Хроника Лунных Башен

      Это произошло не очень давно, полгода-год назад. Не вдаваясь в подробности, скажу, что состояние духа моего тогда было довольно удручающим, из-за чего я мотался по свету, как сухой лист по ветру, нигде подолгу не останавливаясь и не ввязываясь ни в какие передряги. Впрочем, это не означает, что передряги не вязались ко мне.       Как-то на дороге из Элтуреля в Бердаск мне посчастливилось попасть в пренеприятнейшую ситуацию: небольшой торговый караван, проезжавший через лес, атаковала шайка красношапок во главе с перевертышем. От тварей удалось отбиться, товары и торговцы уцелели — чего не скажешь об одном из охранников. Старый темный эльф получил несколько довольно глубоких ран, а самое главное — один из карликов оцарапал ему лицо ядовитым клинком. Старика вскоре начала бить лихорадка. Торгаши не заботились о нем, дроу был не единственным их телохранителем. Меня сопровождал полурослик-алхимик, да и сам я держал при себе небольшой целительский набор. Кроме того, со стариком путешествовала юная особа, хрупкая и тонкая, как тростинка, с нежной бледно-серой кожей, длинным худым личиком и раскосыми фиалковыми глазами. Мы втроем посвятили себя заботам о бедолаге, и далось нам это, скажу откровенно, непросто.       Яд оказался въедливый, кроме него, в кровь, видно, попала грязь: началось заражение. Мы промывали ему раны и меняли повязку так часто, как только могли, поили его отварами и снадобьями супротив отравы, мальчишка-алхимик накладывал на него исцеляющие чары по пять раз на дню. Старик чах. Весь покрытый потом, он бредил: стонал, шептал, звал кого-то на родном языке. Однажды вовсе умолк, став сизым, холодным и липким, как воздух ранним осенним утром, и так пролежал на телеге долгих два дня. В то время многие решили, что он вот-вот отдаст своей жестокой богине душу. «Ложь! — твердила тогда девушка. — Его примет к себе Коррелон. Мы не поклоняемся Паучихе!» То было при свете солнца, а под луной, в ночной тиши, я слышал, как она тихонько плачет, свернувшись калачиком подле телеги. «Это несправедливо, — услышал я как-то ненароком. — Все должно быть не так. Не так!»       Помню, ее пытались успокаивать. «Надо ее приободрить, — говорил один лихой молодой торгаш, — поддержать, помочь принять «неизбежное»… Помню, она как-то пообещала дать этому сердобольному в зубы, если он продолжит нести эту чушь. Помню, как в один из вечеров, когда она ушла, и я остался со стариком наедине, гадал, разглядывая его бесплотное лицо, кто он, откуда и куда идет. Лицо это, хоть и изможденное, выпитое, измученное болезнью, было не лишено приятности, даже миловидности, несмотря на возраст. Все вокруг говорили, что жить ему осталось всего ничего, и все же я очень хотел, чтобы он оправился. «Это достойный мужчина», — подумалось мне.       И потому я был безгранично счастлив, когда на третий день он приоткрыл фиалковые глаза.       То был судьбоносный момент — во многих, как оказалось после, смыслах. Недуг пошел на спад, однако больному все еще требовался уход. Старик был так слаб, что едва мог слезть с телеги, чтобы поесть у костра или справить нужду. Нередко приходилось его сопровождать, и, как правило, этим занимался я: паренек стеснялся старика, а старик — своей внучки. Предчувствия не обманули — дроу представлял собой образец степенности, чуткости и терпения, ко мне обращался ласково, с неизменной благодарностью. Через полторы недели мы прибыли в Ривервью, небольшую деревушку у крохотного притока Чионтара. Здесь нам надлежало расстаться, и мне оттого было ужасно грустно — я успел прикипеть к моим новообретенным товарищам. Паренек-алхимик, собирался по реке сплавиться ко Вратам, а старик и девчушка — двинуться в Бердаск, сразу как мужчина поднаберется сил. Я тоже взял небольшую передышку, решив пару недель прожить с ними бок о бок. Старик, представившийся как Номат, был один из самых эрудированных и мудрых существ, что встречались мне за всю мою жизнь. «Вы, должно быть, повидали многое», — приговаривал я время от времени. А он только скромно улыбался в ответ.       Его речь была вычурна, как у старого волшебника, но при этом скромна, как у молодого монаха. В его редких, скупых, но живописных рассказах почти не фигурировали имена, и все же они были полны особой, чисто художественной прелести. Оказалось, что девушка, которая его сопровождала, приходится ему внучкой. «Названной», как выяснилось в один из вечеров у большого очага. «Там, где она жила, прошли войска, — говорил старик, и кружка, полная горячим вином кренилась в его тонкой ладони с набухшими венами. — Сначала силы матрон, отступая, подмели окрестности дочиста, после пришли люди Гансена и домели то, что не успели матроны. Я нашел ее в одном из лагерей беженцев. Она рвала из старого сукна портянки, перебирала собранный скарб и таскала воду в небольшом ведерце для общего супа». Большего этой «дохленькой» малявке семи лет от роду не могли позволить.       «Она приемная?» — спросил я тогда.       «Нет, — ответил старик, посмотрев мне прямо в глаза. — Родная. Она в том уверена, и быть по-другому не может».       На этом беседа угасла — не возникло ни сил, ни желания продолжать. Однако после этого мы стали совсем неразлучны. Ривервью было предгорным селением, окруженным реками, озерами и густым хвойным лесом. Когда позволяла погода, мы со стариком выходили на прогулки, несколько раз даже удили рыбу и охотились на лесную птицу. Солнце, свежий воздух и покой оживили старое тело, вдохнули в него сил, придали крепость. Внучка, тем временем, потихоньку собирала нам котомку в дорогу. Точнее, мне, так как я собирался уезжать раньше — они вообще подумывали оставаться зимовать. «Я истосковался по ледяному ветру», — признался старик. Мой отъезд был уже назначен, лошади готовы, и вещи собраны, когда на постоялый двор прибыл новый гость.       Было раннее утро, солнечный свет, пронзительно-белый, каскадом лился из крохотных окон, хозяйская жена была весела и добра, а сам хозяин — добродушен и словоохотлив. Спускаясь со второго этажа, я услышал, как он бойко приветствует новоприбывшего, сунувшего ему, судя по нескончаемому потоку хозяйского елея, очень тугой кошелечек. Заинтересовавшись, я решил глянуть, что за богач к нам пожаловал.       Это был человек на голову меня ниже и лет на двадцать старше: в темных редеющих волосах было куда больше соли, чем перца. «Опытный малый», — подумалось мне. Сухопарый, крепкий, с дубленой морщинистой кожей на щеках, он напоминал старого охотника или следопыта. Глаза непонятного цвета, и отсутствующее выражение лица вызвали во мне подспудную неприязнь, однако я все равно подошел его поприветствовать. Гость только кивнул в ответ, искривив губы в бледном подобии улыбки. С ним была лошадь да походный рюкзак с пристегнутым арбалетом; мужчина сообщил, что ехал всю ночь сквозь пелену мокрого снега, и хозяин предложил ему место у очага. Ветер крепчал, с ночи было холодно, так что я присел завтракать рядом с ним. За это время мы обменялись едва ли парой слов — он попросил у меня табаку для трубки.       Помимо нас, в комнате в этот момент было несколько купцов, тройка их телохранителей, паренек-алхимик, хозяин, хозяйская жена, хозяйская сестра, хозяйская дочка, хозяйская племянница, старая служанка и сельский менестрель, собиравшийся на заработки в большой город. При появлении нового лица вся эта толпа всколыхнулась, как гладь воды, в которую упал камень, и утихла, когда камень достиг дна. Многие переговаривались меж собой — окромя маэстро, вдохновленно калякающего что-то в пухлой тетрадке — и я попытался завязать беседу с гостем, однако безрезультатно. Мужчина был скуп на слова, а смотрел так, что мне стало не по себе. «Как бы не бандит», — пришло мне на ум, и я невольно глянул за окно, потом на хозяина и на дверь.       И тут сверху спустился старик. Рука об руку с ним шла внучка. Не успел я встать, чтобы их поприветствовать, как мужчина уже был на ногах. «Гора с горой не сходится, а?» — произнес он так, что услышали в другом конце комнаты. И выхватил из-за пазухи кинжал. В свете огня сталь сверкнула так, что ослепила меня. Поднялась паника. Мужчины охнули, женщины вскрикнули. Менестрель спрятался под стол, а хозяин возопил: «Побойтесь Тира! Что вы творите!» Старик рывком закрыл собой внучку; я видел, как под его плащом шевельнулась рука. Фиалковые глаза влажно блеснули, на лице не отразилось и тени страха. «Жив», — произнес он, и в одном этом слове звенела сталь. Я тоже вскочил — и обнаженный клинок вмиг обратился на меня. А я, как назло, был безоружен.       «Сиди, мальчик, — сказал мне мужчина, и голос его был сух и пуст. — Это наше дело. Только наше».       «Твои руки дрожат», — заметил старик ему в тон.       И это было правда — такие же худые, как у старика, ладони мужчины ходили ходуном. Как и он сам, как и все его тело: голова дергалась, плечи подрагивали — казалось, все его нервы были расстроены, как у старой лютни. Глаза, еще мгновения назад такие пустые, безжизненные, глаза мертвеца, загорелись, засверкали диким лихорадочным блеском. Облизнув сухие губы, мужчина сказал старику:       «Твои, я уверен, тоже».       «Да, — сказал старик и показал мелко дрожащие ладони. — Мои тоже».       «У меня есть арбалет, — сказал тогда мужчина. — И несколько болтов».       «Я не стану, — сказал на это старик. — Не сегодня».       Все это время он придерживал за локоток внучку, украдкой выглядывающую из-за плеча. Я видел, как мужчина тоже поглядывает на нее. От его взгляда меня передернуло, и если бы не нож, направленный прямо в мое горло… ох, не знаю, какую глупость я мог бы совершить.       «Не сегодня, так завтра, не завтра, так через сотню лет, — заявил мужчина. — Я буду гоняться за тобой до самой твоей смерти. Ты знаешь, я это могу».       И расхохотался, запрокинув голову. Этот демонический смех и это обещание заморозили нас хуже горного ветра. Старик долго молчал. Я глянул на его лицо, и сердце мое сжалось — как он худ, как стар, как устал! В его глазах плескалась тоска — и что-то еще. Что-то болезненно-горькое и едкое, как отрава. Глубоко вздохнув, он наконец промолвил:       «Этим вечером. На закате, пока светит солнце».       «В лесу, — сказал мужчина. — Ты и я. Охотник и жертва».       «Не глупи, — раздраженно сказал старик. — Наши ноги дрожат не меньше рук. Нас скорее убьет лед, бурелом или голодный волк».       «Проклятье, — сплюнул мужчина. — Тогда дуэль. Три выстрела. С девяти, шести и трех шагов. У тебя есть арбалет?»       «Да», — кивнул старик.       «На закате, — сказал мужчина. — Я буду ждать».       «Да», — повторил старик.       И поднялся наверх, уводя за собой оцепеневшую девушку. Мужчина, заметив, как на него смотрят постояльцы и хозяева, поспешил скрыться на конюшне. Едва за ним захлопнулась дверь, как вся толпа, что была в зале, хлынула наверх. Вломившись в комнату старика, чудовищная разноголосая химера наперебой стала уговаривать его отказаться от этой «чудовищной авантюры». Вы погубите себя! Это чистейшее самоубийство! Разве вам не для кого жить?!.. Кто-то убеждал бежать, кто-то предлагал выступить за него. Кое-кто даже бросил идейку «ускорить события», начав поединок до его начала и совсем на других условиях. Однако старик мягко, но твердо, вежливо, но бескомпромиссно отказал, одновременно с этим смазывая свой небольшой ручной арбалет. В ногах у него все это время сидела внучка, прижимаясь горячей щекой к его острым коленям. Ее лицо, слегка опухшее, округлившееся, было темным и мокрым от слез. «Я заклинаю вас, друзья мои, — произнес старик, окинув собрание суровым взором, — не причинять этому господину никакого вреда. Это наше с ним дело и только наше. Совершив над ним насилие, вы окажите мне медвежью услугу. Обесчестите и, что главнее всего, навеки лишите мою душу покоя. Я сделаю, что обещал. Сейчас или никогда».       Напрасны были уговоры и плач, напрасны угрозы и требования. Старик оставался непреклонен. Насилу выпроводив всех неравнодушных, он испросил у хозяина разрешение устроить дуэль на заднем дворе, а получив его, присел в свете восходящего солнца — «творить молитву» — попросив более его не беспокоить. Внучка осталась подле него молиться, а я спустился вниз, прямо в эпицентр возбужденной толпы. Кто-то негодовал, кто-то ужасался, кто-то смеялся, кто-то печалился. Менестрель был вне себя от восторга, хозяйская дочка от ужаса не могла вымолвить слово. Вместе с хозяином, телохранителями, пареньком-алхимиком и одним из купцов мы расчистили задний двор и разравняли стылую землю. Мужчина все это время наблюдал за нами из конюшни.       «Это твой конь?» — спросил он, когда я проходил мимо.       «Да», — ответил я.       «Так и подумал», — хмыкнул мужчина и попросил табаку.       В то время я ездил на белоснежном жеребце с золотой гривой.       Ближе к вечеру я поднялся к старику, и тот, заметив, что я пришел, обратился ко мне со словами, хлипкими, как сухие листья: «Не поможете ли несчастному собраться? Боюсь, дух его не так крепок, как он бы того желал». В этот миг его внучка вскочила с колен, и мы вместе принялись его одевать. Меховой костюм черной кожи сел на него плотно, как старая изношенная перчатка. Арбалет, на мой взгляд, был тяжеловат для его ослабших рук. Пара изогнутых серебристых клинков так и осталась лежать в промасленных ножнах. По настоянию старика, им с мужчиной подали скромный, но сытный ужин; он даже заплатил за него из своего кармана. Трапеза проходила в напряженном молчании, сотрапезники ели медленно, молча, словно бы не замечая друг друга. Наконец мужчина поднялся, поднялся и старик, и мне подумалось, что в былые времена это, должно быть, давалось им вполовину легче. Молча они прошли на задний двор, молча встали наизготовку, молча приняли от меня и хозяина оружие. Мужчине подал арбалет я, так как никто более этого не пожелал сделать.       Видно, понятия о воинской чести и долге не вымыть из меня теперь ничем, даже невинной кровью.       Люди сгрудились в конюшне, за углами дома, за кипами сена, за прочными ящиками — где угодно, где можно было посмотреть на разворачивающуюся драму, не опасаясь получить арбалетную стрелу в глаз. Только внучка стояла на открытом месте, дрожа, как тростник, прижимая хрупкие ладошки к груди; я на силу увел ее подальше и обхватил руками от греха.       Дуэлянты на позиции. Перестрелка «с девяти шагов» подразумевает следующий ритуал: оба молодца должны встать спинами друг к другу, сделать восемнадцать шагов вперед и обернуться. Первый выстрел по соглашению, но обычно его делает «обиженная» сторона. В случае промаха стреляющий должен сделать девять шагов вперед — так он окажется «на шести шагах». В случае повторного промаха он делает шесть шагов — достигая расстояния «в три шага». Ну, а в случае третьей промашки ему выпадает счастливая участь оказаться на «нулевой черте», ровно там, откуда началась дуэль.       Первым стрелял мужчина. Его арбалет на фоне арбалета старика выглядел произведением искусства — потасканного, запыленного, но все же искусства. Однако это мало что дало: мужчина промахнулся. «А руки-то дрожат», — подумалось мне, пока он проходил положенные девять шагов, а в руках моих мелко тряслось хрупкое юное тельце. Настал черед старика, и его выстрел также ушел в молоко. «Хорошо, солнце не светит в глаза», — решил я, пока он ковылял вперед. Задний двор находился с восточной стороны дома.       Во второй раз мужчина примерялся дольше. Тут следует уточнить, что под «шагами» подразумевают конкретную, весьма продолжительную длину; при этом условии попасть с первого раза очень тяжело. А вот со второго или третьего… Поэтому мужчина медлил, стараясь как следует прицелиться. Руки его все еще дрожали. Старик стоял невозмутимо, и лицо его было как пустой пергамент, а глаза как из стекла. Второй выстрел — снова мимо. И без того глухая тишина обратилась в гробовую. Старик взялся за арбалет и, не глядя, выстрелил. Мимо. Хрупкое тельце начало бить крупной дрожью.       «На трех шагах» вероятность промахнуться практически нулевая. Дуэлянт может различить зрачки противника; с такого расстояния при должном усердии они могли бы достать друг друга длинными копьями. Был черед мужчины, он вскинул арбалет. Я слышал, как у меня за спиной кто-то то ли причитает, то ли молится, кто-то то ли кряхтит, то ли кашляет, кто-то скрипит пером и шелестит бумажками — «проклятущий певун, горлодер паршивый» — кто-то судорожно дышит или вздыхает. И все это, как через вату. Позвякивание колец кольчуги, шуршание ткани о застарелое сено, сухой неподвижный воздух, солнце, растекшееся по небу, точно недоваренный яичный желток по чугунной сковородке…       И крик раненого зверька в капкане: «Не-е-ет! Не смей! Не-ет!»       Девчушка рванула вперед, так что я на силу ее удержал. За шею притянул к себе, щекой прижался к мягкой головке; ее слезы падали мне на грудь, ее молоденькое тельце трепетало, металось, билось, как раненая птичка в сетях. Ее пальчики вцепились мне в жилет, и округлые ноготки оцарапали мою кожу.       Сквозь дрожащую пелену я смог разглядеть, как дернулся кадык на горле у старика. Мужчина направил на него арбалет. Глубоко вздохнув, он положил его на руку. Его глаза смотрели на старика, его арбалетный болт смотрел на старика. С него рекой тек пот; редкие волосы слиплись и стали напоминать птичьи перья. Дубленые щеки побелели, белки сверкали, зрачки — острее клинка на его поясе. В этот раз он пла-а-авно нажал на курок. Твердой рукой, уверенным жестом. Моя рука взлетела сама собой, закрывая девочке половину лица. Ей нельзя смотреть, решил я. Она и так потеряла все, что ей было дорого. Ей нельзя смотреть.       Старик дернулся. Так бывает, когда арбалетный болт проходит насквозь. Ни крови, ни стона, ни крика — короткое, судорожное движение, и все. Конец без продолжения. Толпа за моей спиной затаила дыхание. Девушка в моих руках тонко вскрикнула. Я был как во сне. Часто заморгав, я попытался рассмотреть, куда попал болт, но никак не получалось. Старик стоял, не шелохнувшись. Он не упал, не осел, не зашатался. Он просто стоял. Мужчина замер напротив него, так и не опустив арбалет.       И тут я заметил струйку крови. Струйку крови, текущую из рассеченной мочки серого уха.       На миг мой мир потемнел. Мужчина заорал, что есть мочи, до смерти перепугав толпу. Вопя и бранясь, он рывком отбросил арбалет. И сделал положенные три шага. Крупные капли пота больше не текли, но оседали на нем, как роса. Тело его содрогалось сильно, судорожно. И лицо его… о, его лицо. Лицо заключенного в момент, когда солнечный свет на той стороне подземного лаза, что годами ногтями копал он от зари до зари, закрыли собой окованные в сталь солдатские сапоги. К чести его надо сказать, что он стоял. Стоял, как положено, не посмев ни убежать (глупая затея близ недружелюбно настроенной толпы), ни напасть (хотя был вооружен).       «Давай, — прохрипел мужчина. — Давай же».       Старик вскинул арбалет. Меня поразила его невозмутимость, но, наверное, он просто погрузился в то состояние, в котором до этого пребывал я сам — состояние сна наяву. Медленно моргнув, он направил стрелу прямиком в грудь мужчины. Меж ними было всего три шага. Я не слышал, чтобы кто-нибудь на таком расстоянии промахивался. Я убрал руку с глаз девушки.       «Ну давай же! — вскричал мужчина. — Давай! Ну!»       Он размахивал жилистыми руками и цедил воздух сквозь зубы. Толпа шуршала, шелестела, шепталась, и в ней начало бурлить, вспениваться это хорошо знакомое, сладенькое, с легким привкусом гнильцы чувство; чувство мелкого хищника, малодушного падальщика. Облегчение пробудило жажду крови. «Давай! — подхватило это проснувшееся алчное существо. — Давай же!» Это был одиночный крик, но в окружении общего шепота. К горлу подступила тошнота.       «Чего ты ждешь?! — возопил мужчина. — Давай же! Закончи все это! Закончи все это наконец!»       Старик молчал. Его взгляд был пуст, его лицо было холодно. И в этот миг из-под налета старости, усталости, болезни и чувств проступило еще одно лицо. Второе лицо, настоящее лицо; то, о котором слышали все и которое мало кто видел. И я прозрел, и я узнал — этот свирепый лик, этот горящий взор, эту складку в уголках губ, возникающую, когда по ту сторону твой злейший враг. То, что я видел сотни раз, то, о чем слышал тысячи, то, о чем все чешут языками и то, чему силятся подражать. Миф оживающий. «Как ловко он нас одурачил», — промелькнуло в голове.       Старик взял арбалет одной рукой, чуть дрожащей, но неумолимой, вытянул ее вперед и промолвил негромко, но с бесконечной твердостью:       «Я заканчиваю это. Этот выстрел последний, и этот выстрел — мой. И вы отныне — в моей власти. Как велит воинская честь и честь истинного джентльмена Тиморы, — добавил он, стоило мужчине открыть рот, — вы больше не приблизитесь ко мне. Не побеспокоите меня. Не прикоснетесь к тем, кто дорог мне. Вы для меня — меньше, чем никто. Последнее слово я оставляю за собой. И вот оно — прощайте».       И старик спрятал арбалет.       Надо ли говорить, какие чувства сковали нас в тот миг? Надо ли говорить, что меня било едва ли не сильнее, чем этого несчастного на «нулевой черте»? «Да он старик, — увидел я. — Самый настоящий старец». Дубленая кожа посерела, горящие глаза потухли. Всего за несколько мгновений из пышущего жизнью дуэлянта мужчина превратился обратно в мертвеца. Нет, даже хуже — его тень. Место поединка он покинул, с трудом переставляя ноги, взобрался на коня и растворился в приближающейся ночи. Никто не стал препятствовать ему.       О радостях, последовавших за всем этим, можно не упоминать. Достаточно сказать, что победителя вместе с непомнящей себя от счастья внучкой внесли в большой зал в прямом смысле слова на руках. В тот вечер хозяева расстарались на славу, такого славного барашка и дивного вина я давно уже не пробовал. Единственный, кто не веселился, по классике, был виновник торжества. За его улыбкой скрывалась печаль, а за словами — необъяснимая ни для кого скорбь. Уже крепко за полночь, когда половина гостей лежала в постели, а другая половина бродила по дому в пьяном бреду, мы вышли с ним на свежий воздух — старик сказал, что ему «невмоготу от этого разгулья». Внучка пыталась увязаться следом — она беспокоилась о деде и сильно злилась на меня — однако старик ласково уговорил ее отправиться в кровать.       После поединка герой-берсерк вновь обратился в кроткую овечку.       «Вы могли убить его», — заметил я.       «Он давно мертв», — сказал старик.       «Вам было жаль его?» — спросил тогда я.       «Он все, что оставалось у меня. С тех пор», — ответил старик на это.       Изо рта его вырывался пар, ветер крепчал и шевелил его белоснежные волосы. Фиалковые глаза во мраке были густого пурпурного оттенка.       «Он призрак, — заявил я. — Тень».       «Я тоже, — хмыкнул старик. — Что теперь, не жить мне, что ли?»       Я рассмеялся — и вдруг, неожиданно даже для себя, взял его за руку. Его скорбь передалась мне и превратилась в горе. Я поцеловал его руку, и еще раз, и еще, и еще. Видя, как меня трясет, старик погладил меня по голове.       «Все заканчивается, дитя, — сказал он таким голосом, что я наконец-таки заплакал. — Не печалься. Помни, что ты был со мной в этот миг. Ты держал меня за руку. Разве это не чудесно?»       «Вы говорите, как моя мать, — прохрипел я тогда, тяжело сглатывая и обливаясь слезами. — В точности как моя мать».       «Мне жаль, — ответил он на это. — Мне очень жаль. Но время не обратить вспять. Путь кончается, путь начинается. Она свободна. Я — тоже. Порадуйся за нас. Прошу, я был бы от этого так счастлив».       Когда он обнял меня, я почувствовал мускусный душок. Плотный, резкий, чисто кошачий. В безумии меж прошлым и настоящим я спросил его, чего он хочет. Он только что избавился от своего врага, отрезал от себя целый кусок. Он должен что-нибудь хотеть. Я так хотел сделать ему приятно.       «Ступай вперед, — сказал старик. — Ступай, не бойся. Ты молодец. Ты и моя девочка. Я смогу ее направить на пути, но над тобой у меня нет власти. Только эта просьба — ступай. Мы отмираем. Ступай, глядя на свет и всматриваясь в мрак. Нет ничего ужаснее, чем заросшая тропа. Ступай, прошу тебя, ступай».       Я уехал ранним утром, и он вышел проводить меня до пересечения дорог. Я вскочил в седло, и он придержал моего коня за уздцы. Я поехал вперед и через несколько саженей не выдержал — обернулся. Густой туман окутывал деревянный указатель перекрестка.