Плацебо

      На губах привкус железный.       Вместе с ним — полусладкое, полукислое послевкусие, оставленное после соприкосновения, после поцелуя, после губной помады. Она разводами, смазано — отпечаталась на его собственных, на краешке рта, задевая один из шрамов. Языком Харучиё подбирает этот вкус, распробовает снова, получше, делает это, чтобы терпкая горечь осталась живым воспоминанием и напоминанием на подольше, не угасла так быстро, не потерялась среди других ощущений, не померкла на фоне накатывающего постепенными волнами возбуждения.       Тяжёлый, судорожный, хриплый вздох — то Иори к нему на колени усаживается снова, ёрзает, пытается место удобное найти — чтобы ощущать. Его ощущать. Её бьёт небольшая дрожь, озноб — окно в комнате приоткрыто было, а она разделась до белья вот-вот, только что, зная, что скоро эта настойчивая прохлада будет меньше всего её беспокоить, и что, скорее всего, ей будет до невозможности жарко существовать. Руки его, мощные руки, подрагивающие после отходняков руки, с подбитыми уже неизвестно где костяшками и обломанными, сгрызанными ногтями — одну она кладет себе на грудь, вторую к губам притягивает, наклоняется, — темные волосы, влажные после душа волосы касаются кожи, щекочут, скользят. Поцелуй. Ещё поцелуй. Пальцы, ладонь, запястье, татуировка. Следы помады тут, следы помады там, вырисовывая своеобразную дорожку, тропинку, известную только ей одной. Кожа мурашками покрывается. Её прикусывают, снова целуют, чмокают нежно, она даже смеётся в его руку тихонько, замечая реакцию, чувствуя реакцию всем своим телом, особенно — нижнею его частью.       Вторая рука его ей на талию ложится, жмёт ближе, прижимает. Он позволил ей вести это действо, но более растягивать не было никакого терпения. Санзу удобнее на кровати располагается, та немного скрипит под их общим весом. Рука, что на талии была, поднимается выше, не сразу, с небольшой трудностью, но все же расстегивая лифчик. Откидывает его в сторону. Знает, что ворчать утром будет по поводу этого, но это будут уже утренние проблемы, и сейчас ей самой искренне все равно на все те остатки одежды, что все ещё были на ней к этой минуте. Он сам склоняется к её груди, поглаживает, слышит, как дыхание сбивается, видит, как тело напрягается, сжимаются веки.       Губами сухими, обсохнуть успели, дотрагиваться до ключиц, шеи, оттуда — ниже, к её собственной татуировке. Вспоминает о том, что именно он её и делал ей, — слишком уж важное место, слишком... слишком его собственное, принадлежащее ещё, к тому же, и Королю, — сам Манджиро настоял на этом тогда, и тут все ещё цвели принадлежащие ему следы, укусы, синеющие под кожею последствия, рядом с которыми Харучиё собственные оставит с особым удовольствием, особым рвением, чтобы потом, когда придется, когда случится такая возможность — наблюдать их под одеждою, в вырезах платьев и полупрозрачных рубашках. И чтобы видел их краем глаз не только он один, не только Манджиро, но и любой другой чрезмерно любопытный, чрезмерно много себе позволяющий взгляд.       Когда он касается её губ снова — на них привкус всё ещё железный. И все то же послевкусие.                   Вишневое.