Моя ложь, твоя правда

«Каждое решение может спровоцировать новые неприятности»

— Одри Вискарра? — Я ведь уже тысячу раз сказала, что комментариев нет. — Возьмите визитку и свяжитесь со мной, когда будете готовы. По-прежнему глядя себе под ноги, наугад выхватываю из протянутой справа руки карточку. Она твёрдая, гладкая на ощупь — возможно, ей будет удобно соскребать приклеенные к стёклам рождественские украшения. Их туда поместила Рут вопреки моему нежеланию превращать арендованное жильё в грёбаное пространство для семейных фотосессий в стиле фильмов Холлмарк. Они прилипли к этим окнам на два года — именно тогда я смогла позволить себе переезд из делимого с двумя соседками подобия квартиры в уютную и куда сильнее бьющую по карману собственную. Но я готова была отдать не одну тысячу баксов за огромную ванную, личную гардеробную, тишину и возможность клеить куда угодно в гостиной всё, что можно пожелать, а не подстраиваться под тех, с кем я вынуждена была делить зоны общего пользования. Так что да, возможно, эта пластиковая хрень с гравировкой ещё послужит, когда мне придётся чистить все поверхности в помещении, к которому уже успела прикипеть, потому что едва ли возможность оплачивать квартиру забрезжит на горизонте яркой зелёной пачкой стодолларовых купюр. Карта благополучно теряется в глубине коробки, которую тащу до машины. В ней всё из кабинета, который мне повезло занимать на протяжении трёх лет. Как будто у меня мало проблем, чтобы разбираться с каждой чёртовой гоняющейся за сенсацией крысой с фотоаппаратом наперевес. За последние дни я видела целую сотню — женщины, мужчины, одиночки и пары, симпатичные и не очень. Объединяет их одна цель: засунуть мне в рот диктофон и докопаться со своими животрепещущими вопросами: «Доктор Вискарра, это правда, что у вас на рабочем столе был старинный нож для открывания писем?» «Мисс Вискарра, а вы правда имеете его при себе, чтобы запугивать пациентов?» Каких только идиотских предположений за эти дни я не выслушала, на десятый повтор этого вопроса чуть не заорала в лицо репортёру, что грёбаный пациент и подарил мне этот нож. Конечно, не тот, в чьём горле он потом оказался. Дейв — хороший парень с боязнью перелётов после авиакатастрофы, из которой по огромной удаче ему удалось выйти живым. Из своего первого путешествия после терапии он привёз мне в подарок антикварный бронзовый нож ручной работы для вскрытия конвертов. Естественно, он не мог знать, что тем самым открыл портал в мир неудач. Да и никто не мог — случившееся с Артуром не более, чем нелепая случайность и мой недосмотр. Если только этот нож не был проклятым артефактом или чем-то ещё — после всего, что на меня обрушилось в последние недели, я готова верить в какой угодно бред, если это поможет мне всё исправить. Но одна только вера никогда не поможет, мне ли не знать. В общем, номер мобильного уже пришлось сменить. Конечно, в последнее время сон мне только наяву мерещится: каждая ночь представляет собой сплошной аттракцион, где на ближайшем повороте впереди обнаруживается всё большее количество мёртвых петель, а тебя стошнило горькой желчью ещё на первой. Но моя бессонница не даёт им права влезать туда, куда я сама боюсь соваться. Если кому и копаться в моих мозгах, то только мне, но на это сил пока не хватает. Общение с полицейскими и разбирательство с начальством высосало последние соки, если верить увиденному утром в зеркале. Свободной от коробки рукой нажимаю кнопку брелока с ключами от машины; фары приветственно моргают, прежде чем я приближаюсь к пассажирскому ряду и кладу на сиденье пожитки из бывшего кабинета. Дорога до квартиры занимает едва ли пятнадцать минут даже при высоком трафике — мне повезло найти это место, а мысль о неизбежно скором расставании с родными стенами почти заставляет передёрнуть плечами. В соседнем доме, прямо под моими окнами, есть замечательный китайский ресторан, откуда я непременно каждый — или почти каждый — вечер выхожу с довольным, урчащим от сытости желудком. Этот район тихий и спокойный, никаких ночных криков с улицы, полное отсутствие раздражающих факторов, а ещё здесь всегда есть место для парковки. На входе, рядом со стойкой консьержа — ещё один плюс этому дому — меня встречает Рауль. Он мексиканец — это всё, что я о нём знаю, однако своей добродушной улыбкой, мерцающей в карих глазах, этот пожилой мужчина не оставляет выбора, кроме как каждый раз при встрече отвечать тем же. Сейчас рядом с ним стоит ещё один житель дома, разговаривающий по телефону, — знакомство с соседями меня не интересует, но Брендон является главным менеджером в кооперативном синдикате, и именно на собеседовании с ним я тряслась, как никогда в жизни, потому что слишком сильно хотела въехать в эту квартиру. Я бегло улыбаюсь Раулю, желая дойти до лифта, не опрокинув тяжёлый груз, и киваю увидевшему меня Брендону. Мне остаётся лишь пара шагов, когда в спину доносится: — Одри, добрый вечер! Нажимаю на кнопку, прислоняя одну из граней коробки к стене, и оборачиваюсь, чтобы увидеть семенящего по гладкому полу Брендона. Он относительно молод. И блондин — вроде как не мой тип, — всегда выглажен и выглядит в целом так, будто его главной целью является создание вокруг себя образа делового человека. Может, именно такой он и есть, откуда мне знать, но даже сейчас кажется, что у него плоховато получается. — Добрый вечер, Брендон. — Мне нужно с тобой поговорить, ты не против пройти в кабинет? Я против и очень сильно, о чём сообщаю в более мягкой манере: — Честно говоря, мне буквально необходимо как можно быстрее попасть домой, понимаешь? У Брендона глаза почти выкатываются наружу — понятия не имею, какая мысль посетила эту светлую голову, но он явно начинает чувствовать себя не очень комфортно. Это значит, что у меня получилось повлиять на его настрой. Мне прекрасно известно, о чём пойдёт речь, но моя душевная организация не переживёт два потрясения за такой и без того длинный день. — Э-э, хорошо, Одри. Завтра я буду в офисе кооператива, пожалуйста, зайди как можно раньше. Когда двери лифта захлопываются, разделяя металлическую коробку с холлом дома, я позволяю себе выдохнуть и убрать неуместную улыбку с лица. Последнее, чего сейчас хочется, — это соблюдать необходимую вежливость и делать вид, что ничего особенного не происходит. Жизнь на полном ходу катится в адскую расщелину, и неприятное ощущение в области живота только ухудшает положение. Входя в квартиру, зажигаю светильник на комоде. Свет приглушённый, мебель почти не отбрасывает тени. Туфли с ног спадают, и я аккуратно поправляю их — теперь ко всем имеющимся дорогим вещам придётся относиться ещё более бережно. Диффузор с ароматическими палочками разливает между стен аромат цветов мандарина и ванили — этот запах имеет удивительное свойство успокаивать и снижать уровень стресса. Кажется, что под тобой твёрдый деревянный лежак, назойливое солнце затеняется крупными листьями тропических пальм, гонимый волнениями океан прибивается к берегу с медитационной периодичностью то накатывая сильнее, то почти неощутимо. И даже это сейчас ни в коей мере не успокаивает шторм переживаний, знаменующий своей силой разрушительный ураган, в центре которого я нахожусь. Найти высокооплачиваемую работу — задача с усовершенствованным уровнем сложности. В любой день это сделать непросто, но когда у врача отсутствует лицензия, считай, что рынок труда заблокирован напрочь. Я чертовски хороший врач — с плохой квалификацией меня ни за что не наняли бы в «Гудлам», но сейчас и диплом с отличием, пылящийся в коробке, положение не спасёт. Мне в очередной раз хочется вернуться в прошлое и стукнуть себя по голове, чтобы вбить хоть немного здравого смысла и наставление «всегда имей денежную подушку». Однако произошедшее никто не мог предсказать. Коробка отправляется на пол перед трёхсекторным диваном в гостиной. Дожидаться уведомления кооператива о выселении было бы глупо, поэтому сейчас необходимо собраться с мыслями и начать упаковывать вещи — отправляюсь за стойку, чтобы достать из винного шкафа одну из бутылок красного сухого; дно стеклянного бокала хрустит прозрачностью о столешницу, стоит мне приложить чуть больше усилий к его установке. В почти пустом холодильнике нахожу остатки нескольких подложек с нарезанным сыром, выкладываю их на тарелку и несу собранное блюдо к журнальному столику, удерживая во второй руке бокал вина. В приятной монотонной тишине делаю несколько глотков прохладной жидкости, обволакивающей гортань, закидываю в рот кусочек дорблю, стараясь медленнее смаковать пряно-острый вкус, приправленный орехово-грибными нотами. Пожалуй, это лучшая возможность на какое-то время попрощаться с подобной едой. Навязчивые мысли всё никак не хотят меня оставлять наедине с собой — снимаю пластиковую заколку, державшую волосы на макушке, позволяя прядям свободно скользить по спине, и откидываюсь на спинку дивана. Проходит всего пару секунд, прежде чем она разрешает заметить своё присутствие, и лёгкая улыбка трогает уголки уставших губ. — Ана. — Густое мурлыканье приятно резонирует в воздухе. — Gatito, gatito. — Ладони касается гладкая шерсть чернее самой тёмной ночи в году, и кошка позволяет мне с лёгким нажатием провести по её щёчкам, согнутым пальцем слегка почесать под челюстью. — Ты голодная, mi buena? Ана довольно мурчит, вытягивая вверх поясницу и прижимая мордочку к лапам, пока я глазами нахожу автоматическую кормушку с лежащими внутри миски остатками корма. Значит, она поужинала совсем недавно. Лёгкими движениями пальцев прикасаюсь, массируя низ спинки, — она укладывается на бок, поднимая лапы вверх, разрешая прикоснуться к её животику. Ана рядом со мной почти с самого детства, и моё сердце с содроганием реагирует на мысли о том, долго ли она сможет оставаться бессменной компаньонкой. Конечно, я регулярно вожу её на осмотр в ветеринарную клинику и стараюсь внимательно следить за состоянием, но это нисколько не снижает постоянную тревогу за пушистую маленькую попку. Её возраст и так колеблется на грани с максимальным среди кошек, но это не отражается ни в чём, — чёрная шерсть гладкая, без проплешин и седины, усы тугие, и она бывает активной, когда этого хочет. Ана громко мяукает, вытягиваясь на диване и полностью оправдывая свою кличку, грациозно выгибает спинку. Имя мы выбирали вместе с мамой. Мария бережно проводит подушечкой пальца по покрытой чернильной шерстью мордочке; котёнок в плетёной корзине, запутавшийся после долгих игр с тканью в складках салфетки, прикрывает глаза. Довольная быстрым его засыпанием, она поднимается с колен, и подол юбки опускается к стопам, прикрывая отсутствие обуви. Проходя мимо кабинета Вернера с корзиной, бережно удерживаемой на сгибах рук, останавливается. Ей не нужно стучать — муж поднимает голову, задирая очки на лоб, и смотрит на неё, сидя в своём кресле за столом. Она боится говорить, чтобы не нарушить сон мурчащего комка, но в немом вопросе приподнимает подбородок. Вернер лишь покачивает головой, указывая ладонью в сторону стены — дальше по проходу, в самом конце, располагается детская комната, — мол, «иди, иди». Мария поджимает губы, но разворачивается и продолжает путь. Она не обижается на мужа — это было бы так глупо, — ведь прекрасно знает, что он без ума от дочери. Он даёт время провести им утро только вдвоём — так происходит с самого рождения Одри: первое лицо, чьё девочка видела с показавшимся из-за горизонта солнцем, было маминым, потому что папа несколько раз за ночь навещал её и успокаивал крики, укачивая на руках. Может, оно и к лучшему: так зверёк не испугается шума и большого количества людей рядом с ним. «Хотя не факт», — думает Мария. Наверняка Одри будет визжать так, что к дому сбежится вся округа. Дочь чрезмерно ярко выражает каждую из тысячи эмоций, что подвластны её натуре, — если плачет, то жутким, сотрясающим стены воем, если радуется, то у всех в радиусе сотни футов закладывает уши. В ней громкая кровь — сама Мария справилась со своей эмоциональностью только после беременности и рождения Одри, и Нана считает, что та попросту вся с избытком передалась ребёнку. Скрип досок под ногами почти не слышен — Мария входит в комнату и придерживает дверь, чтобы та не захлопнулась с грохотом, подгоняемая сквозняком: летний утренний ветер развевает тонкую вуаль полупрозрачной занавески, и каждая мелкая крошка пыли просвечивается лучами восхода. Она бросает взгляд на кровать — ладони сомкнуты и засунуты под щёчку, загорелая кожа сияет среди кипенно-белого постельного. Поверить не может, что её милой девочке исполняется пять лет. — Despierta, sol. — Мария присаживается на матрас и ставит корзинку на колени, аккуратно придерживая ту одной рукой, второй она проводит по кромке волос дочери, убирая с лица выбившиеся из кос за ночь пряди, прилипшие к приоткрытым губам. Волоски скользят по щекам, щекоча Одри, и она сама машет ладошкой, медленно моргая. — Feliz cumpleaños, дорогая. Губы Одри — пухлые, с младенчества чётко очерченные — растягиваются в широкой улыбке; тёмные глаза сверкают каплями янтаря, медленно показываясь из-за прикрытых век. — Gracias, mamá. Её испанский хорош, бабушка Марии отказывается говорить с правнучкой на английском, хоть и знает его в совершенстве; она целиком и полностью выступает за сохранение традиций хотя бы в кругу семьи. — С тобой хочет кое-кто познакомиться, — шепчет она, прикладывая палец и добавляя шипящее «т-с-с». — Садись, обопрись на подушку. Одри уже в полную силу просыпается, вертится среди одеял, попутно потирая уголки глаз и пытаясь принять необходимую позу. Ей слишком интересно, чтобы продолжать спать, хотя она не могла уснуть очень долго, — так происходит уже второй год перед праздником: предвкушение подарков и сладкого завтрака с тортом не даёт успокоиться. Сегодня уже во второй раз она притворялась, когда папа зашёл в комнату в полночь, впустив луч света из коридора. Ей было щекотно, когда он погладил кончик носа шершавой подушечкой пальца и поцеловал её открытую ладонь, отчего усы коснулись мягкой кожи. Она с трудом сдерживала смех, бурлящий взрывной карамелью в животе. Мама помогает ей, подталкивая подушку под спину, разворачивает руки ладошками вверх и просит на секундочку зажмуриться. Одри так и поступает. Спустя обещанную секунду она чувствует жёсткость упаковки и вес чего-то на своих коленках. — Открывай. Только не кричи громко. Мамин голос нежный и сладкий, он один ощущается тающим мороженым на языке, обволакивает, успокаивает как тихая колыбельная. Но почему бы ей кричать? Одри думает, что на этот раз получит куклу, как у своих подружек, — та красивая, светленькая, и в упаковке с ней есть покрытое осыпающимися блёстками розовое платье. Справившись со своей мечтой, она открывает один глаз, второй, и хмурится, глядя на прикрытую белой тканью корзинку. Мама тянет за свисающий уголок, и Одри вытягивает шею вверх, стараясь заглянуть внутрь поскорее. Сначала показывается маленькое чёрное пятнышко, и чем больше ткани исчезает, тем чётче вырисовываются острые ушки и лапки с бархатными розовыми подушечками. — Это котёнок, — шепчет она. Руки так и остаются безучастно висеть, а Одри смотрит на маму, но не может разглядеть её лицо, потому что в глазах собралось целое сладко-солёное море. Подбородок трясётся, и капли катятся по лицу, беззвучно разбиваясь о мягкое одеяло; ей хочется дотянуться до мамы, обнять её, найти в кабинете папу и расцеловать его, прежде чем кинуться гладить маленького котёнка и провести, играя с ним, ближайшую неделю. От невозможности сделать всё и сразу рыдания становятся всё более громкими, но они прекращаются в одну секунду, стоит Одри услышать помимо маминых успокаивающих слов крохотный писк и почувствовать, кроме скольжения ладони по её щекам, шевеление корзинки. Рукавами пижамы она вытирает лицо, чтобы увидеть поставившего на самый край корзинки лапку котёнка, взирающего на неё с удивлением. Одри смотрит на маму, потому что не знает как поступить, где его можно погладить — та берёт её ладонь в свою и аккуратно приближает к маленькой голове так, что Одри чувствует гладкую шубку, они вместе ведут руками по его короткому телу; он мурчит, дарит секундное пищание и начинает мягко вибрировать, выгибая спину. Он такой красивый! — Как мне его назвать? — Для Одри имя очень важно; важнее, чем попытаться достать питомца из корзинки, поэтому этим занимается мама, аккуратно хватая его за мягкую складку повыше спины; она сразу убирает на пол корзинку и кладёт котика на одеяло. — Хм-м, а сама как думаешь? Мама уже когда-то рассказывала ей, что имя Одри означает «сильная» и «бла-го-родная», и назвала её так abuelita. Спина пушистика изгибается, лапки тянутся в разные стороны. — Я не знаю. — Она уже смелее поглаживает, чешет тонкое местечко под подбородком. — Можем назвать её Ана. Это девочка. — Мама улыбается и убирает вновь нависшие перед глазами пряди волос. — Она грациозная, изящная. Мария смотрит на кивающую дочь и не может нарадоваться — у девочки огромных размеров сердце. Когда-нибудь это может стать серьёзной проблемой, но с годами оно понемногу начнёт крепчать и твердеть, чтобы обезопаситься от разбивающих его испытаний. В комнату заходят две женщины, громкими голосами прерывая их тихое времяпровождение. Одри осторожно передаёт Ану в руки матери и соскальзывает с кровати, подбегая к самым старшим женщинам в их семье. Бабушка — мама Марии — забирает Одри с собой, желая отвести внучку в гостиную, чтобы вручить желанную куклу в блестящем платье, а её нана присаживается на матрас рядом. — Ten. — Она суёт своей морщинистой рукой в ладонь, что-то прохладой опаляющее кожу. — Pásale el medallón. — Bien, abuela. На ладони лежит закрытый медальон с вырезанной на открывающейся его части розой. Ей и самой подарили похожий на пятый день рождения, бабушка строго наказала носить его везде и всюду, ни за что не снимать, иначе можно остаться беззащитной. Даже сейчас нагревшейся от жары кожей она ощущает металлическую тяжесть, свисающую на тонкой золотой цепочке. Одри любит безделушки — ей будет только в радость носить что-то столь красивое. — La muerte está a punto. — Голос наны тих и скрипуч, он цепляется за воздух, оставляя от слов дурное предчувствие. Мария только лишь плечами пожимает — нана активная, и возраст выдаёт только брюзжание по поводу и без, а также сетка глубоких морщин на лице. Она ещё успеет насмотреться на взрослую правнучку, в ней силы и жажды жизни немерено. — Te espero este fin de semana, ¿entiendes, María? Deja de postergar. — Нана поднимается с матраса и встаёт перед ней, солнце растворяется без остатка в седых прядях; она наклоняется и жёстким поцелуем клеймит лоб. Не ждёт ответа и уходит: знает, что Мария не посмеет её ослушаться. Ана громко вопит, пока моя голова по шею зарыта в гардеробную, — эта голосистость иногда раздражает до ужаса; например, в те моменты, когда я понятия не имею, что ей не нравится. Когда мы с ней переехали сюда, она орала, шипела каждый раз на одного и того же курьера — бедняга привозил заказанные в магазине продукты и после второго раунда начал на неё косо поглядывать, после чего и вовсе стал оставлять пакеты на стойке у Рауля. Потом ей не нравился угол в одной из комнат — после приёма у ветеринара я удостоверилась в том, что это не симптом какой-то смертельной болезни, и приготовилась слушать этот вой периодически. Сгребаю несколько чехлов с висящими в них платьями в охапку и несу на выход, чтобы бросить те на кровать, так что перед сном в любом случае придётся разобраться с ними. Несколько чемоданов и кучу коробок я готовлю на долговременное хранение в ячейке в доках, чтобы быть готовой с оставшимся минимумом вещей быть мобильной, — вполне вероятно, что мне придётся какое-то время ночевать в гостинице, пока финансовое положение не восстановится. Неизвестность — самая угнетающая штука на свете, и больше всего раздражает, что спросить совета сейчас не у кого. Кулон на шее жжёт, напоминая о себе, словно въедается в кожу, и я почти готовлюсь почувствовать запах сгоревшей плоти, являющий собой самый страшный кошмар, но он не приходит. По пути в гостиную, вожу подушечками пальцев по выгравированным на золотой плоскости лепесткам розы — я не снимаю его без двух неполных лет три десятилетия, с тех самых пор, как мама застегнула замок на шее. Принадлежащий ей — похожий, помутневшим металлом напоминающий о стольких годах бесхозности, — лежит в одной из шкатулок с украшениями. У меня так и не дошли руки отнести его на чистку к ювелиру. Ана косо поглядывает на коробку, которую я принесла с работы. — ¿Qué no te gusta? Кошка, ожидаемо, затыкается, стоит предоставить нужное ей внимание. — Loco. Приседая, поднимаю вещи с пола, чтобы отнести их в спальню и рассортировать по степени необходимости. Меня прерывает короткий, но достаточно громкий стук в дверь, заставляющий замереть на полпути к комнате: я никого не жду, да и на стене есть звонок. С коробкой в руках двигаюсь ко входу, отпирая замок, но оставляя мягко свисать цепочку, — я замечаю движение за открытой дверью, но никого там нет: только сложенный вдвое листок, кружась, планирует на пол. Извернувшись, мне удаётся достать его кончиками ногтей, подцепить и забрать. Я предусмотрительно не открываю его: просто потому что там не может быть написано ничего хорошего — скорее всего, Брендону не захотелось тратить завтрашнее утро на снабжение нерадивого арендатора уведомлением о выселении, поэтому он трусливо оставил чёртову бумажку всунутой в тонкую дверную щель. Придурок. Во избежание потери настроя я кидаю листок сверху всего, что было свалено в позорную коробку. Возвращаясь в спальню, слышу частые шажки мягких лап по паркету сзади — позволяю себе ненадолго успокоиться и погрузиться в раздражающую своей монотонностью рутину человека, у которого не существует настоящего дома: сбором вещей для переезда. Это занимает не так много времени — я не собираю сентиментальный хлам, регулярно избавляюсь от одежды, которую не ношу, да и в целом стараюсь не покупать лишнего. Когда каждая поверхность в спальне оказывается пустой, прислоняюсь спиной к деревянному каркасу кровати. Свернувшись клубком, Ана укладывается рядом с моими ногами — она всегда оказывается поблизости в самые нужные моменты. Последнее, что осталось не разобранным в этой комнате, — коробка. Я двигаю её ближе к себе, заставляя картонное дно цепляться за ковровое покрытие пола, и опрокидываю, чтобы всё содержимое можно было легко рассмотреть. Там на самом деле почти ничего нет — несколько записных книжек, половина страниц которых не тронута чернилами; подаренные пациентами ручки — каждая в бархатной упаковке; самая обычная белая кружка, из которой я пила кофе перед, в перерывах и после сессий с пациентами. Неподалёку плашмя приземляется свёрнутый листок, прочтение которого я планировала отложить на «потом». Когда готовлюсь откинуть коробку и делаю последнее встряхивание, оттуда вылетает что-то ещё. Твёрдая, блестящая карточка касается ворсинок ковра гранями, отскакивает от пола, приземляясь пустой стороной вверх. «Возьмите визитку и свяжитесь со мной, когда будете готовы», — хмыкаю, сомневаясь, что вообще когда-нибудь самолично смогу связаться с... кем бы там ни был человек, который мне её дал. Поднимаю, кладу на прикроватную тумбу, замечая золотистое свечение букв на обратной стороне, и принимаюсь к ознакомлению с бумагой. Наверное, время пришло. Удивительно, что Брендон нашёл время и оформил всё официально — есть и имена членов комитета, и даже подписи. Стандартная отписка с формулировкой «В связи со сложившимися обстоятельствами просим освободить арендуемую площадь» и бла-бла-бла. Конечно, никто не станет прямым языком указывать на то, что теперь я не подхожу их высококлассному дому. Это понятно, это всё было ожидаемо — да мои вещи приготовились быть упакованными раньше, чем глаза увидели уведомление. Зрачки скользят по буквам беспроблемно — я не спотыкаюсь, пока на глаза не попадается временной рубеж, обозначенный жирным шрифтом «до воскресенья текущей недели». — Да вы шутите. Я уверена, что в моём договоре есть уточнение, обязующее уведомлять обе стороны об изменениях условий аренды как минимум за две недели. На секунду чувствую этот загорающийся внутри огонь, побуждающий дойти до квартиры Брендона и спросить: «Какого чёрта?!». Но он тут же потухает. Одномоментно, словно ничего и не было. Усталость наполняет всё тело, оплетает кости, каменной пылью оседая на связках и мышцах. Моих сил хватает, только чтобы встать с пола и забраться под тяжёлое одеяло, прибивающее к матрасу.

⚘ ⚘ ⚘

Габриэль нисколько не удивился, когда следующим же утром телефон мягкой вибрацией сообщил о звонке. Те, кто чрезвычайно быстро начинают шевелиться, стоит им услышать полицейское звание или какую-то серьёзную должность, его одновременно веселят и раздражают — особенно предсказуемо так поступают сочащиеся тщеславием словно слизью изо всех щелей, боящиеся почти незаметного развода грязи на светлой ткани их рубашки люди. Конечно, он мог подождать лишний день и не торопить владельцев здания с выселением неугодного жильца, но, возможно, до мисс Одри — которая, кстати, согласилась на встречу с ним «день в день» — добрался бы кто-то другой. Чем ближе день голосования, тем острее и яростнее ставки разрезают небесный купол, упираясь в облака цепкими наконечниками. Время слишком ограничено, чтобы бездействовать. Он уже наслушался недовольств его подчинённых, и теперь злости в нём хватит, чтобы силой таящейся внутри ярости убедить Одри занять комнату в особняке назло остальным, кто так скептично и до трясучки недоверчиво отнёсся к необходимости её там нахождения. Плохо не высказался разве что Давид, и ему даже хватило вспыхнувшего инстинкта самосохранения не отпустить комментарий о внешности предполагаемой соседки, — в этот момент Габриэль мысленно готов был поблагодарить этого вечно довольного ублюдка. Стакан кофе в ладони исходит горячим паром, ароматные зёрна распространяют чарующий запах пробуждения. Ровно за две минуты до назначенного времени у главного полицейского департамента Мэриленда останавливается не самая дорогая, но надёжная Хонда Цивик серебристого цвета. Из открывающейся двери показываются обутые в облегающие, закрывающие лодыжки сапоги на высоком и толстом каблуке. Габриэль сохраняет нейтральность и закрытость в выражении лица, но про себя почти улыбается: цвет пальто — оттенок самого чистого снега, который можно увидеть только на склонах гор, и её выбор явно не случайный. Она насмехается — потеря лицензии явно не ослабила её расположенность и привычку к типично докторским вещам. Походка от бедра твёрдая, волосы стянуты в гладкий узел, тон лица ровный и сияющий. Весь её внешний вид — очередной намёк на неиссякаемый, строгий профессионализм, а ещё громкое заявление: «Это ещё не конец. Ничего не решено». На самом деле решено. До тех пор, пока всё в его мире не устаканится, — тогда и Одри сможет занять привычное место в кабинете клиники, куда её несомненно примут с распростёртыми объятиями и предложением о повышении часовой ставки. — Агент Дэвис? Кем он только не является, кем только не представлялся за эти годы. Сегодня и в ближайшее время мисс Одри будет его знать только в этой роли. — Доктор Вискарра. — Он протягивает кофе, и чёрная тонкая бровь Одри изгибается в удивлении, но стакан из его рук всё же исчезает. — Пройдёмте. Они двигаются по муравейнику коридора — время обеда сегодня выдалось на удивление не таким уж спокойным, что только способствует созданию нужного ему антуража. Одри совсем недавно посещала комнату, в которую сейчас они и направляются, — с двухсторонним зеркалом за стеной, скудной меблировкой, ограниченной парой стульев, столом и лампой с абсурдно не комфортным светом. Дверь за ними закрывается, и её хлопок заставляет Одри незаметно передёрнуть плечами. Она до ужаса зла, что приходится посещать это место так часто за последние дни. Тепло кофе просачивается сквозь неплотные бумажные стенки стакана, согревая её окоченевшие пальцы. Одри занимает место спиной к зеркалу — оно явно не для неё, но и чувствовать себя вновь в чём-то виноватой ей вовсе не светит драгоценными переливами. В конце концов, это ведь просто беседа. Агент кажется до жути невозмутимым, не дающим ей никакой реакции на смену мест, и она вскоре понимает почему: он не садится напротив неё, а прислоняется бедром к одному из острых углов стола, отчего ткань его тёмно-серого костюма грубо сминается. Он хорош. В нём всё привлекает внимание — аккуратная укладка, волосок к волоску светлых волос; костюм подчёркивает стальные отблики в радужках и приятное глазу телосложение; лицо из заострённых граней, резкие скулы и мужественный подбородок с характерной генетической ямочкой прямо посередине. Ей немного не по себе находиться в близком радиусе настолько выскобленных мужчин, но Габриэль не выглядит тем, кто будет этим кичиться. Собранное в закупоренную банку спокойствие и чувство собственного достоинства. — Я не буду заходить издалека, — предупреждает он, глядя на неё сверху вниз; Одри отклоняется, свободно опираясь на спинку стула, разделяя расстояние между ними. — Мы заинтересованы в вашей… помощи. — Какого рода помощь? «Потому что, — думает Одри, — я сейчас не могу помочь даже себе, мать твою». — Та, которая не требует лицензии психиатра, но прекрасно дополнится вашими знаниями и умением наблюдать. — Получив почти неуловимый проблеск интереса в глазах собеседницы, Габриэль продолжает: — Вы слышали когда-нибудь о детективном агентстве «Астрея»? Она не ждёт ни секунды, прежде чем произнести однозначное: «Нет». Габриэль кивает и лёгким движением руки сдвигает с середины стола папку, которую Одри поначалу даже не заметила. Она тянет руки, чтобы взять её, но агент Дэвис вовсе не собирается так легко открывать все свои секреты — прижимает пальцем и отдаляет. Ей это не нравится. — С содержимым Вы сможете ознакомиться только после того, как я получу согласие. — Думаете, мне стоит упустить не только мелкий шрифт в самом низу страницы, но и весь документ целиком не читать, агент? — Она с противным скрипом отодвигает стул, готовясь встать, чтобы покинуть эту давящую на плечи со всех сторон серую коробку. — Здесь не ярмарка, а я не овощи покупаю. Вы заинтересованы во мне больше, чем я в Вас. — Правда, доктор Вискарра? Она не доктор, и мистер Грёбаный Агент со снайперской точностью попадает прямо в маячащую перед ним цель, помеченную ярко-красной лентой. Правда в том, что это была дешёвая манипуляция, которой Одри не может гордиться, — конечно, она тоже заинтересована, но сегодня её терпение на исходе; уведомление о выселении гранитной неподъёмной табличкой обосновалось на её прикроватной тумбе. Срок непозволительно короток — ей нужно освободить квартиру к вечеру завтрашнего дня, когда обычно предупреждают хотя бы за месяц. В её положении — смердящем отчаянием и безвыходностью — стоит быть терпеливой и не терять привычной холодности. — Сядьте! — Агент Дэвис рявкает, и Одри только тогда понимает, что застыла в дюйме от стула. — Вы не осознаёте, насколько повезло попасть в зону моего видения, Одри. Когда вы в последний раз интересовались состоянием Артура Кладиса? Одри стискивает зубы, глядя на тёмно-серую стену перед собой: она чувствует, как та опасно приближается с желанием расплющить её о зеркало за спиной. Это то, о чём она не думает — пытается не думать. Ей хватает мыслей сполна, до самых гланд каждая из них забивает пищевод. О потерянной лицензии; о пациентах, с которыми она добилась неплохих результатов, и теперь надеется, что откат с другим специалистом не будет столь велик, чтобы начинать процесс с самого начала. О выселении, о пустом банковском счёте, о репортёрах, преследующих её на каждом шагу. О том, что на днях ей не на что будет купить еды для себя, а в скором времени — когда купленный впрок мешок с сухим кормом для Аны закончится — нечем будет кормить и кошку. Она молчит, позволяя себе вариться в этой дерьмовой куче, и Габриэль теперь видит перед собой её настоящую, повреждённую его вмешательством, — ту Одри, которой он вчера собственноручно всучил поддельную визитку с номером телефона; она не смотрела по сторонам, не несла свою осанку как главное достоинство. Что-то в нём смягчается — возможно, это взыграла совесть, чего быть попросту не может. Он отталкивается от угла стола и занимает место напротив — то, которое она вынудила его занять, потому что пошла против системы и уселась туда, куда ей взбрело в голову. — На время предоставления Вами помощи мы обеспечиваем приличную оплату и место проживания, где без проблем можно разместить даже животное. Она не переводит на него взгляд потухших карих радужек, смотрит куда-то в область правого плеча полностью застывшая, разочаровавшаяся в человечестве. Ей обязан понравится сад на территории особняка. — Самое важное, что предлагаю я лично, это всяческую поддержку при возвращении вас к привычной деятельности. Он ёжиться под взглядом человека не привык, но её бездумные глаза — такого тёплого оттенка, но такие заиндевевшие прямо сейчас, — почти заставляют это сделать. — С чего Вы решили, что возвращению быть? С чего решили, что в случае, если такая вероятность возникнет, мне понадобится чья-то помощь? — Ровная линия плеч, до того поднятая практически к ушам, опускается с беззвучным выдохом. — Разве система в случае отсутствия обвинений не предполагает автоматическое… — Миссис Кладис настроена весьма решительно. — Габриэль пожимает плечами, складывая руки на груди. — Вы ведь знаете, что её муж занимает место в Администрации правительства штата? Работать в «Гудламе», может быть, престижно, но и облажаться по-королевски очень легко. — А Вы, значит, имеете большее влияние? — Я работаю на правительство Соединённых штатов, Одри, и наше бюро глубоко ценит тех, кто способствует раскрытию серьёзных дел. — Он почти видит запутавшуюся вереницу мыслей в голове, сверкающих нейронами ежесекундно. — Вы готовы меня выслушать?

⚘ ⚘ ⚘

— Я буду ждать от Вас звонка, мисс Вискарра. — Тёплая ладонь Габриэля с твёрдостью сжимает женскую. Они вместе выходят из кабинета, и Габриэль несколько коротких секунд отслеживает перемещение белоснежного объекта в грязи полицейского управления, пока Одри не покидает вымазанные несправедливостью для таких, как он, стены. Как только её перестаёт быть видно, он одёргивает борт пиджака и расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки, так противно давящей на горло. Дверь соседнего кабинета открывается, заманивая его спасительной после света той идиотской лампы темнотой. — Ну, убедилась? — И в чём же я должна была убедиться? — Голос Фел колеблется между пропастью безразличия и детского отрицания; она опытная канатоходка. — Не могу поверить, что Микаэль так легко с тобой согласился. Габриэль мотает головой из стороны в сторону, до смерти уставший от этого бесконечного противостояния между ними двумя, и его терпения не хватает, чтобы не затронуть эту животрепещущую тему. В конце концов, атмосфера коллектива — поле деятельности для начальства. — Тебе не кажется, что твоя точка зрения зависит исключительно от того, какую сторону принял Мик? Строго, под линейку состриженные кончики волос бьют по скулам, когда Фелония с поразительной резкостью поворачивает голову от прозрачного стекла в его сторону. Раскосые тёмные глаза метают молнии — жаль для неё, что Габриэля эта хрень не берёт. — Не надо так выглядывать, Фел. — Он звучит почти устало, это продолжается десятилетиями, и ему порой хочется запереть их двоих в одной комнате до тех пор, пока они не придут к какому-то соглашению. — Если согласен он, то споришь ты. Если он высказывает недовольство, то ты снова тут как тут, чтобы поддержать меня. Или парней. Кого угодно, только не Микаэля. С ней разговаривать почти бесполезно — скрывает свои уязвимости за сотней замков, ни движением рук, ни глубиной вздоха не покажет своих эмоций. Вечно затянутая в свою чёрно-белую униформу, перенявшая от цветов одежды и образ мышления: нет ничего неопределённого, только инь и янь. Когда-нибудь эта исключительность ударит ей по голове. — Одри в любом случае будет в особняке, и я не намерен играть роль папочки для разбушевавшихся безмозглых сосунков, Фелония, прими этот факт. — Где ты будешь жить? — Останусь в Вашингтоне, моё присутствие там в любом случае необходимо. Просто дай слово, что за время, которое она будет находиться среди вас, бестолочей, с ней не произойдёт ничего плохого. Я могу на это рассчитывать? Дверь за его спиной распахивается, и чересчур бодрый даже для середины дня голос рикошетит от близко расположенных друг к другу стен: — Приношу извинения, судья сегодня был слишком уж уставшим и брал перерыв на кофе несколько раз. — Давид появляется в поле зрения, сверкая широкой улыбкой. — Мы с клиентом поспорили на сотню, что на мантии будет сахарная пудра от пончиков. Его ладонь демонстрирует две купюры, одну из которых он суёт в лицо Фел, приговаривая не таким уж тихим голосом: «Скоро соберёшь себе на хорошее настроение». — Фел? — повторяет Габриэль, игнорируя этот цирк. Ему ответом служит один короткий, почти незаметный, но решительный кивок головы. На сегодня этого достаточно, поэтому он незамедлительно разворачивается и покидает комнату, стараясь притвориться, что не слышит, как Давид просит Фелонию описать ему внешность Одри. «Нет, они все непроходимые идиоты»