Презрение

      Энки и Энки. Брат и сестра.       Их судьбы сплелись еще тогда, когда они были точками на горизонте мира — крохотными, как чернички на ветке. Близнецы, рожденные с разницей в несколько мгновений. И, может быть, именно эта ничтожная разница и стала той невидимой нитью, что связала их жизни в единое полотно.       Дело было ночью. На грани полночи и нового дня.       Он родился, когда звезды еще не успели уйти за горизонт, с душой, наполненной светом, ищущей, но никогда не находящей, тоскующей, но никогда не успокаивающейся. Она появилась на свет среди этих же темных часов, но душа ее была обыденной — как нераскрывшийся цветок, еще не познавший света.       Спустя несколько недель их отнесли на смотрины.       Высший жрец, старый и седой, с глазами, которые видели больше, чем можно было понять, наблюдал, как укутанные в мех новорожденные дрожали под пронизывающими взглядами собравшихся. Он был как ясновидящий садовник, готовый отвергнуть слабый росток, что не сможет принести плодов. Он знал: зачем растить дерево, что никогда не даст плодов? Те, что казались ему слабыми и недостойными, умерщвлялись.       Обычно жрицы рождали одного ребенка. Двое были горем. Их мать Акарина думала, что останется лишь один — и все. Если один — значит его судьба ясная, поток жизни направлен в нужное русло. Двое же — это уже не обычное дело, а горе, которое сразу обвивало их род, как туман. Два дыхания, два сердца, два мира — и каждый из них будет претендовать на пространство. Так было и будет всегда.       Протянув своих детей, Акарина наклонила голову, одними лишь серыми глазами спрашивая: они достаточно хороши или мне убить их? Судьба не может дать два дара.       Однако от того, что она услышала, мать застыла как громом пораженная.        — Я вижу, должен был родится лишь один. Но душа, как водоворот, не смогла уместиться в одном теле. Один из них будет умным, но напрочь лишённым разума. Он будет ходить среди людей, как тень, что не умеет касаться земли, блуждать между мыслями, не понимая их сути, но тянуться к тому, что только он способен понять. Его ум будет полон света, но лишён путеводной звезды. Он будет стремиться к высотам, не зная, что значит оставаться на земле. Второму до первого не дотянуться никогда. Как звезда, которая всегда будет скрыта за облаками, несмотря на её сияние. Он не будет знать ума, но будет носить в себе мудрость обоих — мудрость, тихую и безмолвную, как дождь, что мягко капает в землю, питая её, не требуя признания. Он будет слушать, и его сердце будет тяжело от всех тех голосов, что зовут его, но не будет ни слов, ни ответов. Один добьется успеха здесь. Среди людей, что увидят его правду и восхитятся его блеском. Он вырвется вперёд, в мир, что его поймет и примет как свою звезду, и будет гордиться тем, что он — их. Второй добьётся успеха в жизни загробной. Он не будет замечен, не будет празднован, но в тени, в тишине, его будет ждать все, что не вместилось в этот мир. И когда последний вздох пройдёт через него, мир откроет ему свои невидимые двери. Он будет знать больше, чем тот, кто гордился своей жизнью, потому что смерть и тишина — это не его конец, но начало чего-то гораздо более великого. Его судьба — не в том, чтобы быть великими, а в том, чтобы познать обе стороны мира. Стоит поощрять обоих в их стремлении к знаниям. Это их путь, их проклятие и их дар. В их руках будет всё, что мир может дать, и всё, что мир может забрать, — так говорил Высший жрец.       Бледное как после оспы тело матери, измученное тяжелыми родами, затрепетало, истекая сукровицей, соками и режущей болью, пропитанной запахом околоплодных вод. Акарина почтительно поклонилась.       — Я сделаю так, как будет лучше, — ответила она. — Видимо, это мой крест.       Детей в семье Анкарианов берегли и хранили как единственный огонь в темной ночи: редкой жрице приходилось рожать несколько раз, чтобы хотя бы один дожил до шестнадцатилетния. Акарина проводила бессонные ночи, защищая детей своей тенью. Она садилась на край кровати, распускала длинные волосы и запевала молитву, обращенную к силам древнейших богов. И сразу будто кружащаяся вокруг чадящей свечи тьма сгущалась под потолком…       Знатный род жрецов и чернокнижников Анкарианов брал свое начало из города Анкариан, и за ними тянулся кроваво-грязный шлейф. Корни их уходили в девятый век, когда еще Анкариан, а не Рондон был столицей Западной империи. Именно тогда в Анкариане жил человек по имени Гунтрам. Прозвище он получил Богатый за свою исключительную жадность, вероломство и за то, как он жадно хватался за все и вся, что могло принести ему хоть какую-то выгоду. Сначала Гунтрам присягнул на верность императору Западной Империи, а потом… предал его!       Имущество Гунтрама конфисковали в пользу родственников.       Его жена, переполненная ненавистью к своему мужу, вышла замуж второй раз за его друга Гунтрама. Их сын — Рудольф Окаянный, — как это бывает, перенял самое худшее от родителей: от матери — безжалостную хитрость, а от отца — жестокость. Он был помолвлен, но решил развлечься с дочкой кожевника, а когда кожевница открыла ему, что носит его ребенка под сердцем, Рудольф не пожалел ее: распотрошил ее живот клинком.       Тетя Рудольфа, Феодосия, пожелала продвинуться по службе, но пошла по пути, который едва ли кто осмелился бы выбрать. Сначала она легла под Верховного жреца, а затем подложила свою дочь Аламира. Но этот поступок принес ей успех: её сын, новый Верховный жрец, стал влиятельным и сильным человеком, оставив род Анкарианов в тесной связи с церковью       Один из сыновей Алмиры стал архиепископом, а другой выбрал военную службу, но его амбиции не ограничивались только армией. Он укрепил положение рода при дворе, выбив для него почётное место в самых высоких кругах власти. Но так же, как и все в роду Анкарианов, их характеры не мирились с чем-то малым. Однажды они не смогли поделить наследство матери. Тогда второй сдерживаться не стал, пошел и сжег аббатство…       Никто не хотел иметь дел с родом Анкарианов, и уж тем более перейти дорогу кому-то из них. Для этих страшных людей не существовало ничего святого.       Акарина обладала сильной некромантией, и когда дети немного подросли, она, словно по привычке, оставляла их на попечение пустоголовой нежити — своего слуги Бьерна, умершего от пневмонии. При жизни Акарина сослужила ему службу, за что Бьерн заплатил и душой, и телом. Теперь темноволосый, высокий мужчина с глубоко закатившимися белесыми глазами покачивал скрипучую кровать из дубового, очень шершавого дерева, утробно хрипя, как несмазанная дверь. А на меховой подстилке дремали укутанные близнецы, пока мертвец охранял их покой.       Скрип зубов, дыхание покойника, треск и копошение мелких белых опарышей, и сладковатый запах гнили, разносившийся по комнате сквозь пыльный туман, что вечно витал здесь — так запомнили ранее детство близнецы. Они доверчиво хватались за холодные влажные руки Бьерна, когда учились ходить, со смехом выламывали ему мягкие пальцы. Подушечки соскальзывали с острых костей, как мясо с шампура. Бьерн таращил глазные яблоки, мычал, призывно подзывая свою хозяйку, из-за какого-то оставшегося инстинкта самосохранения не давал отрезать себе голову, но никогда не делал близнецам больно, позволяя пришивать себе фаланги мулиными нитками.       Близнецы с рождения привыкли видеть неживое живым. Для них не существовало разницы между тем, что дышит и двигается, и тем, что сначала трепещет и просит отпустить, а потом замирает навсегда и лежит в неподвижности. Они смотрели на это спокойно: как на неотъемлемую часть бытия, как на старую изношенную вещь, как на древнюю песню, где нет места боли и сожалению.       Смерть никогда не была концом, а всего лишь одним из возможных состояний.       Так они и росли — с ощущением, что все вокруг них живо и одновременно мертво.       Скупая на эмоции, холодная и жестокая мать придерживалась этого же мнения: страх — это то, что приносят люди, их заблуждения и их непонимание, их попытки разграничить мир на «покой» и «движение».       Если Акарина не была занята, то она постепенно учила детей темному искусству. В три года она привела близнецов в храм.       От гудящего, как эхо в глубоком колодце, низкого песнопения кружилась голова.       Энки, отделившийся от матери с сестрой, высоко задрал голову: перед изображенным на стене многоликим богом из груды мяса и мышц, с кривыми зубами, напоминавшие ему зубцы крепостной стены, и взбухшими, как трупные язвы, глазами по телу, он чувствовал беспомощность: будто он стоял на крыше, а его заставляли прыгнуть вниз. Страшно, гадко. Хлюпающая, булькая сущность бога засасывала, как водосточный слив, пачкалась и липла.       Энки спешно отступил, хватая сестру за рукав. Она же завороженно смотрела, как на расчерченном ритуальном кругу Посвященные ученики расставляли свечи в небольших подставочках.       — Что здесь будет? — спросила она у матери.       — Жертвоприношение богам.       — Зачем им это?       — А как они поймут иначе, что мы жаждем служить им?       Жрецы и ученики окружили круг, как мрачные тени, но один встал посередине. Он произносил слова, дальние и странные, похожие на шуршание ветра, что бросит в старых стенах замка. И вот, медленно, он стал подходить по очереди к каждому. Он протягивал свою израненную руку со шрамами, похожими на следы на мокром песке, и каждый по очереди впивался в нее, отрывая по кусочку. Акт, не требующий объяснений, не поддающийся простому осмыслению. В этом все — и жертвенность, и безумный азарт, и разрушение. Он отдавал, а они принимали, не сомневаясь в нужности.       Густая кровь орошала ритуальный круг.       Кап.       Кап.       Жрецы утоляли свой постоянный голод. Человеку было очень больно, но он не дрожал и не плакал, даже когда показалась белесая кость.       Когда очередь дошла до Энки, она замялась, сжимая брата за руку: в тягостном недоумении девочка смотрела, как тянулась на протянутой руке цепочка укусов, торчал чей-то острый осколок зуба, глубоко впившийся в сустав, множество вставших от напряжения черных волосков.       — Ешьте, — шепотом приказала им мать. Знала, что дети, даже если они не понимают сейчас, будут понимать позже. Главное показать, научить.       Энки не могла больше находиться в стороне от ритуала, и ей пришлось укусить. Насыщенный и тяжелый вкус грибов и гноя осел на языке — когда мясо попало в рот, оно перестало быть живым, потеряло пружинистую упругость, что ещё недавно заставляла его колыхаться под ножом, и это удивительно, как за мгновенье что-то могло умереть.       По телу разлилось тепло, словно она сидела за печкой на кухне. Как бы не сжимала маленькие челюсти, девочка смогла оттяпать только маленький кусочек кожи, похожий на луковую шелуху. Переживать ее оказалось также трудно, как и застревающие между зубов волоски.       Вдохновленный ее пример Энки вцепился в плоть, как дикий звереныш, и смог вгрызться глубже. Удивление читалось в его глазах, когда у него на подбородке повис измусоленный чужими челюстями шматок.       Мать объяснила потом, что так они показывают преданность богу.