллюзии — у него таких четких и живых никогда не выходило. Только блины какие-то, и то невкусные, потому что без сгущенки. — Ниче. Я спросил, что вы там делали, что ты напился впервые с первого курса. Шаст сказал, ниче такого. Что тебе уголек развел и тебя абсорбирует. Ну я и смекнул, что желудок тебя подвел. Свет чуть преломляется — заяц на миг исчезает. Затем снова вспыхивает, отталкиваясь от парты и перепрыгивая на соседнюю. Арсений опускает плечи. В одном Училище с Антоном он чувствует себя как ломовая лошадь в упряжке — ее то гонят до пены на губах, то стопорят со спуска, чтобы помучать, а иногда оставляют без повозки и узды, гладят по шее и целуют в морду. И с Антоном эмоции схожие — ебанет или не должно? — Как у тебя с иллюзиями, кстати? Всё ещё не лепится? Арсений вяло кивает, а Эд рядом зажимает пальцы, на которых остался свет от зайчика. Он массирует их, а после размыкает, заставляя свет растянуться между ними, как струны — между арфой. В голове Арсения запоздало щелкает, что Эд — теневик, и света он в руках не держал. Всё равно что христианина ввести с его крестом и уставом в сатанинский кружок. — Как ты… — Погоди. Между пальцами рисуется сначала сфера, а затем Эд помогает всей ладонью, вычерчивая перья, хвост и клюв. Полупрозрачная золотая птица оседает на парту, и Эд хватает карманное зеркало, направляя на крошечную фигурку дневной свет. До этого застывший воробушек преображается, и Эд, взмахнув пальцем, велит ей сесть на плечо Арсения. Тот бледнеет как простыня, но не отшатывается, когда иллюзия отталкивается и взмывает вверх. — Эд… Но ты теневик. — А ты весь мир на черное и белое делишь? Они, конечно, не живут на шахматной доске, но произошедшее заставляет Попова застыть на месте. Ляйсан продолжает пускать иллюзии, вырисовывая каждую без особых усилий — как монетки из-под чеканки. Эд скребет подбородок, рассматривая ступор на лице Арсения. — Тебе бы найти каплю теней и тоже попробовать. — Что? Но… — А что? Эд смотрит испытующе, и Арсений под взглядом тушуется. В Училище нет четкого запрета на обмен квалификациями, но в обществе нельзя быть и теневиком и световиком — за двумя солнечными зайцами погонишься… всё равно, что нельзя быть одновременно графистом и живописцем; кассиром и бургероделом — хоть в мире всё еще существует смешанная техника картин и Картошка. Исключения находят себя сами, но Арсений всё равно пытается отрицать очевидное. — За булку спасибо большое. С меня кола с обеда. — Забей. О, Тоха. Арсений, вопреки наставлениям, вскидывает голову. Порядочно опоздав, но в аудиторию врывается Антон, рухнув за три ряда лавок до них. Эд стучит пальцем по столу, призывая птицу, и та падает возле его листка. Выграновский вычерчивает на крыле сообщение, но увидеть слов Арс не может — иллюзия в дальнейшем распадется у адресата на свет, которым станут буквы. Это печально, но удобно — если комок концентрированного света можно переместить по воздуху, то перестроить его составляющие в другую плоскость, например, текст — дело плевое. Птица вспархивает, и Арсений следит за полетом. Описав круг, она камнем падает на парту Антона, растекаясь солнечным текстом по ней. — И что за послание? — Сейчас увидишь. Как не по-доброму скручивает в желудке. Шастун оборачивается, выискивая кого-то в толпе и замирает на Арсении. Они сталкиваются взглядами, и Попов поспешно утыкается в конспект. — Что ты ему написал? — шипит Попов, когда видит, как Антон собирает сумку и двигается наверх. Между ними только выстроилась нить понимания, а Эд, как бешеная швейная машинка, хочет эту нитку вставить не в то ушко, оборвать и испортить кружево. — Арсюх. Экзы не за горами. Антон протискивается к ним и падает со стороны Эда, хлопая того по плечу. Теперь они точно как в швейной машинке — нитка, иголка и шпулька снизу. Правда, Арсений не знает, кто из них снизу, а кто — сверху. Дурацкая мысль теряется иголкой в стоге сена. — Здаров. Получил твое письмо. Могу помочь, — как обычно, у Антона глаза с два березовых листа — светлые и простые, через них струится свет, такой искренний, что хочется побиться головой о парту. И, кажется, у Попова дергается глаз. А еще началась тахикардия. — Кароч, сам знаешь, что у него фигня с солнечными иллюзиями. Я теней с собой не брал, можешь ему подсобить? Вдруг он ворон настругать сможет? Уже спустя минуту уговоров и подогнанных кистей Арсений, перенервничавший вчера, не выспавшийся сегодня и не съевший ничего кроме духовной пищи в храме науки, окунает ладонь в краску. Всё это бесит. За два дня он переживает потрясений больше, чем за три года учебы. Эд — колдует со светом; Антон не ненавидел его всё это время, а сейчас его заставляют работать с не его профилем. Такое воодушевленное лицо Антона, такое любопытное Эда и такое внутреннее бессилие заставляют сомкнуть ладонь в кулак, вложить в нее всё отчаяние и направить на парту. Кажется, что ничего не происходит. Только внутри Арсения что-то взрывается, вроде сверхновой — и с бешеной тягой засасывает все внутренности и кости вблизи этого взрыва. Перед глазами всё вертится, ладонь, вопреки ожиданию, печет, но в этот раз от холода. Из краски, раздуваясь и пенясь, растет нечто катастрофических размеров. И вряд ли это такая ворона-переросток. По лбу Арсения скатывается капля пота. Тень падает промеж парт, растет, не конролируемая руками и воображением — как будто бы сама — и это так не похоже на получасовые потуги Попова вырисовать крошку-зайчика, что у него вздрагивает рука. Пятно вырастает до размера парты, вытягивается и перестает клубиться. В дымке проясняется пятнистая морда, круглые уши и распахнутая пасть. Махровые лапы падают на парту, хвост ударяется о сумку, рассеиваясь в месте соприкосновения. Арсений жалеет, что ему не пятьдесят пять. Он молит об инфакте. Или катаракте. Или каком угодно акте в медицинской карточке, который объяснил бы двухметровую пантеру, дышащую ему в лицо ночной прохладой. — Охуеть, — доносится сбоку. Кажется, это Эд. А может, они на пару с Антоном ловят шок. Пантера, подконтрольная одному лишь творцу, вскидывает голову. Иллюзии из тени и света не живут своей жизнью, но подпитываются эмоциями и чувствами творца. И дрожащий от паники Арсений — не лучший указчик хищному зверю, способному впечататься в человека. Пантера прыгает на парту ниже, заставляя вскрикнуть Иду Галич — девушку с их потока, тоже теневика. Вскакивает с места Ира Мягкова, за ней и Яровицына, спешно создающая сову из прыгнувшего на парту зайца. Начинается неразбериха. Пантера, шуганная реакцией одногруппников, прыгает с ряда на ряд, студенты шмыгают под парты, прячутся в проходах и выставляют сумки — касания теней бывают обжигающе холодными, критичного мало, но зависит от краски — если ее соскабливали с зимних крыш, то дело доведет до обморожения. Да и пантеры обычно умиления не вызывают. Эд трясет Арсения за плечо с такой силой, будто Попов — яблоня, а Эд хочет свалить с него пару птиц или веток. — Рассей ее! Рассей! Какой дельный совет. Арсений машет ладонью чисто по наитию. Как он может рассеять, если ни разу не доходил до стадии созидания? Все это вызывает ком ужаса и раздражения, на который, конечно, ведется иллюзия. Пантера теперь мечется как крыса у мусорки. Она кошмарит всю аудиторию — Ляйсан посылает на тень зайцев. Черное тело животного распадается в местах, где падают кролики, но и светлые пятна тоже рассыпаются — свет невелирует тень. Неясно, сколько еще бы длилась война иллюзий, если бы из-под потолка не вспыхнул свет, а на пантеру разом не упал чей-то феникс. Тоже иллюзорный. Птица, взмахнув крыльями, облепляет черную кошку. На миг аудитория схлопывается, а через секунду на полу остаются брызги «ночной прохлады» и неясная золотая краска. Ляйсан дожидается, когда студенты рассядутся по местам и призывно хлопает в ладоши. — Я призываю объявиться учинителю беспорядка. В этот момент Арсений бледен как воск на свечи и преисполнен как священник перед молитвой. Он готов причащаться, постится и уйти в монастырь, чтобы не согрешить ни с кем в кровати и жевать хлеб до конца жизни. И все за то, чтобы этот кошмар оказался ненастоящим. Но он опять много хочет. Еще до того, как Арсений встает, с места вскакивает Антон. Даже через ловящего ахуй Эда Арсений чувствует жар, клубами валящий от парня. — Это был я. Арсений бледнеет сильнее. В этот раз до оттенка склепа, в который он мысленно себя загоняет. Монахи — это слишком просто, ему нужно помучаться подольше, желательно при этом быть похороненным живьем. Ляйсан молчит с секунду, разглядывая взвинченную фигуру Антона; Арсений дважды ловит эпилептический припадок, мысленно хоронит себя и только после взлетает с места, чуть ли не перевернув парту. — Нет. Это я. На них оборачивается уже вся аудитория. Два взбешенных парня, один взмокший, второй — дрожащий, они стоят двумя Александрийскими столпами посреди сидящих и пытаются отдышаться. Эд между ними как голубь, свивший гнездо между двух свай — вроде как и неплохо, а вроде как дом горит, спасайся кто может. — Шастун. К декану. Живо. Арсений бледнеет как неупокоенный призрак. Кажется, он пережил все состояния до, во время и после смерти. Антон сухо кивает, закидывая сумку на плечо. Что творится сейчас в чужой голове Арсений не ведает, но у него впервые так остро колет в пальцах и так сжимает легкие, когда до сих пор лучистые глаза Антона глядят погасше и хмуро. На него глядят. На Арсения. Локоть Эда ударяет в ребро. — Арс, ты солнечник, — доходят до Попова слова Эда. И в этом есть правда. Солнечник же не сотворит теневую иллюзию, так что Ляйсан без суда и следствия выделяет творца, выносит вердикт и обрушает воображаемую гильотину. Только вот ошибки совершают и великие. Но Арсений не великий, он даже не половина от этого слова, он даже не well, поэтому делает единственный верный поступок, достойный мужчины, женщины и ребенка, который украл жвачку со стенда в магазине, но явился с повинной. Он, сгребая конспекты, вылетает из-за парты. Чуть не наворачивается на ступеньках, сшибает свою сумку ногой и выравнивается только когда достигает спины Антона, шедшего впереди. Аудитория провожает обоих молчаливым взглядами. Кажется, Антон слышит чужой шаг, но не оборачивается. Только у двери Ляйсан бросает один вопросительный взгляд на сладкую парочку, выражающий настолько явственный скептицизм, будто Арсений предложил поговорить по раскладушке с ее мертвым дедушкой и выяснить, куда развеять прах. Но Арсений не в Училище медиумов, а Ляйсан — не препод по юрисдикции. Подтянув лямку, уверенно и твердо, глаза в глаза преподавательнице отвечает. — Антон не виноват. Но это мы уладим в деканате. Спина Антона у двери замирает. Кажется, замирает и вся группа. На лице Ляйсан возникает сомнение, но она не теряет самообладания. Арсений протискивается между Антоном, распахивая дверь и выходит. Он не уверен в том, что хочет говорить с парнем обо всем произошедшем, поэтому не ждет, пока тот поспеет следом. Потому что перед Шастуном стыдно, но не так, как перед стоматологом за пять кариозных зубов, а как перед сестрой — за разбитую тарелку с последним кусочком торта в голодный год. Как за оказанное доверие, о которое вытерли ноги. На повороте его хватают за локоть и разворачивают. Выходит так резко, что у Арсения в глазах расцветают звезды, но вместо луны возникает круглое встревоженное лицо Шастуна. — Это был идиотский поступок. Арсений теряется в догадках. Он хочет рассмеяться. Какой из всех за прошедшие пять минут? Попытка иллюзии с тенью? Вовлечение в это дело Шаста? Признание своей вины? Или, может, отсутствие завтрака? Попов делает попытку улизнуть, но Шастун снова тянет за локоть, и Арсений уже бьется головой о стену. — О чем ты? — Думаешь, мне меньше прилетит, если ты признаешь, что пантеру наколдовал ты? Арсений впервые видит Антона таким злым. Конечно, у них с Шастуном отношения не сахар, но они оба не сладкоежки. Арсений точно знает, он же скидывался на чужой подарок трижды — группа никогда не дарила Шастуну конфеты. — А я должен сидеть и радоваться, что избежал наказания? — А ты предпочитаешь свободе экзекуцию? — А мы только вопросами теперь разговариваем? — А ты еще больше задать можешь? — Хочешь проверить? Оба смотрят с каким-то вызовом. Рука на локте Арсения неприятно стискивает, и будто опомнившись, Антон ее отпускает. С чего он вообще так злится? Волны напряжения между ними могут утопить бумажный кораблик здравомыслия. Но разговаривать оба по-прежнему не могут. Как физика и химия. Два иностранных языка. Гитара и палитра. — Шастун. Отъебись. А начиналось ведь неплохо. Хороший парень, могли бы дружить. Только вот Арсений плевал на все со своей колокольни, которой будет заведовать за все свои грехи. Он уже решил — будет носить бороду, подкрашивать ее и стричь триммером. В храмах ведь есть розетки? В глазах Антона вспыхивает теперь еще и обида. Но локоть Арсения он отпускает, позволяя тому свинтить к лестнице, чтобы пробраться в деканат обходными путями. Антон, как ни странно, выбирает другой путь. Всё это хочется переварить. Но проще переварить подошву от ботинок в желудке, чем последние сутки. Арсений хочет побиться головой о стену, о ступеньки, обо всю лестницу — чтобы хоть что-то в голове на место да встало. Его руки всё ещё печет, под ногтями застряла краска. Он натягивает на пальцы свитер уже перед деканатом и оглядывается в поисках Антона. Может, тот уже пришел, поэтому Арсений стучит и входит после разрешения. Деканат — кабинет просторный, в отличие от подсобок дирекции и бухгалтерий, где всего по три кресла для работников. Перед Арсением длинный стол с рядом кресел и в самом конце у окна возвышается Воля. Худощавый всея Академии деловито приспускает очки на кончик носа, чтобы осмотреть Арсения с ног до головы. Антона нигде не видно. — Арсений. Проходи, пожалуйста. Садясь на стул, указанный Волей, замечает на столе кролика Ляйсан. Похоже, вести о произошедшем в буквальном смысле долетели до деканата со световой скоростью. Ага. Зайчик на хвосте принес. — Антон не заглядывал? — чтобы прервать повисшую тишину, Арсений решается задать вопрос. Павел Алексеевич отрицательно качает головой. — Как я понял по отчету Ляйсан, ты заверял, что Антон ни при делах. Возможно, он и сам это осознал? О, ну конечно. Арсений опускает глаза в пол. Он не может осуждать Шастуна за уход, но внутри скребется под ребрами. Как будто кошка соскабливает слой за слоем по его костям, мечтая обглодать нерв. — Не виноват. Формально, это была его краска, но… Их прерывает стук в дверь. На пороге возникает макушка Антона. Парень натыкается взглядом на Арсения, слегка изгибает бровь, но после бесцеремонно входит в кабинет, намеренно занимая стул через стол от Попова. Доносится сигаретный запах. Кажется, то же чувствует и Воля, но предпочитает промолчать. — Рад, что вы оба пришли. Давайте по порядку. Шастун сверлит Попова взглядом, Арсений игнорирует попытку понять чужое недовольство. Это же Антон. Он как-то всерьез взбесился, что выиграл в викторине мешок кислых конфет. Кто знает. Может, у него аллергия на хорошее отношение. — … краска его, но я ее взял без спроса. Своровал. Это моя инициатива и наказание должен понести… — Брехня, — сухо констатирует Шастун, в его глазах сияет вызов. Воля не спешит одергивать, лишь переводит взгляд на парня. — Павел Алексеевич, Арсений отравился вчера и всё путает, — Антон вертит на пальце кольцо, поглядывая по-прежнему на Арсения из-под нахохленных бровей, — Свою краску я при себе держу, а делиться с ним в жизни не собирался. — Что ты несешь, — Арсений не выдерживает, вскакивая с места и перегибаясь через стол. Его потряхивает как от трех чашек эспрессо, разведенных энергетиком. До сих пор Антон был терпимым, даже приятным, как слегка заветренный салат в столовой для оголодавшего студента. Сейчас же он напоминает конфетку-барбариску, о которую Арсений поранил язык. Или пирог, в котором затесалась косточка и выломала зуб. Шастун тоже вскакивает, перегибаясь через стол переговоров. Их головы могут образовать арку «ручейка» заместо рук, если они придвинутся еще на пару-тройку сантиметров. Разве что они не в детском саду, а Воля — не их воспитатель. — Правду. — Хуявду. — Попов. Шастун. Сядьте, — оба разом вскидываются, но садятся на места с такими лицами, будто у каждого под жопой — стул из тюремной задачки, — На втором курсе вы облили пони и устроили балаган в туалете. Это правда. В тот момент Арсений изрядно накидался из-за неудачной недолюбови в лице Белого, а под рукой неожиданно оказался Шастун. Что он вообще забыл в туалете его корпуса — загадка. Точных событий Попов уже не помнит, они о чем-то долго говорили, потом оказались на полу и, кажется, дрались. Попов не в курсе. С Антоном они тот вечер не обсуждали хотя бы потому, что Арсения выворачивало в унитаз, а такое перед кем угодно постыдно вдвойне. И втройне — если это видел Шастун. А Шастун сам вчера признал, что видел. День спустя им обоим пришлось драить кафель, потому что они вдвоем уронили в бачок краску-чистотел, которая должна предотвращать рвоту. Еще неделю вода во всех туалетах была черной. Воля же беспощадно продолжает, перелистывая свои заметки. — На первом вы отравили половину преподавателей. И это правда тоже. Антон тогда дежурил в столовой в качестве помощника повара. Арсений же украшал своим присутствием овсянку, лицо его было таким кислым, что молоко свернулось прямо в кастрюле. Каши у них сварить вместе не получилось. Вместо готовки оба пересолили щи, перемыли кости не барашку, а друг другу — и вылили дежурный флакон «черноугля» в вишневый компот. Просто перепутали баночки. На вкус они месиво так и не попробовали, как велел регламент. А всё из-за того, что Арсений махал половником на Шастуна. Ударил его по голове. Добрые полчаса пришлось колоть лед и прикладывать к чужому лбу. А преподы на обеде похлебали их творение. А казалось бы, кандидаты наук… С тех пор студентам в Училище, кстати, вырезали часы на практику в столовой. Готовят они теперь исключительно в бюрократическом плане. Типа — составьте идеальный рацион на бумаге и принесите ко вторнику. Арсений не уверен, нужно ли им что-то отвечать, поэтому стреляет глазами на Шастуна. Тот лишь морщит кончик носа. И Попов молит все звезды неба, чтобы не из-за того грехопадения в туалете. Он достаточно упал в грязь лицом. — И сегодня вы пустили пантеру по лекционке. Разбираться в этом я не буду, меня воодушевляет размер иллюзии. Но! Кажется, вашу спесь нужно направлять в нужное русло. Воля протягивает им по папке. Арсений заглядывает в свою, но недоуменно хмурится — приказ о зачислении на практику в МСТиТ. На его имя. На имя Арсения, мать его, Попова. Нечто похожее отражается и на лице Шастуна — что-то среднее между эмоцией голода, когда на подносе оставлена подсохшая котлета — и удивлением — что эта котлета вообще делает на столе в общаге, полной изголодавшихся студентов. — Но это направление во МСТиТ. — И? — Воля слегка изгибает бровь. Арсений хмурится. — Мы уже решили, что в качестве проекта красим котов. — Ага, в тигровую версию. Типо маленькие тигры в доме. Хороший стартап. Антон, конечно, в этом диалоге как звезда... Восьмая звезда, которую вкололи в созвездие Медведицы — по ошибке. С удивлением Арсений чувствует, что холод в чужом голосе сошел на нет. Воля же откладывает пенсне. — Училище еще не оправилось от пони и расходов на редкую краску. Арсений, Антон. Вы закрыли летнюю сессию хорошо, но у тебя, Шастун, проблема с теневой практикой. Тройка там подаренная. А ты, Арсений, всё ещё не очень хорош в солнечных работах. Неуд тебе не дали только из-за стараний. Виснет пауза. С солнцем у Арсения и правда полный тупняк, Эд не от скуки решил занять его тенями. Однако тот факт, что Шастун полный провал в своем профиле, вызывает удивление. — Не совсем понимаю, кто вас поставил вместе в пару.., — Воля судорожно щелкает мышкой, видимо, в поисках списка. Складка между его бровей напоминает прорезь для банковской карты — это же нужно было его так загрузить. Антон, на которого искоса смотрит Арсений, каменеет. Тут точно что-то нечисто. Их ведь и правда только отбитый мог в пару впихнуть. Например, Дорохов. Но он физрук, так что за проекты не отвечает. — Ну да ладно… МСТиТ дает возможность быть не теневиком или солнечником. Он дает возможность попробовать быть на своем месте, — и последнее Воля как-то по-особенному выделяет, Арсению даже кажется, что здесь слышен подвох, — Там разделений не существует. Думаю, вам обоим нужно попробовать себя вне красильной компании. Выпуск не за горами. Неужели ваш потенциал в том, чтобы занять место в груминг-салоне? Солнечники и теневики — не квинтэссенция жизни, но мир на них стоит, как на сваях — многоэтажки. По сути, профессии как таковой и нет — разделение ждет их во втором полугодии, чтобы кто хотел — ушли в промышленность. Там можно заправлять лампочки и работать с электрикой. Или хоть в кофейне на этой позиции пахать. Да хоть при аппарате президента. Другие найдут призвание в красках, тенях и визуальной составляющей, будут заливать улицы, держать баланс и стирать блики на стеклах. Третьи могут пойти выше, становясь экспертами производства, гениями в химии и рабочими времен года. Груминг-салоны, конечно, не постыдное занятие, но Арсений и Антон не один раз провалились как красильщики. Оба пристыженно молчат. И Воля расценивает это по-своему. — Сейчас во МСТиТ ведут расследование о падении звезд. Меня попросили подыскать способных выпускников. Я думаю, ваш дуэт подойдёт. — Павел Алексеевич, это же только проект… — Теперь это ваша выпускная работа. Совместная. Раз вы такая парочка. Но чтобы подальше от стен Училища и с пользой для общества. Свободны. Воля машет, Арсений и Антон замолкают. Каждый намеренно копошится, уступая второму право горделиво выйти за дверь. Первым не выдерживает Антон, ловко просачиваясь через двери. Арсений понуро идет следом, не ожидая, что Шастун вообще будет его ждать. Но тот оценивающе пробегает взглядом по Арсению, по папке в его руке и скрепя зубами выдыхает понурое: — Ты не помнишь, мы его тоже отравили компотом? Арсений, минуту назад желающий покричать на свой фикус, вдруг хмыкает. Замечание Антона иррационально веселит. Наверное, психика надломилась. Поломалась, как картофелина фри во фритюрнице. Ее уже не спасти, только посолить и запить диетической колой. — Кажется, он хлебнул того компота и платил за Дену из своего кармана. — Ну и влез в тот унитаз. — Антон. — Да, вряд ли, но было бы забавно, — Шастун обезоруживающе поднимает руки, и Арсений замечает, что те сегодня особенно чистые. Раньше они казались безобразно черными, будто Антон копался в грязи, разводил червяков или ковырял бородавки. Но сейчас след от краски кажется напылением платины или серебра, и Попова немного мажет. Они молчат с секунду, очевидно, по-прежнему чувствуя холодок между. И улыбка Антона гаснет, как светлячок под пальцем. А Арсений опускает глаза, торопясь к листу с расписанием. Так они расходятся во второй раз.