Две тысячи баксов за сигарету

Костя не помнит девяностых вплоть до тридцатого января две тысячи пятого года. У него есть на руках и документы: восемь паспортов на разных людей, стопка заключений о смерти, подписанные не его рукой извещения и фотографии — коробка, полная пленки и распечатанных на липкой глянцевой бумаге картинок, и даже оружие — целых два чемодана под кроватью и пистолет в кожанке. Но в голове у Кости — пусто. Он листает газеты, включает телевизор — аж целую плазму, откуда она у него? — пытаясь найти крохи информации, сверяется с краткими записями в записной книжке, но понять ничего не может. Цифры, непонятные клички, время и даты — все путано расписано по желтоватым страницам кожаного ежедневника, перемежаясь с краткими выдержками информации по каким-то политикам и отрывками из песен. Костя смотрит в потолок, белый и потрескавшийся. В памяти ни-че-го, только муть и звон, будто от контузии. Головная боль, настойчивая, бьющая в виски, мешает думать последовательно. Отмотать нить событий назад, хотя бы до девяносто девятого, не получается — она тонет в беспросветной темноте, которой теперь являются воспоминания Уралова. Может попробовать наоборот — вспомнить с самого начала? Революцию помнил, хотя лучше бы нет. Войну тоже. Перестройку. Дальше сложнее. Девяносто первый, развал Союза и отделение бывших республик кажутся мутными, но различимыми картинками. Костя хорошо помнит голодные очереди и учащающиеся случаи бандитизма. Новости про банд-формирования — тоже. Помнит вылазки Центровых и, кажется, кого-то ещё… У… Уралмаш? Что-то, что-то… Братья Цыгановы, да, точно. И Терентьев. И… Воспоминание как раскалённая спица вонзается в мозг. Костя смотрит на человека перед ним — жалкого и вонючего — и не чувствует ничего, кроме удовлетворения от понимания, что сейчас он его убьет. Кто-то подходит сзади, хлопает по плечу, хрипло смеётся: — Да, брат, так его! Чтоб знали, что это наш город! Костя стреляет трижды: две в лежачего, одну в подошедшего. Тот сипит, хватаясь за простреленное горло, и Уралов стреляет ещё раз, чтобы прекратил дёргаться и брызгать на него. Набирает по массивному телефону команду зачистки, диктует адрес, совершенно не опасаясь того, что их могут прослушивать. Менты слабые и жалкие, как и те, кто сейчас у ног Кости. Они ничего ему не сделают. В конце-концов это его город. Из воспоминаний вырывает звонок в дверь. Костя, пошатываясь, вваливается в прихожую, судорожно цепляясь за стены. Ну не мог же… Не мог же он… Снова звонят, теперь дольше и настойчивей. Через глазок видно только темную фигуру в полумраке подъезда — кто опять выкрутил лампочку? — и приставленные к стене у выхода велосипеды. Костя открывает, втайне надеясь увидеть там Юру или хотя бы просто кого-нибудь знакомого. Курган или на крайний случай Тюмень. Надо выяснить, что произошло за время его беспамятства. Верить собственному пошатнувшемуся сознанию он отказывается. Не мог он, не мог!.. Но за порогом стоят не друзья, а какой-то серый мальчишка в необъятной байке. — Ты — Константин Уралов? — спрашивает он, перекидывая сигарету из одного угла рта в другой. Костя кивает, неотрывно наблюдая за болтающимся на поясе у пацана ножом в ножнах. Короткая вспышка мысли, о том, что этим ножом разделывать неудобно, пролетает, пугая его сильнее. — Тебе просили передать, — говорит пацан, нахально приваливаясь к косяку, — что ОПС — твое всё. Сворачивай манатки, если хочешь видеть мир не в клеточку. — Кто просил? — спрашивает Костя, не надеясь, впрочем, на ответ. Что за ОПС? Почему Костино? Какого хуя вообще происходит? Мальчишка отделяется от стены и лезет в карман штанов, ухмыляясь криво и безобразно — становится видно его кривые полусгнившие зубы и черные, прокуренные десны. — Друзья, — объявляет он, вытаскивая из кармана длинный острый патрон. — Враги попросили отдать, — он вертит боеприпас перед носом Кости, не давая, впрочем, в руки, — но друзья сказали воздержаться от таких радикальных методов, — он нагло подмигивает, снова улыбаясь, — если ты понимаешь, о чем я. Костя не понимает. Захлопывает дверь, не прощаясь. Смотрит сначала на кожанку, из которой совсем недавно вынул пистолет, потом на дверь. Что, блять, происходит? Он идёт в гостиную, ещё раз осматривает вываленное барахло. К сумкам с оружием приближаться не хочется, мало ли. Журналы и газеты уже перечитаны вдоль и попрек: они едва ли месячной давности, понять по ним прошлое — невозможная задача. Оставленный на столе и в урне мусор тоже не особо информативен: обертки от конфет, жвачек и презервативов. Ох, он что, водил кого-то сюда? Только бы нет, только бы… Приходится лезть в шкаф. Саша как-то говорил, что одежда — показатель социального статуса человека. Очень много можно сказать о людях по тем вещам, что они носят. Особенно, если смотреть не только на покрой, но и на состояние. Костя оглядывает сваленные в шкафу шмотки и тяжело вздыхает: лезть в кучу не хочется, но надо. Треть вещей оказывается изрешечена характерными дырками, половина — покрыта бурыми и зеленоватыми разводами. Остальное — спортивные костюмы, строгие черные и странные розовые пиджаки, мотоциклетная броня и роба — пребывает в состоянии столь потасканном и грязном, что становится понятно: стирки и глажки эти вещи не видели никогда. Ну, теперь с уверенностью можно сказать, что Костя в прошедшее десятилетие был свиньёй. Отлично. Он лезет в коробку с фотографиями и из десятка смазанных достает одну — самую качественную. На ней Уралов, одетый в какое-то совершенно дикое шмотье, смотрит в камеру, улыбаясь как-то странно и страшно. Вокруг него толпа явно пьяных людей с оружием, выглядывающим из-под ремней и курток. Все в цветных пятнах: явно клуб или дискотека. На обратной стороне подпись «Май девяносто шестого». Костя приглядывается повнимательнее. Нет, ему не кажется: глаза у двойника на фотографии действительно красные. В воспоминаниях тут же всплывает сначала лицо Саши в начале двадцатого века, потом Московского в тридцатых и дальше. Помнится, кто-то рассказывал, что такие глаза — признак то ли безумия, то ли отсутствия принадлежности себе. Мол, народ настолько бунтует, что город теряет индивидуальность, становясь всего лишь воплощением, без личности и прошлого. Та-а-ак. Он перебирает ещё, надеясь, что это всего лишь засвет, но все остальные фотки: с улыбкой, без, в компании, в одиночестве, на пьянке и даже в сауне с пистолетом подмышкой — показывают одну и ту же картину: кровавый вампирий взгляд и полное отсутствие адекватности. На половине кадров к нему липнут какие-то сомнительные девушки. Очаровательно. Он поднимает отдельно отложенную стопку, завернутую в белую потрёпанную бумагу. Теперь рядом с ним мелькают знакомые лица: Казань, Ростов, Одесса, Петербур… А это точно Саша? Бледный, худой, с широкими на ярком свету зрачками, одетый в яркий фиолетовый костюм и неправильный какой-то. Фотка явно сделана на Невском, но и проспект тоже какой-то не такой. Костя вглядывается в лицо Александра. От прежнего Санкт-Петербурга, столицы Российской Империи, на изображении — одно название, от Ленинграда — острые скулы, от костиного друга — ничего. Разве что волосы, короткие, растрепанные и грязные, чуть напоминают кудри Романова. Он переворачивает картинку, но подпись, сделанная небрежной, явно трясущейся рукой, не вносит ясности. «От Шурочки Думского Уральской Кости. Живи, пока живется, уёбок!». Костя закрывает глаза, откладывая изображение. Бля-а-ать. Ну какого хуя, а? Что случилось? Что такого произошло, что Уралов все забыл? Почему так больно вспоминать? Ну не может же этот бледный наркоман быть Романовым Александром Петровичем — культурной столицей России. Ну не может же быть этот человек с пистолетом за пазухой, разбитыми костяшками и синяками по всему лицу — им? Звенит домашний телефон. Белый, один из трех, стоявших на подоконнике. Костя нехотя поднимает трубку, отвечает: — Уралов слушает. — А, — говорит знакомый голос Москвы из динамика, — неужели это наконец-то Константин Петрович. — Михаил Юрьевич? — Костя устало опирается о стену, прижимая плечом трубу. Голова начинает болеть просто нещадно, и он озирается в поисках аптечки, должна же она быть у него в квартире. — Да, точно, Константин Петрович, — продолжает Москва довольно, — Это хорошо, что Вы взяли трубку. Честно говоря, я немного устал общаться с Маршалом. И тут, с этим странным прозвищем, на Костю вдруг налетает лавина. Голова взрывается невыносимой болью, а Костя… Костя вспоминает.