Хроника Лунных Башен

      Густые клубы дыма, вырвавшиеся из приоткрытого рта, точно из зева горы, стали крайне удачной иллюстрацией для конечной фразы. Глубокий вдох облетел собравшихся у тусклого костерка. Рассказчик поглядывал на них из-за туманной завесы; в прозрачно-голубых глазах посверкивали искры пламени. Какое-то время никто не смел нарушить тишину.       И тут юный дроу подался вперед.       — О каком месте говорил старик? — вопросил Ла’ат с неизменной скромностью. — Где он отыскал девочку?       — Он не уточнял, а я не спрашивал, — ответствовал Ретт и, помолчав, поморщился. — Скорее всего, близ Дрейера. От тамошних предместий осталось выжженное поле.       — Он был добр, — кратко заметил Ла’ат.       — Да еще бы!.. — воскликнула Карлах.       И вопль сей прорвал плотину: ганза заерзала, закашляла, заозиралась. Хальсин тяжело сглотнул, дабы избавиться от чрезмерной сухости в горле. Воистину, тайн, что хранит их атаман, хватит на отдельный пухлый том — а, быть может, и на несколько. Нынешний рассказ Ретт завел под сенью каменных арок главного выхода из Гримфорджа, сразу как они при помощи подъемника выбрались на поверхность.       Путешествие сие было недолгим, но хлопотным, ибо на совести их было несколько десятков голодных и одиноких свирфнеблинов, коих нужно было проводить к безопасной тропе, ведущей ко Вратам. Прощались скупо и быстро; один только мастер Блорг вырвал момент, дабы проститься с ними как полагается. «Удачи вам на пути, — произнес старый хобгоблин, обнимая Ретта за плечи. — Пусть не оставит вас свет в этой извечной юдоли мрака». Что удивительно, его сопровождала замотанная в ткань фигура, чье лицо Хальсин не смог разглядеть. Существо величаво прошествовало (более подошло бы слово «проплыло») мимо ганзы, удивив своим появлением всех, кроме атамана. Тот бросил таинственному созданию на прощанье пару коротких фраз, и оно медленно кивнуло в ответ. Одна часть глубинных гномов собиралась сопровождать его и мастера до самых Врат, в то время как другая избрала своей целью добраться до крупного поселения их собратьев. Здесь им на помощь пришел Ла’ат, вручивший избранным старшинам некие бумаги, кои, если верить его словам, помогли бы им обойти остановившиеся на постой воинские гарнизоны. «Господин Грацц справедливый и великодушный командир, — твердил юный дроу. — Его люди помогут вам пересечь дикую местность». Благородные речи, однако Хальсин заметил, что произнося их юноша словно бы смотрел сквозь собеседников. Ретт притом криво усмехался.       Все это, впрочем, было делом ушедших дней. Нынче их путь лежал в юдоли мрака. К землям, объятым Теневым Проклятьем, к затянутым мглой Лунным башням. К Абсолют и ему. «Кетерик Торм, — произнес Ретт, когда Хальсин спросил, кому служил убиенный Нере. — Генерал, как он его называл».       Великий Сильванус! Одного сего имени хватает, чтобы…       — …Это же Дриззт! — громогласный голос воительницы Зариель вырвал его из цепких пут мрачных мыслей. — Самый настоящий Дриззт До’Урден! Темный эльф, Следопыт Долин Ледяного Ветра! Легенда из легенд! Он и его друзья спасли Долины от Акара Кассела и Креншинибона!..       — Надо же, — хмыкнул Ретт, бросив взгляд на бледноликого эльфа. — Выговорила.       Эльф тоненько фыркнул, а Карлах упрямо мотнула головой.       — Он сражался в битве против двух армий варваров, — неумолимо продолжила она. — Он бился против благородных домов-дроу Мензоберранзана, против родного отца и единокровной сестры! И победил! Всех! О-о, мамка столько рассказывала о нем! Говорят, он круче Балдурана и Джейхейры вместе взятых… Ну, — тут она чуть поостыла — во многих смыслах, — Джейхейры, наверное, нет, но Балдурана — точно, я уверена! Боги, как ты не понял, что перед тобой настоящий герой?!..       — Я понял, — ответствовал на то Ретт. — Когда он умер.       — Эм. Чегось? — заморгав, спросила Карлах. — Он ж вроде победил. И что за туман в конце? Он тип, в нем растворился? О! И зачем он оставил Энтрери в живых? Это же был Энтрери? Да? Я угадала? А-а-а, зачем он его оставил! Какой кошмар! Он же теперь от него не отстанет. Надо было разделаться с ним на месте!       — Не надо, — покачал головой Ретт, и по губам его скользнула странная улыбка. — Он отстанет.       — Ты оптимист, моя радость, — с тоненькой ухмылочкой заметил Астарион.       — Реалист, — заявил на то Ретт, вновь став серьезным. — Он заставил его играть по своим правилам. Охота закончена. Убийца больше не посмеет вызвать его на дуэль. Он поставил точку.       — Точку? Прошу тебя! — расхохотался Астарион — ох, и жуткий у него смех. — Этот душегуб в любой момент может влезть в форточку нашему благородному старикашке и перерезать ему глотку на глазах у дражайшей внучки. При таких раскладах — пощадить? Пф! Нелепость!       — То есть вы, — приподняв бровь, Ретт оглядел их всех долгим внимательным взором, — всерьез думаете, что единственная цель дуэли — убийство?       Повисла пауза. Хальсин проследил за взглядом атамана. По правую руку от него сидели Уилл с Карлах; колдун напряженно хмурился, точно старался решить крайне тяжкую для его ума задачу, воительница Зариель слушала жадно, и глаза ее сверкали, что драгоценные камни. По левую были Лаэзель, Астарион, Воло и Ла’ат. Дева-гитьянки была невозмутима и спокойна, что гитская статуя, бледноликий эльф, как ему свойственно, был надменен, насмешлив и холоден. Бард активно черкал что-то в своих записях, юный дроу поглядывал на атамана из-за занавеси светлых волос. Единственный, кто отсутствовал у костра, — Барк Рут; гном частенько отлучался от лагеря, чтобы, говоря его словами, «сбегать на разведку».       Воительница Зариель вновь нарушила тишину.       — Ну. Да, — бросила она. — Выстрел из арбалета, типа, смертелен. Вроде.       — Мда. С кем приходиться работать… — протянул Ретт, прикусывая мундштук.       — Радость моя, — с томным придыханием произнес бледный эльф. — Очевидно, что этот рассказ ты поведал нам не просто так. И что многое ты по неизвестной причине утаил. Как жестоко! Мне кажется, ты должен поведать эту историю целиком.       — Я поведал, — ответствовал Ретт спокойно. — Целиком.       Чрезмерно спокойно. Хальсин внимательно вгляделся в лицо своего мальчика — и чертыхнулся: напряженная линия челюсти, морщинки в уголках губ, изогнутая линия шрама на переносице. Сам взор его, темный и сверкающий. «Он зол. Отчего?»       И тут одна мысль пришла на ум — и осела на языке горечью.       — Воистину, вы — великий сказитель, мой атаман, — произнес Хальсин, желая изгладить мрачное настроение молодого воина — а заодно проверить, сколь сильно оно мрачно. — Искусство рассказа — ваш природный дар.       — Вы очень добры, мой наставник, — ему в тон произнес Ретт с легким намеком на иронию, однако прозрачно-голубые глаза слегка потеплели. — Я учился у лучших.       — Слушай, а у Дриззта не лиловые глаза? — нежданно спросила воительница Зариель. — Почему фиалковые-то? И откуда у него внучка? Это от Кэтти-бри? И почему он его все-таки не убил? Что за глупость! Астарион прав, Энтрери легко его прибьет.       — Кодекс наемника не позволит, — произнес Ретт, и глаза его вновь покрылись ледяной коркой.       — Ой да ла-а-адно, — отмахнулась Карлах. — Какой наемник ему следует?       — Старый, — краткой ответствовал Ретт. — Тот, кому больше нечего терять.       — И все-таки, мне кажется, что это глупо, — кивнула Карлах, почесывая подбородок. — Надо было прибить… Не, правда, откуда у него внучка? Странно, у него ж дочка должна быть. И глаза! Уверена, они у него лиловые. Мамка говорила, что они у него лилового цвета. Не фиалковые. И зачем он обратился в туман?..       — Ни во что он не обращался, — отрезал Ретт, и глаза его наконец ярко сверкнули.       Рывком высыпав табак из трубки, атаман бросил ее в походный мешок. Столь же резко затянул на нем тесемки, столь же бойко откинул золотистые волосы с лица. Прозрачно-голубые глаза потемнели до черноты.       — Это я увидел туман, — отрывисто произнес Ретт. — И, признаюсь, сильно удивился. Старик очень резвый для своих лет. Он ушел, чтобы подняться на пригорок близ дороги. Хотел видеть, как я уезжаю — с холма можно было следить за путником до самого горизонта.       — А-а-а, — протянула Карлах, моргнув. — А я-то подумала…       — И у него фиолетовые глаза, — бросил Ретт все тем же резковатым тоном. — Фиолетовые. Лиловые, фиалковые, сиреневые — все одно. Не это главное. Главное, что он умер для мира. Потому что герой без злодея — мертв. А злодей не посмеет предать кодекс, ведь он — злодей с принципами, который истратил целые десятилетия на то, чтобы пришить дражайшего врага по всем правилам. Чтобы что? Похерить это под самый конец? Ради чего? Воткнуть кусок ржавой стали в кусок дряблой плоти? Вся их борьба, вся беготня изначально зиждутся на воинской доблести. На боевой чести. Без них вся эта борьба не стоит выеденного яйца. Как для мира, так и, в первую очередь, для них самих. Нет связи крепче, чем у давних любовников и заклятых врагов. Ее почти невозможно порвать. «Я буду гоняться за тобой до самой твоей смерти. Ты знаешь, я это могу». Ха! Конечно, можешь, Энтрери, избранник богов!.. И, подумайте, как изящно Дриззт выходит из положения! Правила дуэли для бойца — святы. Их нарушение — страшный позор. Задумывал ли он это изначально? Знал ли, на что идет?.. Неизвестно. Но момент пойман — и использован.       — Но какой ценой? — нежданно произнес полузадушенный голос.       Все взоры обратились к Воло; его, однако, это совсем не смутило — он с великой тоской, точно на тяжело больного сына, глядел на Ретта. На коленях его лежал наполовину исписанный свиток, и Хальсин приметил, что одну строку он не успел дописать до конца.       — Не могу поверить, что это правда. Не могу поверить, мой друг, что это конец, — проговорил Воло таким голосом, точно его пнули в живот. — Такой герой! Такая история!       — Путь кончается, путь начинается, — пожал Ретт плечами. — В старости хочется покоя. А не догонялок с выжженным от ненависти врагом.       — Какая драма, — протянул Астарион и фыркнул.       — Че-т я ничего не пойму, — заявила Карлах и сладко зевнула. — Клятвы, правила, концы… Какие концы? Сто пудов еще встретятся! И накостыляют друг другу по первое число.       — Угу, — кивнул Ретт, медленно отведя от нее взор и уставившись в огонь. — Само собой.       — А то! Мама Кей знает толк в хорошей драке… Слышь, Книгочей, есть че пожрать?

***

      Воистину, сила воли их атамана велика, ибо свое очевидное недовольство он сдерживал — и весьма успешно — весь остаток вечера и дал ему волю лишь в то мгновение, как задернул полог палатки.       — Что за люди, — проворчал Ретт, сбрасывая рубаху и падая на расстеленный спальный мешок. — Все надо разжевать и положить в рот!       О, Сильванус Великий.       — Не все обладают докторской степенью, мой свет, — мягко заметил Хальсин — и добавил с едва заметной укоризной: — А вот гордыней — многие. Причем, даже образованнейшие умы.       — Скажи лучше «как правило», — хмыкнул Ретт, однако тут же упрямо мотнул головой. — А что, было бы лучше, если бы я все пояснял? Проговаривал каждую эмоцию? Давал историческую справку? Хреновый вышел бы тогда рассказ.       — Глупо считать, что все обладают познаниями, какими обладаешь ты, — произнес Хальсин, положив руку ему на плечо. — И еще глупее по этому поводу злиться, точно неразумное дитя.       — Да плевать, что они не поняли, кто главный герой, — ответствовал на то Ретт, и глаза его были темны и холодны. — Будь он хоть Дриззт, хоть Морденкайнен во плоти — это не имеет значение. Я поведал им о смерти человека. О последнем дне его угасающей души. О новом для него пути… А им интересно, какого оттенка у него глаза, откуда у него «эта девчонка» и почему он в конце обратился в туман!       — Совершенно справедливые вопросы, — заявил Хальсин, сжав его плечо крепче. — В мелочах сокрыта суть. Фундамент осыпается с мелких осколков.       — Холера! — Ретт расхохотался, запрокинув голову. — Два старика у черта на рогах устроили смертельную дуэль. Притом, что в обоих едва дух держится, и все равно они не забывают давнюю вражду. И уважают, и тянутся друг к другу. «Последнее слово я оставляю за собой. И вот оно — прощайте». Каково! Тут и без героических имен рождается трагедия двух израненных и утомленных душ. А наших молодцов интересуют оттенки, девки и туманы! О времена!..       И он расхохотался вновь, и хохот этот так сильно отдавал жеманностью бледного эльфа, что Хальсину стало откровенно не по себе. Ему было не по себе, говоря честно, весь этот долгий вечер. Отчего-то непривычно было видеть Ретта в столь… жестоком амплуа. Неужто какой-то там рассказ ему важней близких товарищей? Неужто надуманный подтекст и дутый смысл ценней теплоты общения с теми, кто поистине дорог тебе — и кому ты дорог?..       «Нет. Здесь нечто еще. Нечто глубинное. Нечто, что мы не заметили, что и теперь гложет его». Быть может, он жаждал что-то сказать? Быть может, слова, что он не посмел сказать, разъедают его ныне, как отрава?       — Ретт, — проговорил Хальсин. Но, подумав, поправился: — Валь. Все ли хорошо?       — Во мне сидит личинка, и мои истории никто не понимает, — сухо хохотнул Ретт и растянулся на скатке, подложив руку под золотую голову. — Все просто отвратительно.       — Ты бледноват, — помолчав, заметил Хальсин.       — Это дьявольская белизна, — монотонно проговорил Ретт, глядя в потолок. — Проявление гордыни.       — Быть может, ты желаешь чаю?       — Быть может, да. Быть может, нет. Снобизм отбил вкус жизни.       — Валь, прошу. Что с тобой…       — Фаэрун осиротел, — резко произнес Ретт, и прозрачно-голубые глаза обратились прямо на него. — В тот день. Я осиротел. За полгода до него… Так суть яснее?       О, Сильванус Великий. Его точно окатили ледяной водой. Так значит, это правда: история в истории, скрывающая болезненную суть. Отчего не поведать об этом напрямую? Как можно. О таком, в простой беседе — воистину, нет. Хальсин понимал это, как никто другой.       — Прости, — произнес Ретт и глубоко вздохнул; взор его вновь потеплел, и на сей раз искренне и полно. — Это моя проблема. Я просто… плохой рассказчик. Раз никто ничего не понял.       — Нет, — покачал головой Хальсин и прилег с ним рядом. — Дело вовсе не в тебе. О подобном невозможно поведать… просто. Любые метафоры не передадут всей сути.       Нежданно Ретт проговорил что-то, какие-то стихи на языке Хальсину абсолютно незнакомом.       — Сердце мое? — удивился он.       — Любая мысль, которую ты облечешь в слова, станет ложью, — перевел Ретт, криво ухмыльнувшись, и вновь вздохнул. — Правду говорят, поэт — сверхъестественное создание. Его устами говорит Мироздание.       «Твоими устами говорит сама Мудрость». Сколь силен дух человека перед ним, сколь велик опыт, раз он рассуждает о таких материях в столь… хм. Впрочем, быть может, для него это есть норма? Даже ныне, спустя три сотни лет, человеческие души оставались для Хальсина величайшей тайной. В какой период своей жизни они достигают пика? В каком возрасте человек познает всю глубину умудренности?.. Порой ему казалось, что некоторые прокляты никогда ее не познать.       Тяжело вздохнув, Ретт положил голову ему на плечо, и тягучая истома облила теплым елеем. Отец-дуб, как мало ему нужно, чтобы оказаться покоренным. Хватает одного прикосновения…       — У тебя остался хоть кто-нибудь? — тихонько спросил Ретт, убирая волосы ему за ухо.       — Нет, — столь же тихо ответствовал Хальсин, мелко вздрогнув. — Я — последний из рода Серебряной Ветви. Могилы нашей семьи под пологом Великой пущи, у подножья Древа-Деда.       Рука, что убирала волосы, замерла, и сердце болезненно заныло — его мальчик, его драгоценный, чуткий мальчик мог понимать его меж строк.       — Как так вышло? — еще тише спросил Ретт.       — Я не хоронил их, — прошептал Хальсин, и былая боль впилась в сердце обломанными когтями. — Они умерли во время моего ученичества.       — Сколько же тебе было?       — Едва исполнилось двадцать зим.       Горячий вздох опалил кожу, а горло точно стиснул стальной кулак. Ретт мягко погладил его ухо и спустился к шее по завиткам татуировки. Долгий отпечаток губ согрел гулко бьющуюся вену. «Я не готов, — нежданно вспыхнуло в голове. — Я не могу ныне».       Однако Ретт не пожелал ничего… сверх невинной ласки.       — Серебряная Ветвь, — выдохнул он, поглаживая его по голове. — Так красиво. Но я думал, лесные эльфы любят более… природные имена.       — Это имя прадеда, — проговорил Хальсин, и приятное тепло растеклось в животе. — Говорят, он пришел со стороны Степей. Высокий, могучий, с глазами цвета сажи и лицом, как ореховая скорлупа.       — Надеюсь, это ты про цвет.       — Мое сердце!       — Ты на него похож.       — Быть может.       — Почему именно Серебряная Ветвь?       — Видно, то было прозвище…       Полог палатки был темен даже для его глаз. Отсветы костра, одиноко догорающего во мраке, играли с тенями на полотне. Сколько тихих ночей им осталось? Какие опасности ждут впереди? «Я не допущу, чтобы с ним случилось дурное. Я не дам причинить ему боль. Я защищу, залечу, закрою собою. Я буду рядом».       Горячая ладонь гладила по ноющей груди.       — А сколько было тебе? — осмелился выдавить Хальсин, вдыхая запах меха, сухого камня и капли подогретого вина.       — Двадцать восемь — когда умерла мать, — мерно ответствовал Ретт. — Тридцать — когда умер отец.       «Великий Сильванус! Всего два года…»       — Мне очень жаль, мое сердце.       — Жена умерла — муж ослеп, — хмыкнул Ретт совсем, совсем невесело. — Он не мог без нее жить. Я верю, что они теперь вместе.       — Единство двух сердец… — начал Хальсин.       И осекся. Болезненная связь, тягучая тоска, смерть для мира… О, Ретт. Мой драгоценный мальчик. «Это слишком сложно. Даже я, быть может, не все понял до конца. Или понял что-то неправильно».       — Мило, — улыбнулся Ретт, когда Хальсин сказал о том. — Отчасти ты прав. Но, если честно, меня просто одолела печаль. Хотелось рассказать что-то грустное. Порой слова просто приходят к тебе. Остается их встретить.       — Устами поэта… — начал было Хальсин с легкой улыбкой.       — Поэт поэту рознь, — решительно перебил Ретт. — Людей, считающих себя поэтами, много. Однако Поэт — глас божий — это летописец веков. Он не говорит — провозглашает, не пишет — слагает. Он — голос и писец демиурга. Мне такая роль не по плечу. Поэтишка — мой рок, и да будет так. Не начинай! Я знаю, что ты скажешь. А потому сразу отвечу — найдутся другие. Более великие, более знающие, более страдающие по этим временам. Их перо острее, а тон чище. Они создадут и пропоют обо всем этом Великую Песнь, где я, ты и ребята — лишь росчерки эскизов. Пускай. Я им неровня. Я не набиваюсь. Все, чего я хочу, — пропеть эту историю так, чтобы не было перед собой стыдно. Я… ищу смысла. Во всем. И жажду им делиться. Прости, я многословен, но здесь тепло. И темно. И ты, рядом, слушаешь, я не могу сдержаться. Мне очень, очень грустно, знаешь? И тягостно. Мне кажется, я несу чушь. Моя история — все бред. Не думай. Спишь? Спи. Спи, отрада моей души. Завтра новый день. Ты забудешь мою историю. Ты забудешь, что я сказал. Забудь, ибо мне стыдно.       И исповедь замерла на этом слове. В ночной тиши, два теплых тела, так близко, что почти одно. Хальсин прислушивался к еле слышному дыханию. Быть может, заговорит вновь?..       Однако нет — молчит. Уснул.