Презрение

      Мать подтолкнула Энки:       — Так надо!       Он долго заламывал руки и медлил, стараясь оттянуть неизбежное, шаг сбивался о подол. У кресла уже стояли жрецы, хищно поблескивала каменная пила, как жало ядовитой змеи. Сестра сидела неподалеку и глотала слезы — ей зубы уже подпилили, от того она сильно мучилась. Опираясь логтем на колено, она зажимала рот рукой, пытаясь скрыть мучительно долгие судороги, что приходили с каждым вздохом. Даже несмотря на то, как она часто дышала, воздуха ей точно не хватало: прохлада раскаленым прутом обжигала ей чувствительную эмаль.       Но Энки ни в кресле, ни сейчас не вырывалась, ее никто не держал даже когда воспаленую десну задели и кровь потекла по скуле. Она жмурилась, но стоически держала рот открытым. А вот сам он чувствовал, что просто не сможет выдержать такого.       Терпение Акарины быстро закончилось, как и гордость Энки. Она впилась в его запястье и потащила вперед. На грани истерики мальчик заметил, что на подлокотниках остались глубокие царапины, и замотал головой:       — Я н-не хочу! — голос задрожал от паники.       — Сказано тебе было, что так надо. Лучше по-хорошему сделай, иначе будет по-плохому, — зло пригрозила мать. — Что ты расклеился, как сопля?       Энки начал не осмыслено, скорее импульсивно и рефлекторно вырываться, но Акарина, даже не дожидаясь его успокоения, сама села в кресло, сажая себе сына на колени. Тогда Энки вжался в твердую грудь матери, мелко трясясь.       Почему-то именно в этом ритуале болезненные настои детям не полагались. Единственное, на что они могли рассчитывать, — это таинственное «попшыкать». Помогало это «попшыкать» от слова никак. Да и ждать, когда что-то подействует, времени ни у кого не было.       Жрецы молча двигались вокруг него и не смотрели в глаза. Они знали свою работу. Руки одного из них, с черными, как уголь, ногтями, подняли его за макушку так, что в спине хрустнуло.       — Не ори. Если ты боишься такой мелочи, как собираешься служить богам? — отчеканила мать.       В ее тоне звучала не любовь, а холодная, почти каменная решимость. Для каждого из их семьи наступало время, когда он становился немного старше. Тогда длинные волосы заплетались лентой, а зубы подпиливались до правильной, идеальной формы. Акарина ведь тоже чувствовала ужас, когда была еще девочкой, когда ее саму подвели к этому креслу — значит теперь настал черед Энки.       Чья-то ладонь в перчатке и твердой дубленой коже потянула Энки за нижнюю челюсть, прижимая корень языка до тошноты. Зажмурившись и полностью сжавшись, задержав дыхание, он совершенно пропустил момент, когда полотно пилы прошлось по переднему резцу. Он услышал треск камня и протяжно вскрикнул. От страха в горле стало вязко, слюна потекла по перчаткам державших его людей, щекоча ему шею. Только Энки было не до смеха. Он вспомнил искаженное лицо сестры — как она сначала стояла, жалобно всхлипывая, и как потом она покорно сидела и не замечала, что ее мучения вонзаются и в его душу тоже.       От запаха пыли, похожего на спиленную древесину, но более резко и неприятного, как аммиак, Энки мутило, но организм будто эту тошноту переваривал, и желчь сливалась обратно по задранной глотке. Он обессиленно пытался завалиться вбок, всеми силами вырываясь из материнских рук — впустую.              Наконец его отпустили. Его тело оказалось слишком тяжелым, чтобы двигаться, и слишком больным, чтобы найти хоть какую-то позу, в которой бы хоть немного стихала боль. Язык тут же поранился об острые края зубов, но Энки не мог перестать их гладить. Они ощущались во рту как что-то чужеродное, от чего голова кружилась.       …дома мать взялась первым делом за волчатку. Крепко досталось и ему, и, что совершенно было несправедливо, сестре заодно. От ударов на коже расцвели синяки и ссадины, голова раскалывалась, будто кости делили пополам и разрезали тупым ножом.       Оглушенный Энки осел на скамью, на которой его били, и вдруг ощутил острое покалывание под горлом. Он прижал пальцы с этому месту, чувствуя, как отдавался в них пульс. Несправедливость — вот что страшнее боли телесной. И невозможность ничего возразить тому, кто имел власть.       Сестра, держась за ушибленную спину, приткнулась рядом, и Энки крепко обнял ее, утыкаясь ей в грудь. Выступавшие ребра и острый мечевидный отросток впились ему в скулу. От его рваного дыхания сестра тихонько засмеялась:       — Мне щекотно, прекрати.       Энки поднял взгляд. Не смотря на то, что сестра ему улыбалась, по щекам ее катились крупные слезы. Он провел языком по переносице, слизывая горько-соленую влагу, щипавшую глубокий разлом до мяса на губе.       Энки не мог понять, находил ли он в этом что-то интимное, но они сближались пугающе быстро. Надо думать, что мать не допустит такого и попытается уничтожить любой источник привязанности, всякую надежду, что угрожала ее деспотии.       Но она ничего не узнает.       — Когда мать умрет, я никому не позволю так с нами обращаться, — пообещал он.       Сдержавшаяся до этого Энки разрыдалась так, что затряслась челюсть. Невольно он думал, что даже когда успокаивал, то причиняет боль сестре — и сколько еще причинит? Они прильнули друг к другу невероятно сильно, стало тяжело дышать.       — Я тоже буду сильной, — проговорила она, рвано вздыхая. — Но как жаль, что всегда будет то, что сильнее наших желаний.       — Нет такой силы, — упрямо мотнул он головой. — Даже боги не смогут меня остановить…       Энки приложила влажную ладонь ему ко рту:       — Тише, не говори так.              Меж тем догорела заря, и на ясное небо взошло полуночное солнце, огромным и равнодушным оком освещая землю.       Энки ворочался на мятых простынях, стараясь прижаться к сестре сильнее, чтобы не чувствовать больше холода сквозняка. Он смотрел на выпотрошенную комнату, на втиснутую под защиту древних рун кровать и никак не мог понять, чем влек его далекий лес.       Сестра, лежавшая на животе, наконец повернулась, и в ее затянутых серой дымкой глазах отразился плывущий глаз луны, разбрасывая золотые краски по лицу. Энки вздрогнул — впервые он видел, чтобы в ее зрачках отражалось хоть малейший лучик. И она увидела тоже самое — белый шар, затмивший светом мрак из глубин души.       Сердец екнуло. Не веря в то, что видел, Энки оттянул сестре веко, ближе рассматривая чистый поток: мертвенное сияние очертило ее профиль, задерживаясь над седыми ресницами, которые он никогда не замечал, и снова Энки терялся в том, что реально, а что — нет.       Энки поморщилась, погладила его по руке и отстранилась.       — Смотри, почему такая луна большая? — она выбралась из-под одеяла и залезла на окно.       Что-то не так.       Энки, потирая вновь занывшую после подпиливания челюсть, вглядывалась в вид ночного леса за серебристой лентой реки.       — Подойди сюда, — вдруг позвала она.       Он неохотно встал, подошел к ней и тоже посмотрел.       — Ты что-нибудь видишь? — задумчиво спросила сестра, наматывая тонкую выцветшую косу на палец. Она уставилась на изогнутые линии деревьев, обрисовывающиеся черными силуэтами на фоне серебристой глади реки.       Энки, хотя и не спешил, не мог отвести взгляда от образовавшейся картины. Лунный свет плавно ложился на поверхность воды, как невидимая рука, и все казалось слишком бледным, нереальным. Он натянул на плечо край рубахи и подошел ближе к ее спине.       — Нет… — Энки поморщился от того, что лопатки светло дрожью.       Он прищурился, внимательно разглядывая опушку, поросшую редкими елочками, и с удивлением обнаружил, что некоторые деревья будто видел впервые. Их словно скрутило и выжало, будто хворостинку поднесли к огню, но еще утром они стояли ровными. Энки бы точно запомнил такие скрюченные деревья. Выжженные — это слово описывало их точнее всего.       — Деревья выжгло, — произнес он.       — И я о том же.       Так они и сидели, завороженно всматриваясь в ночь. Мир за окном будто оглох: не пели птицы, не стрекотали цикады, вдалеке не лаяли собаки. Только в их тесном узилище было тихо, уютно-пыльно, пахло тлением — теплым, разморенным запахом.       — Стой! — резко воскликнула Энки. — Ты слышишь?              — Что? — он напряженно прислушался.       — Тише.       И вот тогда Энки уловила неясный звук. Еле различимый, почти неуловимый — какой-то тихий свист, почти как молитвенный напев. Настолько слабым он был, что даже в гробовой тишине Энки едва его различал. Но он точно был. Бьерн, до этого сидевший без движения, напрягся и оскалился как цепная собака, скрипя зубами.       Так они и всматривались в окрестности под звуки какой-то мелодии из чащи леса по среди ночи.

***

      На утро за завтраком кусок в горло не лез. Близнецы сидели за столом, и каждый думал совсем не о маринованном в вине мясе, блестящем в обильно политом масле.       — От чего же вы не едите? — строго осведомилась Акарина.       — Мамочка, ночью нам не спалось, — Энки вздохнула, ковыряя луковое колечко. — Свет был таким ярким…       Мать презрительно усмехнулась. Имея привычку курить за столом, она ловко щелкнула и небольшой, но ярко-красный огонечек вспыхнул на ее пальцах.       — Свечку гасить надо, — произнесла она, затягиваясь трубкой. — А то так и пожар не за горами.       — Нет, мамочка, от луны.       — От луны? — переспросила она без интереса, выдыхая кольцо дыма.       — Верно. Такая огромная…       — И лес выжгло, — добавил Энки.              Мать резко обернулась.       — Как ты сказал? — она встала с места, озадаченная и настороженная. — Выжгло?       — Выжгло. — не так уверенно кивнул Энки. — Деревья на опушке, как скрученные, будто их что-то обжигало…       Мать сразу же встала из-за стола и ничего не говоря побежала к окну.       — Зря ты ей это сказал, — прошептала сестра. — Она опять будет злиться.       Акарина приложила ладонь ко лбу, и лицо ее перекосил испуг. Она попятилась, сжала кольнувшее сердце и упала в кресло, протягивая ноги. Трубка выпала из ее ослабевших рук.       Близнецы, застигнутые внезапным страхом, переглянулись.       — Мамочка! — закричала Энки, бросаясь к матери. — Все будет хорошо!       — Мне… надо уехать, — пробормотала она, гладя дочь по взлохмаченным волосам, пока та не задержала ее руку и не прижала к губам.       Потом движения Акарины стали торопливыми, беспорядочными. Она подняла трубку с пола, запустив широким рукавом в воздух пыль с полок, и та осела, как снегопад. Мать спешке собиралась в столицу, перебирала книги, чуть ли не силой мысли их раскидывая.       — Сегодня никуда не выходите, слышите?! — ее голос звучал резонирующим эхом. — Я вернусь завтра утром или, скорее, днем. Как только сядет солнце, заприте двери и закройте ставни. На луну не смотрите ни при каких условиях. Я не буду вас звать, меня здесь не будет вовсе. Возможно вы услышите голос, который вы никогда не слышали, но который покажется вам знакомым. Тогда закройте уши и не слушайте его! Оставайтесь вместе и не смотрите на луну. Ничего не бойтесь.       Она приобняла их за плечи, прижимая к себе, поцеловала холодными и шершавыми губами, оставляя влажный след. Энки такая перемена была непонятна — не мог он допустить, чтобы мать проявляла любовь, а значит, что… не надеялась застать их живыми?       День прошел, и к ночи Энки был вымотан. Очень хотелось спать, но как только голова коснулась подушки, сон тут же отступил, будто и не было его вовсе. Сестра уже давно сопела, а Энки все ворочался, чувствуя сильную усталость. Он пытался читать молитву, чтобы уснуть, но призрачный свет, пробивавшийся сквозь плотные шторы, не давал покоя.       У Энки не нашлось бы оправдания, почему он встал и настежь открыл окно. Луна занимала собой половину неба, ярче факела во тьме освещая лес, да настолько, что Энки мог видеть человеческую фигуру, смотревшую на него. В шелесте голых ветвей и плеске реки ему слышалась та самая протяжная мелодия. Она действовала до лишения рассудка успокаивающе, и Энки облегченно опустил веки. Напряженные черты лица разгладились, учащенное дыхание выровнялось. Его разрывало странное чувство: приближенное к восторгу, но пропитанное ужасом.       Рука невольно потянулась к амулету очищения — тот нагрелся, как сковорода в печи. Энки сорвал его с шеи и амулет упал на подоконник, плавясь под лучами луны словно масло.       …от боли жжения на своей груди Энки подскочила, хватаясь за дымящиеся материнские обереги. Попытавшись спросонок прошептать духотгоняющую связку, она запнулась.       — Что такое? — беспомощно бормотала Энки.       Увидев, что шторы распахнуты, она вскочила. Свет не попадал на нее, и почему-то она была уверена, что любой ценой стоило скрываться в тени.       — Энки, иди сюда, — срывающимся голосом звала она его, не решаясь кричать. — пожалуйста!       И тут Энки заметила, как в тридцати шагах от ворот стояли силуэты, а спустя какое-то время она услышала звуки шагов с улицы       — Энки, ты здесь? — услышала она голос брата от туда, где находились эти двое.       — Что? — она медленно отползла к стене.       Амулет больно впился ей в грудь так, что Энки едва сдержала крик, кусая губы. Запахло паленой тканью.       — Кто бы там ни был, убирайтесь! — громко крикнула она, надеясь, что голос только показался знакомым.       И тут Энки как и был, босой и неодетый, вдруг подорвался бежать. Что-то лопнуло в груди — звонко и с натугой, как цепь. Она не могла поступить иначе, кроме как побежать за ним.       Они выскочили во двор и понеслись в сторону леса, шлепая по лужам. Снег сошел только недавно, и ступни увязали в грязи. От брызг подол рубахи намок, сухой ковыль больно хлестал голые лодыжки. На скользких мостках Энки схватила брата за руку:       — Стой!       Тот нахмурился: блики расплывались в зрачках зудящими точками.       — Ты что, не слышала это?!       — А ты что, совсем дурак, да?! — зло процедила она, — Что ты натворил?!       Энки заморгал, будто не видел ее перед собой. Во взгляде не было даже злобы, одно замирание, как на краю пропасти: все сузилось, сжалось, готовое сорваться.       — Мы под луной, — произнес он удивленно.       Она сжала его руку и медленно вздохнула, сдерживая боль. Лунный глаз слился с небом, стал небом, и когда Энки повернулась, то увидела, что рядом с ними стоял человек в лиловом, бархатном жакете и криво сшитой маскарадной маске из холщового мешка, напоминавшей кошачью морду. Бечевки до лиловых надломов перетянули его шею. Подкрался человек, видимо, тоже как кошка — под его лапой не хрустнула ни былинка, ни подтаявший снежок. Незнакомец не ухмылялся злорадно, не не пытался напасть, как мог бы это сделать зверь, а спокойно стоял, чуть наклонив голову. Кисть его дергалась в кармане, будто он искал там что-то.       Энки застыла перед ним, будто перед терновыми зарослями и пыталась понять, насколько хорошо незнакомец их чувствовал. Брат в ее хватке был тих, его тело напряглось, но не сопротивлялось.       — Что ты хочешь? — прошептала она, не уверенная, что произнесла слова вслух.       Мужчина в маске не ответил, но сдвинул голову чуть в сторону, как если бы услышал этот вопрос. Затем его рука в белой перчатке медленно поднялась, почти ложась ей на плечо. Энки невольно отшатнулась, едва не упав. Челюсть трясло не то от холода, не то от страха. Брат стиснул руку до того, что Энки почувствовала бьющийся пульс в кончиках пальцев.       Рвано вздохнув, маскарадный незнакомец, наконец, заговорил:       — Гм… не хотел вас пугать, — сладко пропел он, поглаживая брата по макушке. — Но это величавая дикость: не посмотреть на нового бога, правда?       Человек ловко подпрыгнул, уворачиваясь от укуса, так что зубы Энки клацнули в воздухе. Он притворно строго погрозил пальцем:       — Вы, должно быть, полагаете, что я пришёл с миром, — он чуть наклонился к Энки, обдавая горячим дыханьем слов. — но, увы, истинное назначение будет более… занимательным. Я же не просто гость на пиршестве вашей жизни, о нет! Я — ровно то, что вы искали, но не осмеливались даже представить.       Вытащив вторую руку из кармана портков, человек попытался незаметно обтереть ее от влаги. Энки побоялась туда смотреть. Она сглотнула, медленно отступая спиной:       — Нам очень интересно было бы, но маменька будет злиться. Очень злиться! — упало с ее уст.        — Уже уходите? — проговорил он с той же елейной интонацией, протягивая каждый слог нараспев. — На самом деле, я пришел на ваш праздник! Чудеса и страхи, радости и печали — все это в одной чаше. Достаточно лишь немного шагнуть вперед и вы станете взрослее!       — Но… — попыталась протестовать Энки, — но у нас праздник, как вы и сказали! Мама будет волноваться, если мы…       — Если вы что? Если вы оставите её в неведении? — перебил незнакомец с едва уловимой насмешкой в голосе. — Мой дорогой друг, жизнь — это не безмятежное существование под покровом любящих сердец! Посмотрите, сам бог сегодня снизошел, чтобы посмотреть на вас!       Он молитвенно простер руки к озаренному небу, обводя огромную пятнистую луну. Мертвенно синий глубоко залег в прорезях его маски, как синяки больного малокровием, будто лунный свет заставлял страдать и своего верного слугу.       Энки выглядел скверно — тяжело дышал, глаза слезились, весь сжался, будто искал защиту в её присутствии. Он всем существом хватался за сестру и только так, в ее угловатом плече находя свою опору, стоял на ногах. Потому когда Энки, собрав всю оставшуюся волю в кулак, потянула его за собой, он не сопротивлялся, покорно следуя за ней.       — Куда же вы, детки? — пропел маскарадный незнакомец, хватаясь за трясущиеся от смеха бока.       Но Энки его не слышала. Со всех нога они бежали к дому. «Это амулет очищения меня спас!» — подумала она, благодарно поглаживая теплую сталь.       — Раз, два, я иду за вами!       Мужчина вальяжной поступью шагал следом. Не торопился, прекрасно зная, что догонит — в лунном свете он как рыба в воде. И настиг бы, если бы что-то не отшвырнуло его, словно он с размаху влетел лбом в дверной косяк.       — Бьерн! — что есть мочи закричала Энки, делая последний рывок, чтобы упасть под защиту материнской магии.       Нежить, покачиваясь и урча, неуклюже расставила руки, позволяя детям спрятаться в гнилостно-мягких объятьях. Бьерн поднял их, холодный и грязных, и понес в сторону дома. Вдыхая запах перебродивших дрожжей и сухих спичек, исходивший от нежити, дети успокаивались.       Карнавальный незнакомец не стал за ними следовать. Откланялся, на прощанье выкрикнув:       — Свидимся еще! — и ушел, насвистывая под маской.       Плавные покачивания убаюкивали, как колыбель. Брат забылся глубоким сном, безмятежно открыв рот. Слюна потекла у него по щеке. Энки хмурилась, думала, играя с черными волосами Бьерна, и вдруг взмолилась:       — Молю, не говори ничего матушке!       Нежить недовольно заскрежетала — мол, не положено обманывать хозяйку, что прокляла жизнью, — но девочка, ерзая на локтевом сгибе, тихо зашептала ему на ухо:       — Миленький, ну что тебе стоит? И нам будет не сладко, и тебе достанется тоже… А мы взамен тебе пальцы новые на ногах пришьем.       Бьерн нахмурился: в голове, заполненной трухой, происходил какой-то очень сложный мыслительный процесс. Энки почти слышала, как тяжело вращались у нежити внутри несмазанные жернова мыслей. Подумав так минуту, Бьерн согласно кивнул.