Смерть и золото

Мартин не понимает. Он протягивает руку, чтобы коснуться щеки Вейрена, и тот вдруг делает шаг назад, виновато улыбается и скрывается за раздвижной дверью. Мартин только видит, как спустя несколько минут чёрная фигура на лошади спускается вниз по холму и исчезает в морозном воздухе. Мартин не понимает, почему Вейрен может внезапно умолкнуть посреди предложения, как будто ему не хватает воздуха, и уставиться на него, словно они впервые встретились. Почему после этого сидит, смущённый, и нервно теребит рукав рубашки, как нашкодивший ребёнок, и почему раньше они были куда ближе друг другу. Не понимает и чувствует ответственность за эту перемену. И всё-таки, несмотря ни на что, как бы плохо ни обстояли дела и как бы трудно ни было, Вейрен возвращается. Устало вваливается в комнату, скидывает мешок с вещами с плеч и приветственно улыбается — и тогда Мартину кажется, что даже в их рассыпающемся в пыль мире у него есть что-то, ради чего стоит бороться. Улыбается в ответ, спрашивает, как дела, слушает байки Вейрена о путешествиях по Сиродилу и за его пределы, щедро приукрашенные небылицами, и всё вроде бы становится на свои места. — Я скучал, — просто говорит он, и Вейрен вздрагивает от этих слов, как от пощёчины. Они сидят в тишине до самого утра, пока Вейрен не попрощается неловко и сбивчиво и не исчезнет снова, оставив Мартину только гулкую тишину его комнаты, старые книги и горький осадок в сердце. Мартин утыкается взглядом в страницы, не понимая ни слова, и чувствует себя последним дураком. Вздыхает, наливает ещё чая, греет руки о глиняную чашку — в Храме сегодня особенно холодно. Он мог бы понять, если бы после той злополучной ночи и игры в жмурки Вейрен перестал с ним разговаривать, но он приходит — каждый раз, даже если ранен и устал, даже если всего на несколько часов. Сидит рядом, пока Мартин не уснёт, и смотрит взглядом побитого щенка. Мартин малодушно думает — тогда просто не приходи, не мучай себя и меня… И всё равно ждёт. А Вейрен всё равно приходит. Приходит и приносит всякие безделушки, вино и сладости, приносит истории и тепло, которого отчего-то вечно здесь не хватает. Приходит и остаётся на ночь, лёжа с Мартином спиной к спине на огромной кровати, не способный уснуть, пока на улице не начнёт светлеть или пока усталость не одолеет его. И Мартин замечает, как трудно становится уснуть без тихого дыхания за спиной, замечает, что греет воду для чая на двоих, даже если Вейрен только недавно ушёл, и сам себя корит за это. Обещает взять себя в руки и всё равно оглядывается на каждый шорох, всё равно чувствует, как тяжелее становится на сердце, когда в Храме звонят полночь, а Вейрен не приходит. — Ты себя совсем не щадишь, — ворчит он, чтобы скрыть беспокойство, когда обрабатывает Вейрену очередную рану. — Ты должен человечество спасать, а не разорять гоблинские гнёзда. Закрепляет бинт и ждёт, что ему скажут, что это не его дело, или оттолкнут, или хмуро промолчат, но Вейрен вместо этого обнимает его, утыкается носом в плечо и говорит очень тихо: — Я постараюсь. Его дыхание щекочет шею, и Мартин неловко обнимает его в ответ, мысленно упрашивая не отстраняться и чувствуя, как внутри что-то очень болезненно обрывается, когда Вейрен размыкает объятия и, сбивчиво оправдываясь, уходит спать в казармы Клинков. На рассвете выходит на улицу, вдыхает колючий морозный воздух и украдкой смотрит, как Вейрен возится с перемётными сумками, седлает коня и отправляется прочь, в скрытое молочно-белым туманом утро. Вздыхает — как и в прошлый раз, как и много раз до этого. Остановившаяся рядом с ним Джена, с самого утра тренирующаяся на свежем воздухе, следит за его взглядом и негромко говорит: — Знаете притчу про господина и чаек? — Не знаю, — честно отвечает Мартин. Может, он просто нуждается в разговоре хоть с кем-то ещё, кто может понять, что он чувствует. — Расскажи. — Жил один молодой господин, который очень любил чаек, — начала имперка. Они оба по-прежнему смотрят туда, где в тумане исчез Вейрен, где теперь разве что ветерок поднимает в воздух недавно выпавший снег. — Чайки тоже любили господина, и они отлично проводили время вместе на море. Однажды семья этого господина сказала ему, как было бы чудесно всем вместе любоваться чайками, и тот задумал поймать чаек и принести их домой. Но когда он отправился на море, чайки так и не прилетели, зная о его намерении. Они стоят в молчании некоторое время. — И это вся притча? — спрашивает Мартин, пока внутри всё замирает. — Не требуйте от предков слишком многого, — Джена пожимает плечами и возвращается в Храм, а он всё стоит и смотрит куда-то вдаль, сам не зная, что должен теперь думать и чувствовать. Он борется с собой долгих три дня, пока от Вейрена нет никаких вестей. Ходит кругами по комнате, успокаивая тревожно колотящееся сердце, садится снова и снова за книги, но его хватает максимум на несколько минут. Джоффри подсовывает ему успокаивающий чай и выглядит встревоженным, но ничего не говорит. Он борется с очень сильным желанием забрать Вейрена себе. В конце концов, у Клинков достаточно рекрутов, чтобы отправлять их на задания, и он теперь император, никто не ослушается его приказа. Он думает об этом снова и снова, как обычно думает о том, что Вейрен к нему вернётся, несмотря на смертельную опасность. Думать иначе означает обезуметь в ту же секунду. И к закату третьего дня, устав и измотав себя сверх меры, он смиряется. Заталкивает своё эгоистичное желание куда подальше, невольно вспоминая притчу, рассказанную Дженой, и так же, как и все прошлые вечера, послушно ждёт, когда Вейрен вернётся, чтобы поговорить с ним и решить эту нелепую двусмысленность раз и навсегда. Вейрен появляется в его комнате — такой же, как и прежде, уставший и всё равно радостный, всё равно улыбающийся. Мартин думает — этому можно принести такую жертву. Этому можно вообще любую жертву принести. — Вейрен, я хочу кое-что сказать, — слова даются нелегко, он насильно выталкивает их из себя, как скупец вытаскивает монеты из кошеля, — это важно. Он говорит, что Вейрен ему ничего не должен, ни секунды своего времени. Нет нужды приходить каждый раз, если это в тягость, если Мартин так противен ему, он смирится, и в ту секунду правда верит, что сможет. Он останавливается, вздыхает, чтобы не так сильно волноваться, и говорит: — Ты очень дорог мне. Как бы я ни хотел, я не смогу тебя заставить — от этого будет только хуже. Вейрен смотрит на него странным, непонятным взглядом. Берёт его лицо в свои ладони, неожиданно горячие, и, зажмурившись, прижимается губами к губам Мартина, опешившего и неподвижного. — Ты дурак, — отстранившись, тихо говорит Вейрен. — И я дурак. Ты никогда не заставлял меня возвращаться, — они соприкасаются лбами, и Мартину так не хочется, чтобы это прикосновение прерывалось. — Я люблю тебя, Мартин Септим. Пускай у меня в судьбе ничего, кроме смерти да золота, видят Боги, я тебя люблю. Может, дело в том, что Вейрен — совсем не чайка, а, может, предки знали всё-таки не всё на свете — он не отстраняется и не уходит в ту ночь. Наконец-то.