Моя ложь, твоя правда

Всё, в том числе и ложь, служит истине.

Тени не гасят солнца.

Габриэль стискивает лежащую на столешнице ручку — волнение не имеет к этому никакого отношения, за столько лет его пребывания в конгресс-холле обыденной стала абсолютно каждая деталь. Он давно выучил всех находящихся здесь, знает даже привычки некоторых. Вот, например, Барбара Уорнер, уже уставшая от долгого заседания, наверняка представляет себя далеко от этого душного зала; периодически прикрывает глаза, пятки выскальзывают из туфель в попытке ослабить давление на стопы, осанка перестаёт быть такой ровной, словно ей стальной прут засунули в задницу — не меньше. Стивен Майлз, однако, упорно и почти убедительно делает вид, что его интересует распределение бюджета, — его артистизм явно на высоком уровне, если он умудряется вещать об экономике с трибуны, но в то же самое время тешить надежды на то, что двадцатилетний брак ещё можно спасти. Габриэль бы так не переживал на его месте — ответ однозначен и лежит на самой поверхности, стоит только обратить внимание. В общем, оба они, как и процентов пятьдесят пять присутствующих, тут находиться не хотят, если судить по его скромному мнению, однако есть такие слова как «необходимость» и «обязательства», которые игнорировать никак нельзя, иначе всё их пребывание в этих креслах станет таким же бесцельным, как существование человечества на земле. И сам Габриэль обычно более расслаблен — он позволяет себе аккуратно вертеть стальную ручку между пальцев, не заботясь о том, что может её уронить и нарушить жужжащую чужими голосами тишину; галстук не так туго обхватывает шею, а спина уже полчаса как оставалась бы прилипшей к мягкой поверхности сиденья. Обычно — не сейчас. Теперь каждая мышца тела напряжена и натянута до той степени, что даже с тетивой лука не сравнить, — нерушимый под течением времени гранит, выделанный в его фигуру самым талантливым скульптором. Его взгляд змеится по залу среди близко расставленных кресел, между светящихся от натёртости туфель; с увеличенной долей внимательности осматривает смазанные от частых встреч лица, хотя Габриэль знает: его точно нет. И этот факт отсутствия определённо делает собрание терпимее, но всё же он в любой момент выбрал бы находиться не в этом месте. Здесь шум толпы кажется глухим и бездушным, соперничающим с мёртвым гулом обезличенного мегаполиса. А он, хоть и вовсе не собирается это демонстрировать, уже давно привязался к мрачному поместью за чертой Чеверли — компактного городка в Мэриленде. Особняк действительно поражает своей величиной, но это не просто офис его детища, — дом для тех, кто по какой-то причине не видит своего пристанища где-либо ещё. Там по большей части тихо, только если стены не вибрируют от переживаний струнных и клавишных мелодий, или до тех пор, пока кто-то снова не начнёт оглушительный спор по бессмысленному поводу. Он в такие моменты обычно мерно глотает виски, сидя у камина, и неизменно ворчит о том, что даже здесь не может отдохнуть. Его напиток нагревается в руке, а потом появляется Давид, который не стесняется вытащить хайбол из ладони и в ту же секунду заменить его свежей порцией в охлаждённом стекле. Габриэля раздражает вмешательство, но, пожалуй, именно за это он и ценит точку сбора для неправильной и конфликтной, но всё же почти семьи. Семьи, каждый из членов которой совсем скоро окажется под ударом. Он ещё раз окидывает взглядом каждого из четырёхсот шестидесяти трёх, сидящих по разные стороны от него, — всматривается внимательней, вдруг, упустил. Но нет, Вернера Мартина всё ещё не наблюдается. Ему не нравится, что этот факт заставляет уютную, сросшуюся с созданной личностью уверенность покидать его тело. Всё может рассыпаться пеплом, если только Мартин не явится на голосование. Он мог сколько угодно игнорировать сессии, хоть тысячу раз наплевать на происходящее в мире, но именно голос Вернера станет решающим, когда две партии неизбежно схлестнутся — только он и никто другой имеет возможность повлиять на исход, который определит течение истории на ближайшее столетие. Габриэлю придётся надавить, выжать из него соки, но уговорить прийти — будто тот сам не знает, что произойдёт в случае его отказа. Вернер либо слишком глуп, либо бесстрашен, если считает, что изменения никоим образом его не коснутся — не затронут здание Церкви в богом забытой Алабаме, обойдут стороной стадо, что он мягко называет паствой. Будто всё равновесие, уже сейчас угрожающе потрескивающее, не рассыплется на мелкие режущие осколки, стремящиеся поцарапать или даже убить. Однозначно глуп. Будто и не заботится ни о ком, будто ни до кого ему теперь и дела… Ярким огнём в его мыслях загорается лампочка, светом пришедшей идеи озаряющая ближайшее будущее, — если выгорит, то и дальнейшие перспективы окажутся ею подсвечены. Хотя бы на какое-то время. И можно будет снова выдохнуть, снова принять ту соблазнительную расслабленность, позволить ей распластаться на своей груди. Габриэль набирает сообщение, проворно двигая пальцами левой руки по экрану лежащего на столешнице телефона, делая это незаметно и бесшумно, не привлекая к себе ненужного сейчас внимания. Он приправляет текст пометкой «Срочно!», страдая оттого, что не может заняться всем этим сам — этап сбора информации нельзя доверить тем, кто не понимает масштаба важности. «Сбавь обороты, мать твою», — напоминает сам себе. Иногда эту излишнюю недоверчивость, назойливые мысли о предательстве и чужой недостаточной сосредоточенности сложно обуздать, но он старается. Габриэль знает, что у Микаэля на плечах отнюдь не звенящая пустотой голова, — сообщение находит получателя, двумя острыми галочками обозначая прочтение. Лаконичное, но, что более важно, уверенное «будет сделано» успокаивает его, заставляя совсем ненадолго отпустить почти болезненно скривившуюся под силой сжатия его пальцев ручку.

⚘ ⚘ ⚘

Он покидает зал заседаний через три часа, выслушав каждого спикера. Эти выступления ему глубоко побоку в данный момент, поэтому на оклики коллег не отзывается, усиленно занимаясь созданием вокруг себя образа страдающего тугоухостью человека. Габриэль разберётся с этим в другой раз, все имеющие нулевую значимость разговоры подождут. Надев пальто, он выходит из Капитолия, останавливаясь лишь для того, чтобы быстро достать из кармана брюк вибрирующий телефон. — Имя? — Одри Вискарра. — Иногда этот размеренный темп разговора Габриэля до ужаса раздражает, но сейчас он ловит каждое слово. — Лечащий врач-психиатр, три года ведёт практику в клинике «Гудлам». — Полное досье… — Забирай. Он оглядывается, острым взглядом цепляя каждую светловолосую макушку, и довольно быстро находит высокую фигуру, облачённую в тёмно-бордовое пальто. Сбрасывая звонок, быстрым шагом направляется к «Монументу Мира» у капитолийских фонтанов. Ему не нравится это расчёсывающее до кровяных пятен горло предчувствие, что сейчас Микаэль снова решит залезть в его дела по самые уши. Расстояние до памятника Габриэль преодолевает быстро — словно даже стихийный ветер благоволит ему и дует в нужном направлении, делая путь ещё короче. Руки Микаэля спрятаны в карманах, длинные волосы — по мнению Габриэля выглядящие чересчур странно — собраны на затылке. Его профиль хмур, лицо выражает всё сразу и ничего, но даже на отдалении чувствуется недовольство, порывами волн сотрясающее воздух. Габриэль достаёт из кармана пачку сигарет — обычно он разрешает себе выкурить одну в тяжёлый день и не потому, что тщательно следит за здоровьем: ему нравится иллюзия контроля, — мгновенно прикуривает и останавливается в полутора футах от Микаэля. Он не знает наверняка, но подозревает, что это будет отличаться от разговора босса с подчинённым, иначе Микаэля бы попросту здесь не было. — Появляться здесь было не обязательно, — сообщает, сглатывая горечь никотина. Микаэль — мыслитель. Его мозг работает неторопливо, с холодной отстранённостью формулирует то, что будет говорить, и какие слова для этого подойдут наилучшим образом. Он спокоен, собран, но рядом с ним создаётся гулкое ощущение, что ты лишний, что ему твоя компания безразлична абсолютно. Сейчас всё не так, в эту минуту его привычный холод разбавляется давно скопившейся яростью. Габриэль почти готовится обороняться, невпопад генерирует фразы, что в конечном счёте обострят их и без того непростые отношения, вдыхая горячий туман, обжигающий горло, но… ничего не происходит. Микаэль слегка оборачивается к монументу — каменному изваянию, поражающего ослепляющей белизной мрамора. — Ты уверен в своём решении? Габриэль хмурит в недоумении брови. — Я ещё ничего не решил. — Слова получаются фальшиво мягкими, слишком гладкими, ещё сильнее привлекающими внимание, чем зазубренная плоскость. Он пытается опустить плечи, так давяще напрягшиеся. — Это была всего лишь просьба, Мик. — Не лги мне, — твёрдо отвечает тот, всё ещё произнося слова в никуда. — Мы давно сошлись на том, что человеческих жертв быть не должно. Мы сделали это вместе, ни ты один и ни я, никто из нас в одиночку не принял бы такое решение. Он следит за его взглядом, пытается увидеть мир глазами того, кто не несёт на своих плечах груз проблем целого конгломерата. Микаэль живёт чертовски легко — зарывается поглубже в свою голову и думает, будто ничто не способно его оттуда вытащить и нарушить это блядски долгое в своём спокойствии существование. — Её зовут Одри Вискарра, — сообщает Микаэль плавно, тягуче, по буквам шипя имя, будто даёт время на раздумья. — Практикующий психиатр в «Гудламе». — Я запросил досье, а не выжимку с сайта клиники. — Тушит недокуренную сигарету каблуком, втирая её в землю. — Кроме того, ты мне дал эту информацию по телефону. Продолжай. — Уехала из Алабамы сразу после окончания школы и сменила фамилию, прежде чем поступить в колледж. Кажется, многим это видится своеобразным начинанием жизни с нуля. — Микаэль оборачивается, мягко приподнимая бровь. Им обоим это слишком знакомо. — Она не была в родном городе много лет, отец её тоже не навещал, насколько известно. Идеи в голову Габриэля приходят слишком быстро, чтобы успеть осознать потенциал каждой, поэтому приходится структурировать. Во-первых, лучшая клиника в Балтиморе с хорошей репутацией и большим количеством известных пациентов, что ведёт к явно высокой оплате труда. Во-вторых, его смущает фамилия: Одри сменила её явно по собственному желанию. А желание это странное, если только… Если только носитель фамилии «Мартин» не сделал так, что ей не хотелось наблюдать этот набор букв рядом со своим именем. И это наводит на тревожащую, пошатывающую новообретённую уверенность мысль: её отношения с отцом далеки от идеальных? Или всё дело в другом? «Вискарра» — более испанской фамилии найти сложно. — Есть фото? Микаэль не вздыхает и не закатывает глаза — молча протягивает ему телефон с включённым экраном. Фотография не отличается новизной, но во внешности легко угадываются экзотические черты. Смуглая кожа, чёрные густые волосы, состриженные до самых ушей, тёмные глаза, спрятанные за уродливыми очками с толстыми линзами, и родинка над правым уголком верхней губы. «Возможно, доминирующий ген передала мать, — думает Габриэль, потирая рукой мочку уха. — Это бы объяснило выбор фамилии». — Листай, там найдёшь свежее. Следующее изображение уже больше похоже на правду — фото будто с доски почёта: ужасающий этой плавящей сетчатку белизной удлинённый пиджак оттеняет всё ту же загорелую кожу лица и шеи; волосы теперь в несколько раз длиннее, собраны в гладкий хвост, откинутый через плечо на грудь. Никаких очков — глаза поразительно серьёзные, какими и были на предыдущей картинке, но теперь это только подчёркивает на грани недовольного выражение лица. Она прижимает к себе планшет, а уголки губ будто усилием воли заставляет чуть приподняться, чтобы выглядеть хоть каплю дружелюбнее. Габриэль ещё некоторое время изучает Одри, старается словно стереть несколько тысяч пикселей и вытеснить из информации, отпечатанной на дне её чёрных зрачков, что-то ещё. Что-то, что он мог пропустить. Претерпев колоссальных масштабов неудачу, передаёт гаджет обратно, Микаэль забирает его и кладёт в карман. — Посмотри на неё. — Призыв усталым тоном, последняя попытка Микаэля предотвратить необратимое. Он указывает острым подбородком на статую, верхнюю её часть. — Ты же понимаешь, что это ещё одно подтверждение того, в каком отчаянии мы находимся. Габриэль без удовольствия прослеживает талантливо вылепленные линии двух образов, влитых в женские тела, — Истории и Горя, — но почти удивлённо отмечает схожесть позы той, что видел секундами ранее на экране телефона, с этой — на которую смотрит сейчас. Та же прижатая к груди табличка, то же почти воинственное выражение лица. Этот памятник здесь — издевательство над ним. Ему стоило понять раньше. — Ты мог выбрать другое место встречи, Мик, — Габриэль почти рычит, наблюдая круговорот изображений в своей голове, чёрно-белыми вспышками проносящийся сквозь беспроглядные коридоры памяти. — Мы были здесь. — Тот упрямо приподнимает плечи, пытаясь казаться весомее. — Прошло почти два столетия, а ты утверждаешь, что не решил снова испытать судьбу? Скрип зубов эхом отзывается в пустой оболочке его тела. — Не смей меня поучать. — Он достаёт вторую сигарету, зажигает легчайшим щелчком, рьяно втягивая бесполезный яд, пытаясь отогнать трескающий холод произнесённых слов. — Моя память не так плоха, как ты думаешь, — тыкая пальцем в прижатые друг к другу в глубочайшей скорби фигуры, продолжает: — «Они умерли, чтобы их страна могла жить». Это значит то, что значит, Микаэль. Если для моего плана потребуется устранение одного человека вместо сотен тысяч, значит, так я и поступлю. И не смей, чёрт возьми, пытаться повесить на меня сожаления. Мы сошлись на том, что не будем привлекать к своим делам людей, но, если до тебя всё ещё не дошло, самый крайний случай почти кусает нас за задницу. Конечно, он не имеет в виду «устранение» в прямом смысле этого слова. Габриэль вовсе не глуп — ему нужен рычаг давления, а не способ мести. Ему нужно убедить одного идиота принять участие в голосовании, и до тех пор, пока всё не разрешится благоприятно, рассчитывать, что дочь имеет для Вернера хоть какое-то грёбаное значение. Ему придётся держать Одри рядом, под самым боком, свести на минимум любую угрозу — потому, что если у него хватило ума найти её, то и он сможет. Если этого ещё не произошло. Габриэль слышит прерывистый, глубокий вздох, и вновь позволяет фальшивой вуали спокойствия накрыть его тело на несколько минут. Конфронтация ему сейчас нужна меньше всего, учитывая, что поиск информации — самая малая часть всей просьбы. — Сообщи остальным. Подготовь их к пополнению в нашей семье. Не станет он уточнять, что конкретно это значит, — предостережения звучат в голове закольцованным треском каждый раз, стоит ему подумать о привлечении в команду кого-то нового. И всё же теперь Касу действительно придётся быть чуть менее агрессивно настроенным к переменам; Фел — тоже, но в меньшей степени, потому что она так и не перебралась обратно в особняк, а значит, её контакт с Одри потенциально представляется не столь тесным. Давид, как ему кажется, со своим безмерным желанием и талантом располагать к себе может даже помочь, если мисс Вискарра вдруг окажется одной из тех бедняг, кто станет заглядывать ему в рот с первого произнесённого вскользь комплимента. Если же она подтвердит созданный образ умной женщины и взбесится от непрекращающегося пустого трёпа, то сможет отдохнуть, затонув в слиянии музыкальных нот, без которых Рафаил и дня прожить не может. Раздражения и недовольства на лице Микаэля он уже не видит, одно лишь смирение и почти выбитое на гладком лбу побуквенное «надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Очередной порыв свежего, обжигающего лицо ветра уносит чужое присутствие, оставляя Габриэля наедине с самим собой. Сезоны года им обычно не ощущаются, однако по какой-то необъяснимой причине близящееся к концу лето прямо сейчас втирается в верхний слой кожи, оседая остатками согретых солнечными лучами дней. Он делает короткий звонок, побуждая водителя подъехать к дорожной развязке. Каждая деталь прошедшего дня растворяется, стоит приступить к тщательному обдумыванию, дотошному планированию, поражающему контролю каждой самой незначительной на первый взгляд мелочи. У него слишком мало времени, чтобы потянуть за все нужные нити, но заинтересованность в успехе делает разгорающийся в центре души энтузиазм граничащим с навязчивым безумием.