DEX

ГЕРМИОНА

      В комнате отдыха на пятом темно и сухо настолько, что в носу скребется, стягивая капилляры, как после перенесенной на ногах сезонной простуды. И пока настенные часы мигают первой минутой после шести, я абсолютно бессмысленно всматриваюсь в едва различимый верхний ярус кровати, чувствуя, как закаменевшие за время многочасовой операции мышцы спины висят на костях совершенно неимоверным грузом, и оттого с огромным трудом протягиваю руку под темно-синюю ординаторскую форму, неторопливо подцепляя ногтями золотую нитку цепочки, обернутой вокруг шеи.       Быстро нащупываю маленький драгоценный четырехлистник, сместившийся с середины ближе к застежке, и сразу же скольжу кулоном из стороны в сторону уже в привычном медитативном ритуале. Будто мерно тикающим маятником для успокоения давно растерзанных нервов. Вправо-влево на пару сантиметров с характерным звуком жужжащего трения металла о металл.        Я совершенно неосознанно касаюсь позолоченным клевером сначала нижней губы, потираясь столько раз, что медный запах бьет в носовые пазухи, а после веду по подбородку и ниже к тому самому месту с грохочущим пульсом на горле, куда меньше недели назад вонзались острые хирургические ножницы.       Ты добрая.        Ты не такая как они.       Ты спасешь меня, принцесса.             Неправильные, въевшиеся в абсолютно все текстуры тела слова продолжают царапаться о черепную коробку, будто я только что вышла из подвалов мэнора. Будто и не было множества дней беспрерывной работы, что изведут из головы этот голос.       — Грейнджер, какого черта ты все еще здесь? — полоска света из резко распахнувшейся настежь двери бьет прямо в глаза, заставляя дернуться в поисках укрытия, чтобы исчезнуть в душном полумраке еще хотя бы на мгновение. Секунду. Мне нужна еще хотя бы одна. — Поднимай свою прелестную задницу и проваливай домой, — тараторит Пэнси, моментально заполняя собой все пространство комнаты. — Тебе нужны установленные нормой семь часов здорового сна, подружка. А еще красивое платье, чтобы вечером поехать со мной в клуб.        — Звучит не очень-то заманчиво, — выдыхаю я, принимая сидячее положение с низким мучительным стоном.       Не включив света, подруга подходит ближе, одним ловким движением закидывает полы белого халата за спину и усаживается на корточки у измятой койки, крепко сжимая мои колени своими маленькими ладошками. Она хитро улыбается и, напрочь проигнорировав мою не заинтересованность, продолжает говорить:       — Тот красавчик футболист, которого ты назвала самовлюбленным снобом, передал мне вчера пригласительные в «Даймонд», — Паркинсон, в привычном для нее воодушевлении, похлопывает руками по моим бедрам, отчего ее идеальное каре, уложенное мягкими завитками к низу, едва заметно пружинит. — Гермиона, мы просто обязаны быть там. В это место не попасть просто так: вход по спискам, вип карты и стартовый депозит даже за самый паршивый столик в размере нескольких тысяч фунтов, но сегодня все это возможно абсолютно бесплатно, потому что я отлично собираю раздробленные суставы.        — Паркс…        — Давай же, — умоляет она, вибрируя от нетерпения, и пристально смотрит из под густых ресниц, как чертов щенок, своими огромными черными глазами-блюдцами. — Мы давно никуда не выбирались и я давно не видела горячих красавчиков в своей постели.       — Что насчет того медбрата из неврологии?        — Это не считается, Грейнджер, — пренебрежительно фыркает подруга. — Ты вообще слышала о том, что не стоит смешивать работу с личной жизнью?       — Не уверена, что ты правильно понимаешь это выражение.       — Смотря под каким углом смотреть.       Боже.       Пэнси такая… такая Пэнси.       Мы познакомились на первом курсе медицинского, ещё задолго до того, как она научилась искусно вправлять людям кости и собирать коленные чашечки будто чертову мозаику.        На тот момент Паркс была моей полной противоположностью. Бунтаркой с невероятной историей и ярким макияжем. Первой в своей огромной семье, кто поступил в университет, а не остался на ферме в Бретвуде. Она была самой жизнью. Чем-то абсолютно нереальным и непостижимым, особенно для прилежной восемнадцатилетней девочки, как я, что пару месяцев назад закончила католическую школу и все еще читала вслух библию по выходным. Но все же противоположности притянулись: нас объединила любовь к медицине, песни Джерри Ли Льюиса и комната «B35» в старом общежитии на Флит-стрит.       Сначала Пэнси привнесла в мою жизнь такой недостающий, яркий и безобидный хаос, а после внезапной, такой до абсурдного неожиданной и несправедливой смерти папы наоборот — стабильность. Не знаю, что бы я делала, если бы ее не оказалось рядом. Скорее всего — спилась бы перед телевизором, что день и ночь проигрывает дурацкие реалити-шоу.       — Грейнджер, мне нужен секс, чтобы поразвлечься, а тебе, — изящный палец утыкается мне прямо в грудь. — Чтобы стать менее занудной.       — У меня нет на это времени.       — Ну, перестань, ты должна пойти! Скоро Рождество, разве это не отличный повод для твоего любимого в последнее время необременяющего траха?       Черт, она знает на что надавить... Мои последние отношения закончились более двух лет назад и я, откровенно говоря, не стремилась исправить статус на — «замужем», так сильно желанный многими. К тому же, неприглядные секреты, которых у меня развелось до неприличия много, вроде как не являются основой крепкой связи и уж тем более брака. Поэтому в минуты отчаяния и одиночества, я перебиваюсь вполне сносными ночами в компании совершенно неправильных, по большей части неподходящих, но определенно точно красивых мужчин, которых в будущем планирую никогда больше не встречать.       — Паркс, я не могу, — наклонившись ближе к девушке, аккуратно приподнимаю ее лицо, захватив по обе стороны в свои ладони, и намеренно громко целую в лоб, скрытый за челкой, тщетно надеясь таким образом успокоить этот вечный двигатель, генерирующий наш совместный отдых. — Мой план на сегодня: заехать в больницу к маме, а потом вернуться домой и закинуться потрясающим новым снотворным, чтобы проснуться только к утру воскресенья. Минус суббота, как день, в который нужно вставать с постели, и обещаю — в понедельник я буду очень счастлива и совсем не занудна.       Не дав Пэнси возможности возразить, поднимаюсь с кровати, едва не ударившись о второй ярус, и на нетвердых ногах иду на выход, попутно разминая затекшие шею и плечи.       — Начало в одиннадцать, — выкрикивает Паркинсон, когда я уже выхожу в шумный коридор хирургического отделения. — Я буду ждать.       — И не надейся. 

✤︎✤︎✤︎

      Утренний час пик в Лондоне ощущается одним из кругов Ада на земле и я уже жалею, что не бросила машину у «Кромвеля», поехав в центр на метро. Все светофоры в городе, очевидно сговорившись, загораются красным ровно в тот момент, как мой потрепанный жизнью Ровер приближается к ним менее, чем на сто метров, вследствие чего, я на пятнадцать минут позднее ожидаемого времени вхожу в кабинет маминого онколога, к своему удивлению, обнаружив там не только хмурого доктора Саммерса, но и Джин.       — Разве у тебя… — пропустив приветствие, я поспешно дергаю вверх рукав куртки, всматриваясь в циферблат с крошечными стрелками на запястье. — Разве у тебя не должна сейчас быть химия?        — Привет, Миона. Садись, — мама мягко похлопывает по деревянной ручке свободного кресла рядом с собой, и я мгновенно напрягаюсь, чувствуя проступающую вдоль позвоночника дрожь.         — Ладно. Что происходит?        — Мы получили результаты последнего скрининга, — начинает врач, поправляя очки в тонкой металлической оправе почти на кончик длинного носа и его густые брови, давно тронутые сединой, сдвигаются к переносице больше обычного. — Боюсь, мне нечем вас порадовать.       — Значит вы будете менять план лечения? — ерзая в ставшем за считанные секунды крайне не удобным кресле, я бегаю глазами между сосредоточенным на снимках докторе Саммерсе и предательски спокойной Джин, тяжело сглатывая образовавшееся непонимание. — Что на счет того более агрессивного препарата, о котором вы говорили в прошлый раз?       — Мисс Грейнджер, дело в том…             — Я не буду продолжать лечение, Миона.       Короткий острый импульс быстро проходит под кожей и бьет прямо в солнечное сплетение, заставляя задохнуться словно от самого настоящего удара. Нервные окончания загораются, жгутся раскаленными углями, тянут и, кажется, не выдержав давления, с треском рвутся.       — Ты… ты имеешь в виду… — из горла вырывается непроизвольный истеричный и совершенно неуместный смешок. — Что ты имеешь в виду, мам?       — Я оставлю вас ненадолго.       Глубокий мужской голос слышится словно сквозь воду. Перед глазами вспышками плывет небесно-голубая рубашка с этим пестрым, абсолютно нелепым галстуком в крупный горошек, в барабанные перепонки проникает скрип ножек вычурной мебели, тяжелые шаги — бесконечно долгие для пересечения столь маленького пространства от стола до двери — и еле слышный щелчок стального механизма, после которого по комнате разливается тишина. Она звучит болезненно. Одиноко и ни капли не успокаивающе.       — Объясни, что все это значит.       — В этот раз все по-другому, дорогая, — шепчет мама, касаясь моих подрагивающих плеч. — Я не была до конца честна с тобой и попросила доктора Саммерса тоже не говорить о моем текущем состоянии. Реальном состоянии, — уточняет, покусывая сухие губы. — Болезнь прогрессирует очень быстро и сейчас даже химия не может справиться.        — И твое решение просто сдаться и ждать смерти?       Я еле успеваю проглотить очередной сумасшедший смешок, потому что он, как гребаный вдох, кажется сейчас самой естественной реакции на происходящее.       — Я не хочу провести свои оставшиеся дни, чувствуя лишь вкус лекарств и желчи во рту. Попробуй понять, прошу. Я просто... просто хочу по настоящему жить и быть рядом с тобой сколько получится и…       — И что потом? — я почти срываюсь на крик, из последних сил пытаясь удержать под веками горячие слезы и получается отвратительно. Просто ужасно. Я вздрагиваю, как испуганный ребенок после кошмарного сна, скидываю с себя теплые руки Джин, будто не могу больше вынести этих нежных, заботливых касаний. — Мы уже смогли сделать это однажды.        — Миона.       — Прошу, не сдавайся. Не сейчас. Мы найдем решение. Мы...       — Ты просишь о невозможном, — это как выстрел в голову.       — Я… — давлюсь я собственными словами. — Мне нужно в туалет. Подожди меня и я отвезу тебя домой, хорошо? Никуда не уходи. Я скоро вернусь и...       И я так резко вскакиваю с места, что на секунду теряюсь в пространстве, в котором априори невозможно заблудиться. Делаю первый короткий шаг совсем не в том направлении и только после неловкой заминки, обретаю способность двигаться дальше.       Сквозь пелену злости, обиды и уже текущих по лицу слез, я слышу тихое — «дорогая», брошенное в спину, но не могу остановиться. Меня обволакивает плотным коконом всепоглощающей злобы на весь этот чертов мир, и кажется внутренности кипят, плавятся искореженным пластиком, стекая куда-то вниз. Закупоривая жизненоважные каналы.       Влетев в ближайшую уборную я задыхаюсь, будто вовсе разучившись дышать. Упираюсь трясущимися руками в гранитную столешницу и на максимум выкручиваю вентиль с холодной водой, что сразу же расплескивается повсюду. Пачкает влагой зеркало, мои джинсы и футболку.       Я пытаюсь. Как же, мать твою, я пытаюсь сделать полноценный вдох и контролировать эти уничтожающие меня эмоции, но желудочные спазмы выталкивают все чувства и горечь наружу. Рвотные позывы подступают настолько стремительно, что я едва успеваю открыть кабинку и склониться над унитазом для демонстрации своего не до конца переваренного скудного завтрака.       — Нет, нет, нет… — шепчу я себе под нос, падая на колени и утирая заледеневшими пальцами влажные от кислой слюны губы. — Этого не должно происходить.       Мир рушится почти беззвучно.       Я убеждаюсь в этом в очередной раз, будто первых двух было недостаточно.             Надежды умирают в оглушительном безмолвии. Никто не кричит. Не зовет на помощь. Все просто разваливается на некрасивые, истекающие слезами куски и больше не подлежит ремонту.       Мое сердце больше не бьется, оно тикает, как чертова бомба и, наверное, хорошо бы было вырезать его хирургическим скальпелем прямо сейчас, чтоб не мучиться в томительном ожидании еще большей боли и разочарований.       Тик-так.       Тик-так.       Тик-так.       Я полностью скатываюсь на кафельный пол, опираясь предплечьем на белоснежный керамический ободок, и уже даже не морщусь от кислого запаха собственной рвоты.       Сегодня счастье стало тем, что всегда будет принадлежать другим людям. Тем, кого я, вероятно, вижу каждый день, но никогда не узнаю по-настоящему.