Кровавая Мери

      Кейтлин протянула руку, помогая Вай подняться с земли. Где-то позади лежал брошенный рюкзак, о котором она почти забыла, отбиваясь от охотников. Она подняла его, отряхнув от грязи, и протянула Вай – ее глаза на мгновение удивлено расширились, словно она не ожидала увидеть его вновь.       Поморщившись от боли в горле, девушка попыталась что-то ответить, но так не произнесла ни звука. Кейт почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Все ее руки, грудь и плечи были в фиолетовой жидкости, уже остывшей на воздухе и противно стягивающей кожу. От нее пахло странным, каким-то медицинским запахом вперемешку с отходами, и все тело передергивало от одной мысли, что это могла быть за жидкость.       – Надо найти какую-нибудь комнату, – попытка вытереть руки о подол платья оказалась провальной. – Хоть какую-нибудь, где можно принять душ.       Вай заторможено повернулась. На ее лице очень четко отобразилось, с каким трудом ей давались мыслительные процессы в эту секунду.       – Недалеко есть место. Правда, я не знаю, не сгрызут ли нас там тараканы.       Кейт поморщилась, представив насекомых размером с кошку – насколько это могло быть правдой? Тем не менее, она серьезно кивнула.       – Без разницы, если у них есть ванная.       Вай сделала несколько неровных шагов, обходя уже остывающую металлическую конструкцию, что когда-то была их противником. Они двинулись дальше по узкому переулку – медленно и осторожно, каждая держась за свежие раны и тихо охая то от боли, то от неприятного запаха. Улица была ужасно узкой и грязной – лужи от воды, стекающей с крыш; кучи мусора, какие-то деревянные коробки, переполненные мусорные баки. Впервые Кейт даже не думала шарахаться от них, боясь испачкать платье – сейчас она ощущала себя намного грязнее этих закоулков, которые бог знает сколько не видели солнечного света.       Наконец, они вышли из переулка – Вай прикрыла лицо рукой, защищая глаза от слепящего солнца. Кто-то прошел мимо них, очевидно пялясь на них, и Кейт скрестила руки на груди, пытаясь хоть как-то прикрыть грязную одежду. Похоже даже для бедного нижнего города такие образы были из рядя вон.       Вай повернула налево, они прошли еще несколько домов – противная жидкость на руках засыхала, и кожа начинала чесаться. Кейт чувствовала себя обезумевшей наркоманшей, готовой убить за минуту в ванной. Вай остановилась и резко нырнула в ближайшую дверь, зазвенел колокольчик. Кейт поспешила следом, заметив на двери кривую вывеску с надписью «дешевые комнаты».       Переступив за порог, они тут же оказались в темном холле – здесь пахло пылью, потом и алкоголем, а за широким бухгалтерским столом, потрескавшемся от старости, сидела полная пожилая женщина. Стоило им войти, она прекратила пересчитывать золотые монеты, разложенные на столе, и оценивающе сощурилась, разглядывая посетителей.       Вай подошла к столу и вывалила из кармана горстку золотых монет.       – Комнату. Одну. С работающим душем.       Женщина наклонилась вперед, подсчитывая деньги.       – Еще десять, – ее голос оказался таким же противным и скрипучим, как Кейт и предполагала.       – Десять? Ты издеваешься? Да у вас тут крысы хвостами полы метут, не слишком ли ты дерешь?       Нервно вздохнув, Кейт отодвинула Вай в сторону, сгребла ее деньги со стола и сняла с шеи маленький серебряный медальон, который до этого оставался незамеченным. Положив тот на стол, она пододвинула украшение к женщине и придержала пальцев, не до конца отпуская.       – А если так?       Женщина удивленно приподняла брови, от чего ее бледный лоб пошел неровными складками. Она не глядя кинула в них ключом от номера и выхватила из руки Кейтлин медальон, тут же разворачиваясь на стуле спиной.       – Второй этаж. Комната ваша до завтрашнего утра.       Кейт едва успела подхватить ключи. Разобрав на брелоке от руки написанную цифру десять, она потянула Вай в сторону, вверх по узкой деревянной лестнице, скрипящей под каждым шагом.       – Что ты ей отдала?       – Что-то вроде семейной реликвии.       Они поднялись по лестнице. Кейт наугад свернула направо. На полу шуршал старый ковер, рисунок которого уже было не разобрать от грязи. На второй от лестницы двери висели металлические цифры – «один» и «ноль». Она остановилась у двери и попыталась разобраться с тугим замком.       – Ты обменяла семейную реликвию на ночь в грязном мотеле?       Ключ провернулся в замке, дверь открылась. Кейт схватилась за ручку со вздохом облегчения и на мгновение замерла, посмотрев на Вай. Взгляд соскользнул на ее неприкрытую шею, уже отливающую фиолетовыми синяками в форме огромной руки.       – Я обменяла ее на ночь с тобой.       Она попыталась улыбнуться, но что-то в выражении лица девушки не дало ей этого сделать. Они молча прошли в комнату, и Кейтлин не останавливаясь дошагала до ванной. Помещение было прикрыто тонкой шуршащей шторкой – каменная плитка по полу, уже чернеющая от плесени, и торчащая из стены труба. Вот и все, что здесь называли ванной.       Боже, ладно.       Если тут есть горячая вода, ее устроит и это.       Развернувшись, она стянула с плеч куртку и кинула ее на пол. Платье, наверное, отстирать не получится.       – У тебя в рюкзаке нет хоть какой-нибудь одежды?       Вай уже сидела на полу перед узкой кроватью и разбирала вещи из сумки. Отложив несколько вещей в сторону, она продолжила ковыряться в недрах рюкзака, выкладывая из него разные мелочи.       – Вот. Вроде подойдут. Они старые, но лучше чем…       Она резко замолчала, оборвавшись на полуслове. Вай тоже сняла куртку, войдя в комнату, и Кейт могла заметить, как ее плечи под тонкой майкой напряглись и замерли, застыв каменным изваянием.       – Вай?       Кейт подошла ближе и опустилась на корточки, заглядывая ей в лицо. Сердце пропустило удар. Глаза девушки были широко открыты, и в них застыло столько боли и удивления, что что-то меж ребрами тут же отозвалось, передав эту боль и ей. Вай склонилась над рюкзаком, сжимая в руках маленькие круглые карманные часы. Крышка была открыта, и она могла заметить аккуратные серебряные стрелки, движущиеся идеально плавно.       – Я не заметила, как Экко положил мне это, – ее голос ужасно задрожал и сорвался в тихий шепот.       Вай перевернула часы, на оборотной стороне блестела ручная гравировка «Самой крутой старшей сестре». Она прикрыла рот рукой, тело мелко задрожало.       Сначала Вай тихо-тихо всхлипнула – один раз, неловко и рвано. Мелко задышала, поверхностно и с легким свистом, словно что-то в легких мешало вздохнуть в полную силу. Затем она сжала часы в руке и склонилась вперед, сворачиваясь в маленький комок.       Она заплакала очень тихо, лишь изредка всхлипывая в голос. Но эти редкие звуки были полны такого горя и отчаяния, что Кейт почувствовала, как ее собственные ноги подкашиваются. Она присела на пол рядом с Вай и положила руку той на плечо, не зная, как еще выразить свою поддержку.       Вай плакала долго, и слезы без остановки катились по ее бледным щекам, испачканным в пыли, оставляя светлые дорожки. Звуки, которые она издавала, разбивали сердце. Это не возможно было слышать. От этого было невозможно уйти. Огромное, немыслимое горе, свалившееся на человека, которое нельзя было ни обратить, ни исправить, ни забыть.       Так, наверное, матери оплакивали своих детей, потеряв то, что никогда не должно было их покинуть. Так, наверное, люди теряли частичку своей души.       Кейт держала ее за плечо до тех пор, пока всхлипы не прекратились, а дрожь не ушла из ее тела. Вай выпрямилась, вытирая ладонями лицо – мокрые щеки, красные опухшие глаза, абсолютно разбитое выражение лица. Рвано вздохнув, она провела рукой по волосам и отвернулась, продолжая вытирать слезы.       Кейт убрала руку с ее плеча. Не зная, что еще сказать, она подняла с пола отложенные вещи и тоже отвернулась. Огромный тугой комок встал поперек горла, и она чувствовала, что тоже вот-вот заплачет.       – Я приму душ. Ты останешься тут, верно?       Вай несколько раз кивнула, и тогда Кейт встала с пола и ушла в ванну, задернув шуршащую шторку. В стене торчал ржавый краник – после нескольких оборотов из трубы выше полилась вода, почти чистая, почти теплая. Кейт поежилась и встала под струи воды, прикрыв глаза.       Она ненавидела себя за то, что причинила Вай столько проблем. Она ненавидела себя за ее слезы, за смерть ее брата, за каждый синяк на ее шее.       Она хотела простить себя и вздохнуть полной грудью, но это было почти невозможно. Она хотела забыть обо всем, но это было непозволительно.       Вампиры действительно приносили людям одни несчастья. Эти два вида не могли существовать друг с другом в гармонии. Они ненавидели друг друга, охотились друг на друга, убивали и оставляли выжившим глубокие неизлечимые раны. В этом замкнутом круге насилия и боли не было смысла, но именно поэтому он продолжал существовать. Он начался задолго до них с Вай и продолжится после.       Когда Кейт вышла из ванной, в сухой и чистой одежде, она чувствовала себя немного лучше. Вай сидела у изголовья узкой кровати и смотрела на крышку карманных часов в своих руках. Слезы на щеках уже высохли, но глаза все еще казались красными – или она еще не отошла от драки с Севикой?       Кейт медленно подошла и села рядом на кровать. Когда Вай подняла голову и посмотрела на нее, казалось, все было нормально, но на дне ее серых глаз плескалось что-то очень хрупкое.       – Ты знала ту охотницу? – спросила она внезапно.       Кейт подобрала ноги, усаживаясь на колени. Штаны, которые ей отдала Вай, были коротковаты и щекотали лодыжки торчащими из краев нитками. Прямо сейчас, в этой маленькой комнатке она чувствовала себя намного ужаснее, чем в день, когда ее подстрелили. И все же…       И все же когда она посмотрела на Вай в ответ, и их взгляды пересеклись, она захотела, чтобы время остановилось, и они навсегда остались вдвоем в этом мгновении.       – Я соврала, когда сказала, что не убивала людей, – она отвела взгляд. – Эта женщина убила моих родителей, а потом… я убила ее напарника.       – И она пришла убить тебя, – Вай хмыкнула, словно это показалось ей смешным.       – Раньше я считала себя монстром, – она хотела бы промолчать, но внезапная необходимость показать Вай, какой на самом деле она человек, жгла язык. – Думаю, это все-таки правда. Когда родители умерли, я сошла с ума – ничего не видела, ничего не понимала, хотела только причинять боль и… я действительно стала чудовищем. Это было так давно, и теперь… я устала себя ненавидеть. Но как избавиться от этого бесконечного чувства вины, я не знаю.       Вай наклонилась и протянула руку, коснувшись ее щеки. В ее взгляде было столько мягкости и тепла, что Кейт забывала собственное имя. Ее ладонь была широкой и горячей. Такой знакомой.       – Это чувство не уйдет, – тихо ответила Вай, печально улыбнувшись. – Никогда не уйдет. Может, станет лишь немного меньше со временем. Не знаю, как мы можем жить дальше после такого. Но мы живы.       Кейт прикрыла глаза. Теплая рука на ее щеке удерживала ее в сознании и в этом времени – и заглушала невыносимые крики собственного голоса в голове.       – Ты все еще помнишь своих родителей?       Строгий голос ее матери, имевшей привычку все контролировать. Ее руки пахли мятным маслом, а украшения были идеально разложены в шкатулке, которая и по сей день лежит в комоде в спальне родителей. По вечерам, когда наступало время ложится спать, она садилась за туалетный столик и методично стирала косметику, а потом одно за другим снимала украшения, начиная с серег и заканчивая золотым кольцом с фамильным гербом, которое Кейт так и не нашла смелости надеть.       Она была строгой, но иногда, когда Кейт это было особенно нужно, она умела и слушать, и понимать, и прощать, и даже ненадолго сбавлять неусыпный контроль, давая дочери щепотку материнской любви.       Отец Кейтлин был, наоборот, мягким и спокойным человеком. Он не любил спорить, не занимался семейным бизнесом – его волновали лишь сорта дорогого ноксуского чая и эстетическая красота огнестрельного оружия. Иногда они вместе пили чай, и Кейт могла говорить обо всем на свете, пока часы не отбивали комендантский час.       Она помнила их. Все еще. Как будто и не было этих пятидесяти лет. Их голоса все еще звучали в ее воспоминаниях.       Кейт медленно кивнула, открывая глаза.       – Конечно. Я их помню.       – Тогда все в порядке, – она никогда не слышала, чтобы Вай говорила так нежно. – Память – это главное. Если получится, прости себя за все. Но никогда их не забывай.       – Ты тоже.       Кейт придвинулась ближе, касаясь ее коленки свей. От Вай пахло теплом, уличной сыростью, кисло-горьким потом и немного – сладкой кровью. После всех ужасных событий она осталась собой, и они все еще были живы и были вместе. Что-то в том, как Вай смотрела на нее, заставляло ее сердце мучительно сжиматься.              – Пообещай, что не забудешь меня, – тихим-тихим шепотом.       – Обещаю. Я обещаю, Вай.       Девушка улыбнулась одним уголком губ. Кейт, наверное, могла бы остановить себя, но не захотела.       Она наклонилась вперед, к ее лицу, и замерла, оставив между их губами лишь пару сантиметров, давая Вай самой выбрать, что она хочет. Вай задержала дыхание, ее сердцебиение ускорилось, и этот мерный частый звук показался убаюкивающей колыбелью. Спустя секунду она подалась вперед, и их губы осторожно встретились в медленном и неуверенном танце.       Этот поцелуй отличался от их прошлых. Он был спокойным, с привкусом соленых слез и горькой печали. То ли «прости», то ли «люблю» – невозможно разобрать.       Кейт разорвала поцелуй, и придвинулась ближе, обнимая Вай за талию. Они наклонились друг к другу одновременно, встретив чужие губы на полпути и снова вливаясь в этот тягучий, неспешный водоворот. Это было так приятно, что кружилась голова.       Ни одна из них не собиралась идти дальше. Они медленно легли на кровать, практически вжавшись друг в друга, держа чужие плечи как спасательный круг – и продолжали целоваться, словно это все, что им было нужно.       Словно это было спасением, и прощением, и исцелением от всех ран. Они целовались, пока не выбились из сил, пока губы не заболели, а дыхание не сбилось, и тогда они легли рядом, прижавшись друг к другу лбами, и заснули, так и не выпустив друг друга из объятий.       Они просыпались несколько раз, мучимые кошмарами, и вновь засыпали, баюкая друг друга по очереди, напевая почти забытые детские песенки, которые теперь некому было петь – только им самим.