Обратимая травма

- Доброе утро, Джо-ун, – всё так же бодр и чопорно-благодушен. - Доброе утро, Шерлок! – слава Мориарти, рад и я вернувшейся интимности. В благодарность за спасение кумира, миссис Хадсон превзошла сама себя. Яичница благоухала итальянскими травами, бекон равнялся совершенством с лепестками роз, колбаски все по разным рецептам. Вместо чая – эль, а к элю – самый восхитительный в истории бисквитный торт. Мой несносный сосед отведал всего по кусочку и, верный себе, принялся за овсянку. Та тоже присутствовала здесь на этот случай, сдобренная мёдом, орехами и засахаренными фруктами. - Что, Джон? Вижу вопрос в ваших глазах. - Вы уж простите моё любопытство, но вы с такой лёгкостью жгли деньги вчера, что боюсь, не вздумалось ли вам отказаться от гонорара за нечистую победу. - Ну, мне же не заказывали Магнуссена, а всего лишь фотографию. Да, кстати… - Вот она. Признаться, я удивлён. Стихотворение вполне невинно, никаких «грубых непристойностей», можете убедиться. - Нашли эксперта по морали, – фыркнул Шерлок. – У клиента, вон, спросите. Я уже отправил гонца на телеграф. * - Общество скорее простит преступника, чем мечтателя. Мораль – это всего лишь наше отношение к тем людям, которые не нравятся нам. А всё, что есть прекрасного в этой жизни, либо аморально, либо незаконно, либо приводит к ожирению, – вздохнул сэр Уайльд, пряча реликвию. Я рассмеялся – и сообразил. - Великолепно сказано, сэр! Наша домовладелица будет в восторге от последней мысли. Вы ведь не откажете ей в автографе? - Джентльмен просто обязан отказывать женщинам во всех серьёзных просьбах… и потакать капризам. Что ж, ведите, доктор! Когда с расшаркиваниями и расчёркиваниями было покончено, зелёная гвоздика переместилась на жакет миссис Хадсон, а коробочка с эклерами – в холёные руки литератора, я попросил у сэра Уайльда разрешения сопроводить его до дома. Во избежание, так сказать, эксцессов. А то мало ли чего ожидать от этих кэбби, которым мы так машинально доверяем. Долго я молчал, не зная, с какой стороны подступиться к предмету своего беспокойства. Но мой визави, преисполненный самой радужной благости, заговорил первым. - Вы ведь тоже втайне служите Афродите Урании, доктор. Я заметил, как вы смотрите на своего друга. А вот он пока страдает близорукостью. Я вспыхнул и промямлил: - Безусловно, я влюблён в его разум и душу, но… - Те, кто видит различие между душой и телом, не имеют ни тела, ни души, – отмахнулся Уайльд. – Женская душа заключена в красоте, так же как мужская – в силе. Если бы обе могли соединиться в одном человеке, мы получили бы идеал искусства, о каком люди мечтают с тех пор, как оно существует. Нам с вами редкостно повезло приблизиться к нему. - Положим, привлекательности Шерлока я никогда не отрицал, а в отношении силы – я просто счастливец! Но вся моя сознательная жизнь прошла в окружении женщин. Ничто не предвещало… - Ах, доктор, только пустые люди знают себя. Единственное, что нам доподлинно известно о человеческой натуре, – это что она меняется. Изменчивость – единственное предсказуемое её свойство. - А любовь? Как вы её определите? - Определить – значит ограничить. По большому счёту, любовь – это серьёзное преувеличение разницы между одним человеком и всеми остальными. - Ну а физически?.. – я поневоле усмехнулся, вспоминая анекдот о двух джентльменах, поймавших и отпустивших фигуристую русалку: «But why? – But how?» - Выражаясь привычной вам терминологией – орально, мануально или же per rectum. Но последнее (что еще требуется доказать) тянет уже на пожизненное заключение. - И вы готовы так рисковать?! - Я всё равно не переживу девятнадцатого столетия: англичане не вынесут моего дальнейшего присутствия. А остальные уранисты были, есть и будут. Нельзя сделать людей безгрешными указом парламента. Да и нет никакого греха, кроме глупости. - А как же внутренние нравственные принципы? Я только через вас узнал о составе преступления и наказании за него, но мысль о том, чтобы соблазнить соседа, повергает меня в ужас. - Совесть и есть узаконенная форма трусости. Наши мысли – чужие суждения; наша жизнь – мимикрия; наши страсти – цитата! Большинство людей умирает от ползучей формы рабского благоразумия, и слишком поздно спохватывается, что единственное, о чём никогда не пожалеешь, это наши ошибки и заблуждения. Скажите честно: вам бы этого хотелось? - Да. О боже, да! - Так вот, всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. Напротив же, грех, совершённый однажды с содроганием, мы повторяем в жизни много раз – но уже с удовольствием. - Но Шерлок и невоздержанность… боюсь, это невозможно. - Если что-то и стоит делать, то лишь то, что принято считать невозможным. Мой вам совет: нельзя управлять направлением ветра, но всегда можно так поставить паруса, чтобы достичь своей цели. * На обратном пути я навестил одну специфическую аптеку. Стоило мне открыть входную дверь 221В, как наверху захлопнулась другая. Из холмсовой лаборатории слабо тянуло уксусом. Я снял пиджак, закатал рукава рубашки, переобулся в домашние туфли,* подошёл к ванной комнате и резко постучал. - Шерлок, вы так отравитесь. Откройте, пожалуйста! Дверь распахнулась. Крайне раздражённый Холмс прижимал к пострадавшим рёбрам полотенце, пропитанное свинцовой примочкой. Другое полотенце, заправленное за пояс расстёгнутых брюк, встречало её капли, скатывающиеся по голому боку. - Если бы вы интересовались древней историей, то знали бы, что ацетат свинца способствовал вырождению Римской империи. А если бы не отказались в первый день от давящей повязки, ваш кровоподтёк был бы уже в гораздо лучшем состоянии. Покажите-ка. Сверкнув расстрельными глазами, Шерлок нехотя отнял полотенце от фиолетово-зелёно-бурого пятна. - Судя по остаточной желтизне под вашей скулой, её вы лечили усерднее. Голова не болит? - Есть немного, но какое… - Больше никакой примочки, если вам дорог хотя бы мозг. Я принёс кое-что получше. Можете раскочегарить вашу водяную баню? - Пахнет керосином. Что это? Земляной воск? – всё ещё недобро детектив кивнул на небольшой слиток баллистической формы, освобождаемый мною из папиросной бумаги. - Чистейший, нортумберлендский. Подавив желание проверить спину Шерлока, я развернулся на каблуках и пошёл к миссис Хадсон – за ветошью и простынёй поплоше. Пока объяснюсь и выслушаю все положенные охи-ахи, пока подготовлю плацдарм, озокерит расплавится.** - Пост принял. На диван! Больной повиновался, уступая мне своё место у горелки. Похоже, я взял верный тон... - Не затрудняйтесь проповедью, – взъерепенился он. – ВСЕ припарки смягчают боль, активизируют метаболизм и выведение продуктов распада. Я прав? - Всё-таки вы не доктор, – улыбнулся я, выкладывая смолоподобную массу на тряпицу и размахивая над нею газетой для пущего охлаждения. – Эта субстанция имеет особые противовоспалительные и восстановительные свойства. Кроме того, по мере остывания она начнёт сжиматься, ускоряя все процессы. Довольно приятный эффект. - И сколько мне лежать с компрессом? - Полчаса, не больше. Вам ведь всё равно, в каком положении думать. * - Вазелин? Зачем? - Необходимо смазать кожу, чтобы озокерит не въелся в поры. - Не надо. Если он так полезен, какой смысл в изоляции? - Может быть раздражение. Хорошо, пусть будет миндальное масло. - Дайте сюда, я сам. С компрессом наготове, я следил за пальцами, скользящими по дорогому телу, и ревновал Шерлока к нему же самому. Оберегая ткань от масла, он приспустил брюки с бельём, что открывало моему периферическому зрению выпуклую косую мышцу живота и пупок, прерывающий чёткую волосяную дорожку. Ещё немного, и моё более чем дружеское участие сделается очевидным. Я пригладил компресс к моментально застывшим рёбрам, поверх него уложил махровое полотенце, всё это танталово искушение укрыл пледом и, наконец, ретировался – с нелепым воспоминанием о том, как неинформативно впивался мне в позвоночник, на месте давешнего преступления, заломленный борт холмсовского пальто.