Презрение

      У людей издавна существовало поверие, будто если в гроб покойнику положить камень душ, заряженный в момент погребения, то случись проблемы, он непременно будет посылать сигналы, или даже говорить через древние заклинания.       Верили в это в основном те, кто мог позволить себе дорогой артефакт: правители, бояре и дворяне, связанная с криминалом масть и жрецы. Последние скорее невольно переняли этот обряд при похоронах своих — наверное, чтобы наблюдать за мирянами и за гранью бытия.       Если у богачей камни уходили вместе с человеком, то вот в кругах жрецов они периодически всплывали. Их особо не берегли и не охраняли как подобает, камни переходили из рук в руки, пока не оседали в карманах Высших жрецов или их приближенных.       Вот и Акарина такой камень держала.       Раскуривая трубку с мелкой резьбой, разомлевшая от опиума мать изредка показывала его, как личный трофей. Вытянутый из недр гравированной шкатулки белесый камушек гладко поблескивал, точно разлитое молоко, вызывая у детей неподдельную радость и дрожь.       — Хотите послушать? — странно подмигивая хрипела она заплетающимся языком.       И, не дожидаясь ответа, она подносила его так, что брат и сестра могли одновременно приложить ухо. Камень ощущался холодным, как и руки Бьерна, от него несло чем-то по-настоящему замогильным. На удивление пах он не сильно выражено, как роба матери: нечто вроде землистого или влажного аромата, смешанного с плесенью и маслом.       По началу ничего не было слышно, словно они слушали каменную стену, но постепенно мир терял краски и напряжение падало комьями корнистой почвы. Как под слепыми веками темнота становилась слишком непроглядной, отнимая все: близкий шум города, свет лучины, храм, спешно наступающую зиму, шуршащий пыльными страницами книг ветер…       Будто они слушали камень не в материнской комнате, а по ту сторону.       Энки смотрела на брата, но по трепещущим на лице теням не могла понять, что он ощущал: отчаяние, искривленное восхищение перед тем, что было выше их понимания, или все вместе? У нее от этого внутри рождалось странное чувство, словно суетливо ползающие в темных глубинах колодца мокрицы копошились внутри ее живота, порождая заостренный зуд и слепой страх, пугающий своей необъяснимой бездной.       Энки, вмиг забывая обо всем на свете, хватала брата за руку, чтобы не дать ему шагнуть в пугавшую ее пропасть. Брат охал, оглядывался на нее, напряженно хмурился, но тут же расслаблялся, и у Энки отлегало от сердца: бездна его не засосала.       Тогда иллюзия рассыпалась, как пепел из костра.       У самой же Акарины эмоции камень давно не вызывал и пылился без дела, но рассказывать из раза в раз одну и ту же историю про камень она любила. Слово в слово: как входят крюки в тело, как от удара плашмя об пол ломается позвоночник, каким образом выпадают зубы, как пытаемый начинает ходить под себя. Акарина расписывала это подробно, смакуя подробности, но особенно задерживалась на моменте, сколько нужно приложить сил, чтобы мертвец снова открыл застеленные гноем глаза и гнилостно-вязкая как патока кровь наполнила вены.       — Всему вас научу, когда придет время, — обещала она.       Тогда еще близнецы не знали, что некроманты никого и ничему не учат. В свое знании они самодостаточны и эгоистичны. Некромант же, выбравший ученика, скорее всего готовится к смерти.       …месяцем позже служанка на кухне по нелепой случайности уронила на с себя кастрюлю с кипятком и сильно обварилась. Кожа, проваренная на несколько дюймов, слазила с нее лоскутами, и, кажется, девушка от боли готова была на стенку лезть. К полночи ее крики стоны, но в голове все еще звенело, словно плачущий крик чибиса: «Нунунупрошу!». Девушка так и застыла на лежанке, небрежно смятой сутолокой, с широко оскаленным ртом.       Энки осторожно к ней подошла и заглянула в бессмысленные глаза. В нос тут же ударил родной сладковато-горький запах. Она погладила ее по затылку, покрывшемуся потцом, не нарочно коснувшись уха — сережку в белой мочке, похожую на крупную гладкую каплю, девочка заприметила еще давно. Вертеть такую в руках одно удовольствие.       — Что ты здесь делаешь?! — прогремел у нее над ухом голос матери, от чего Энки сжалась, будто ее уже ударили.       — Маменька, можно взять сережечку? Она мертвой не понадобится.       — К чему это тебе?       Энки только пожала плечами.       — Забирай. Но впредь знай: к покойникам без моего ведома ни на шаг! — мать погрозила пальце.       — Отчего же нельзя?       — Хочешь себя убить? Могу устроить, — мать свернула глазами. — Если бы я уже обмазала его пекельным смолоком, то одно прикосновение языком — и ты тоже нежить. Без моего разрешения ни на шаг!       Пекельный смолок — смесь очень жгучая и вязкая, наводившая одним лишь сероводородным запахом на мысли о пекле, и Энки бы точно отличила обмазанный труп от не обмазанного. Не маленькая уже, ей целых пять лет. Но она благоразумно закивала головой, подтверждая слова вспылившей матери.       — Да, маменька.       Энки послушно уселась, подложив голени под себя. Она крутила между пальцев гладенькую капельку, приглаживала, как котенка, потому что мать учила, что у всех вещей есть память и нрав. Прикосновение же часто означает приручение. Если же вещицу не приручить, то можно запросто поплатиться рукой, а то и жизнью.       Рядом уселся брат, нетерпеливо покусывая грязные ногти.       Акарина зажгла черные свечи, но их свет озарял лишь небольшую сферу, а вот тьма начала лениво сползать со стен, впитывая и растворяя в себя тянущийся от фитилей дымок, и это напоминало чем-то, как мать раскуривала трубку. Всецело забив собой комнату, тьма щекотала голые пятки, принося головокружение и тошноту.       Молчаливая мать грубо спихнула труп на щербатый пол, презрительно сохмурилась. От удара задубевшее тело будто бы сломалось пополам, выплескивая содержимое желудка. Кусочки полупереваренной пищи рыжим кольцом отметили приоткрытый рот.       — Ничему не удивляйтесь и ничего не бойтесь, — предупредила Акарина. Достав из-за пазухи небольшую суму, а из сумы обломок берцовой кости, она сделала два резких движения по спирали.       Энки сцепил руку сестры — не из-за страха, а жгучего любопытства. Казалось, что всю жизнь из матери выпили глотком, а наружу проступило что-то грозное, страшное, что не имело названия в привычном человеческом мире, а Энки так хотелось хоть пальчиком прикоснуться к этому чему-то, что он пока не мог объяснить. К этому уродливому, но притягательному, как лик божества в их храме… В их? Мог ли он уже так думать?       Хотелось шагнуть вперед и падать, падать в эту мрачную бездну.       Шепот тысячи мертвых голов звал Энки.       Розовое сияние упруго толкнуло ослепляющей ладонью. Наконец мертвая хрипло сделала первый вздох. «Цып-цып», — клокотало у служанки в груди, будто там поселились птенцы. В глазах мертвой женщины не промелькнуло осмысленности, только животный ужас.       — Повинуйся! — властно сказал мать.       — Повинуюсь, — вторил ей глухой голос, от которого сердце пропустило удар. Но секундная слабость быстро прошла.       — Вставай!       Через несколько часов поднятая служанка мыла пол, но только больше размазывала пыль и слякоть. Прятавшиеся за бархатной портьерой от призывно скулившего Бьерна, дети незаметно подбрасывали ей скомканную солому из куклы и смеялись в кулак, когда служанка смешно таращила глаза.       Пошел снег. Глубокие сумерки не уступили место рассвету, и оставалось непонятным, наступило ли утро.       Заметив в запотевшем стекле, как шатко поднимался по ступеням Бьерн с перекошенным лицом, Энки схватила брата за локоть и торопливо побежала по большому залу. Мягкий ковер глушил шаги.       Снова ступени, и вот наконец высокая двустворчатая дверь, за которой кусающийся холодом свежий воздух. Вдвоем близнецы едва смогли приоткрыть тяжелую дверь за кольцо с медной гравировкой и проскользнуть в узкую щель. Тут же носок тканевых сандалий угодил в накапавшую с крыши снеговую полынью.       — Матушка убьет, если увидит, — Энки поежилась, потирая рукав шерстянной рубахи, достававшей ей до щиколоток.       Энки невольно покосился на вытянутое окно, где находились покои матери, и представил, как безвольно опустились ее отдававшие синевой веки и мать погрузилась в безжизненную дремоту, сложив исчерченные черными венами руки на груди.       Он покачал головой:       — Она точно спит.       — Она так устала… — тут же согласилась Энки, задумчиво взглянув на приземлившуюся на черепичную крышу тучу.       Внутренний двор дома напоминал корзину или подкову, замыкаясь на калитке, опоясанной ржавчиной. Внутри не росли цветы, кроме раскидистого папоротника, за воротами с одной стороны начинался поросший сухостоем обрыв и лес с поникшими ветвями, с другой дорога уводила в город, утонувший в плывущей на восток вате. Медленно покачиваясь плыли мухи-снежинки, кусаясь ледяными зубками, поземка стелилась по вымощенной дорожке.       Дети пошли к колодцу, который высился подобно журавлю на тонкой ноге. Поблескивали инеем канаты, вода закипала пеной, когда на ее дул ветер. На каждое прикосновение деревянный обод вокруг колодца плевался трухой и отзывался раздраженным скрипучим стоном, а на подпрыгивания мальчика и вовсе вскрикнул: «Уйди! Уйди!»       Энки достала куклу, повертела ее в руках — самая обычная, не волшебная, с криво нарисованной нелепой рожицей на куске холста, внутри которой тряслись опилки. Но делать кукол похожими на людей нельзя, потому что только Сильвиан имела право создавать жизнь из ничего, и любые попытки воспроизвести человеческие формы — это нарушение заведенного порядка. Только для ритуалов делалось исключение.       — Она спала в снегу, — объявила девочка, кидая куклу в сугроб.       — И теперь она мертва, — с готовностью подхватил мальчик.       Не жалея рубахи, Энки уселся на обод.              Каждый жест, каждый взгляд, ощущался для них так, будто они действительно творили нечто страшное. Маленькие руки детей переложили куклу, установили её в позу, как если бы она действительно могла встать и двигаться. Магия некромантии наточенным лезвием щипала кожу: хоть для близнецов это всего лишь игра, но для мира духов — приглашение, готовое сорваться хрустом.       Вдали заскрипел снег. То брел молодой человек, закутавшийся в плащ так, что издалека он напоминал тряпичную куклу. Он прижался к прутьям, тихо подзывая спящего за вратами привратника:       — Откройте, — прошептал он.       — Не положено, госпожа спит, — буркнул привратник озябшими губами.       — Нет, вы не понимаете! Это срочно, откройте! — с отчаянием в голосе повторил человек.       — Нет такого дела, которое не могло бы подождать, — и шепотом добавил. — Лучше не сегодня, госпожа злая, как тысяча дворовых псов.       Но человек не уходил.       — Я подожду, — он надрывно заламывал руки. — Ну позовите ее, ну пожалуйста!       — Лучше не кричи, иначе она сама вылетит, а несдобровать потом и мне, и им, — сетовал привратник, кивая на детей. — Понимать тоже должен!       — У меня тоже дети. Ей ли как не матери меня понять…       — Ей? Как матери? — криво усмехнулся страж. — Не смейся. Уходи пока цел, иначе останешься в проклятом доме навсегда.       Энки поднялась с коротким вздохом, растирая заледеневшие пальцы. Подол рубахи покрылся ледяной коркой, холод больно обжигал. «Подойдем?» — одним лишь взглядом спросила девочка. Энки пожал плечами, но последовал к ругающемуся привратнику, голос которого уже срывался на лающий кашель.       Во взгляде человека промелькнул горечь. Он отшатнулся, точно испугался чего-то, и виновато свел брови к переносице:       — Бедные дети…       — Матушка сегодня не выйдет, — процедила сквозь стучащие зубы Энки. Девочка не понимала что вызвало дрянную, явно заразную, как болезнь, жалость, но это показалось ей отвратительным. — Она спит.       — Матушка мертвого поднимала, она устала, — перебил сестру Энки. Его трясло на ветру, как серую паутинку. — Уходите.       Человек отшатнулся, закрывая лицо руками, взвыл раненным зверем.       — Тише, — шипел на него страж. — не то…       Вдруг издали послышался звон: то плыла по дорожке Акарина, и шаги ее громко и мерно, как шаги караульного солдата, отдавались бряцаньем амулетов и бус. Завидев ее дети испуганно поникли головами. Прижав их к себе к бокам, мать строго спросила:       — Кто взывает ко мне при свете дня, нарушая мой покой?       Человек упал на колени:       — Отдайте, — только и мог сказать он сквозь слезы, протягивая раскрытые ладони, словно нищий на паперти.       — Она договор подписала, — грубо отрезала Акарина. — что будет моей и душой, и телом, даже после смерти. За все в этом мире надо платить. Проваливай.       — Вы злая, злая ведьма! Будьте прокляты! — с ненавистью закричал человек.       В глазах Акарины вспыхнул недобрый огонек, словно догорающий фитиль ритуальной свечи. Мелькнул и погас, растворившись в сумерках. Энки явственно почувствовала, что прямо сейчас мать колдовала — с опаляющей злобой, с разрезающей силой. Сердце ее сжалось, и она уткнулась раскрасневшимся носом в складки материнской робы.       — Ты жалкий, жалкий урод! — гневно воскликнула мать. — Как ты осмелился мне перечить?! За это ты пропадешь, ты сгниешь!       Человек хотел возразить, но вдруг оцепенел, беззвучно открывая рот, как рыба. «Что со мной?» — хотел сказать он, но вероятно голос его стал слишком высок и недоступен человеческому уху. Тело человека скрючило, из спины показался бугристый горб, точно на спину ослу привязали мешок с зерном а грудь напротив выгнуло колесом. По тяжестью его пригнуло к земле, ноги страшно искривились, став похожими на старый серп.       — Урод, — с восхищением выдохнул Энки.       — Какой отвратительный.       — Он похож на лягушку.       Холодные пальцы матери когтями впились детям в плечи, призывая к молчанию:       — Проваливай, — глухо сказала она тихо плакавшему за воротами человеку.