DEX

ДРАКО

      — Мне нужно выпить. Съездим в «Даймонд»?       С этой фразой Нотт бесцеремонно вваливается в кабинет, как обычно не удостоив гребаную дверь даже парой опознавательных ударов, положенных правилами этикета.       — Научись стучаться, Теодор.       — Научись веселиться, Драко, — парирует брат с улыбкой, но я все же успеваю заметить, как на долю секунды его нос дергается от неприязни к использованию полного имени. — Старина Смит сказал, ты торчишь здесь весь день: отказался от обеда и ужина, — он делает пару шагов и сразу же размашисто падает на диван у противоположной стены, разнося при этом по комнате отвратительный мерзкий скрип кожаной обивки. — Неужели у большого злого Босса мафии душевные терзания?        — Сантименты — это по твоей части, — отвечаю без капли заинтересованности в свойственном ему сарказме, монотонно переворачивая страницы отчетов. — А Смиту пора прекратить лезть не в свое дело, — черно-белые строчки к вечеру плывут мелкой рябью перед глазами, особенно в сочетании с ранее выпитым на голодный желудок стаканом виски. Бумага, что должна быть гладкой и невесомой, сегодня тяжело скребется о кожу пальцев, словно наждачка, раздражая верхние слои эпидермиса так же сильно, как и наши блядские поставки поступают с моими нервными окончаниями, вот уже на протяжении пары месяцев подвергаясь рейдам продажных наемников. — Кто-то же должен в этом доме заниматься делами.       Порой кажется, Тео остался все тем же мальчишкой из нашего общего прошлого. Беззаботным ребенком, что смеется невпопад, показывает чопорным горничным в кристально белых передниках язык за завтраком и не может удержать фокус внимания дольше тридцати секунд на вещах, не являющихся его искренним интересом, чем поразительным образом выводит окружающих из равновесия.        — Переговоры с Каморрой только завтра вечером.       — Переговоры с Каморрой уже завтра вечером, — я наконец отрываю глаза от документов, бегло осматривая брата, что небрежно закинул длинные ноги на подлокотник, скрестив их у щиколоток. — И, если ты забыл, Белла все еще капает своей кровью на пол мэнора.       — Том не торопится за ней, да? — озвучивает Нотт очевидное, уставившись в потолок и, вместе с тем неторопливо вращая деревянную трость в руках, ловко прокручивая предмет меж покрытых татуировками пальцев. — И мы знали, что она не расколется. Попытались. Не вышло.       Точно. Только этого не достаточно.       Этого, мать вашу, мало.       Не то что бы я действительно ожидал получить от Лестрейндж необходимую информацию, скорее наоборот — я бы чертовски удивился, скажи она хоть слово, проливающее свет на ситуацию, но все же чувство горечи, осевшее налетом где-то глубоко в горле от того, что психопатка не сломалась и на жалкие полпроцента ни на первый, ни на третий, и даже ни на гребаный пятый день содержания в далеких от дорогих спа курортов условиях — бесконечно раздражает.       Обычно я не трогаю женщин, но она… Она то самое исключение из правил, вечно написанное юристами еле заметным курсивом в надежде ускользнуть от изворотливых взглядов.       Безрезультатные многочасовые пытки, поданые вместо приемов пищи и острые иголки, загнанные под ее ногти, в количестве кратном десяти — говорят сами за себя. Ничего из «сюрпризов» от Блейза, перетянутых кровавыми лентами, не заставило Беллу молить о пощаде, а лишь вызывало ненормальную улыбку, что хочется содрать вместе с кожей с ее вспотевшего от напряжения лица.        Я не верю в раскаяние, искупление и прочее дерьмо, придуманное для успокоения возбужденных страхом умов. Я не верю в случайности и оттого, обнаружив Беллу в компании нескольких сотен наличных и горы трупов тех самых албанских наемников, что за последние месяцы уже дважды перехватили мои партии героина, сознание вполне естественным образом подводит к очевидным умозаключениям.       Последние десять лет после смерти Люциуса для Синдиката были тихими. Относительно. Сразу после похорон, как многим казалось в момент слабости, самые самоуверенные попытались побороться за обширные территории лондонской земли, но потерпев неудачу, больше не осмеливались идти против: открыто или же издалека — не важно. Шаткий мир с нами, лучше войны, и потому внезапные абсолютно беспорядочные посягательства, не несущие за собой никаких условий и требований — в крайней степени подозрительны и до боли надоедливы.       Организация начинает терять деньги.       Я начинаю терять чертовы деньги.       Урон пока еще мало ощутим, но все же это убытки и, что более важно, каждый успешно вывезенный не по адресу нарко-грамм подрывает в первую очередь мою репутацию. Мой заработанный собственной кровью и потом авторитет Босса. А я ненавижу ситуации, которые по каким-либо причинам неподвластны контролю.        Все это пахнет сладкой гнилью и гребаными попытками смены расстановки сил. Вариантов на пост потенциальных мятежников не так много и во главе — блядская Каморра, что многие годы мечтает занять первую строчку в Британии и, тем более, Лондоне.       Сейчас город поделен в соотношении семьдесят на тридцать: за нами самые престижные центральные и северо-западные районы, остальное — находится под контролем Семьи Реддл.       Я не собираюсь убивать Лестрейндж, хотя с легкостью мог бы, но импульсивность не свойственная мне черта характера. Я предпочитаю использовать любые действия противника в личных интересах и потому, демонстрируя неслыханное милосердие, первоначально хочу просто показать высокомерным соседям, что быть под прицелом Семьи Малфой не самое приятное занятие.       Порка приближенных Босса — лучшее послание заблудшим душам. Тем более, что в случае с Беллой — либо ты, либо тебя и список смертников из минимум сотни изуродованных ее руками человек, тянущийся по проходу будто шлейф свадебного платья, говорит о том, что не стоит быть гребаным джентльменом.        Она будто дикая собака — откусит руку, не подавившись костями.       Своей безжалостностью и тягой к насилию Лестрейндж не уступает даже моим лучшим солдатам, а они были выращены исключительно для убийств, как инкубаторские кролики на производстве. Уверен, где-то внутри каждого утратившего чувствительность тела стоит серийный номер фабрики смерти.       Белла — неповторимый в своей извращенной манере экземпляр из грубого сплава отвращения к всему живому и густой, подобно нефти, маниакальной тяги к насилию. Ее продали Каморре за долги в возрасте восемнадцати лет. Очень жаль, но жизнь не похожа на сказку о блядских принцессах и именно так и случается, когда вышедший из колонии строгого режима отец слишком любит наркоту и, очевидно, не слишком — свою единственную дочь.       Ее передали в бордель на грани дистрофии и сумасшествия, и по всем законам дарвиновской теории девушка должна была сдохнуть в первую же неделю. Должна была утонуть в фальшивом дерьме, украшенном пластиковыми стразами и молча улыбаться отведенный срок, пока ее трахают какие-нибудь потные ублюдки из правительства, но Белла решила показать зубки. Буквально.       Новость о том, что ненормальная шлюха откусила член клиента, разнеслась по Лондону и за его пределами стремительно и чертовски громко, только вот исход стал уж совсем неожиданным. Когда Реддл приехал разбираться в беспорядках, что устроила преданая и никому не нужная, он к удивлению многих не пристрелил ее в первые пару секунд. Не перерезал глотку от уха до уха в доказательство идеального обращения с холодным оружием, а решил оставить себе, со временем вырастив очень занимательного домашнего питомца.        О да, он любит создавать монстров, что дочиста вылизывают его узловатые пальцы. Прям как мой отец.       Он обучил ее командам и посадил на цепь около своих залитых кровью ног. Вместо отличительного и благородного знака Каморры — татуировки черепа, пронизанного клинком на предплечье — в свой двадцатый день рождения ей выжгли его на спине без предварительной анестезии. Реддл назвал это драгоценным подарком и показателем исключительного доверия родившейся на улицах бродяжке, а после, раскалив эксклюзивный металический штамп в собственном камине, с наслаждением и улыбкой нанес его на нежную женскую кожу, вдыхая аромат обожженной плоти.       Том не был нежен насколько это вообще возможно. Он закалял характер Лестрейндж горячей болью, как поступают со всеми мальчиками в нашем мире, достигшими возраста двенадцати лет: каждый без исключения, рожденный в той или иной организации, обречен стать лишь орудием. Средством для достижения целей и сосудом, с легкостью вмещающим весь спектр насилия.       Он выдрессировал ее в экстремально короткие сроки и предложил работу с поистине скудным правом выбора, ведь шрам в отличии от татуировки, не так легко свести при необходимости, и хоть из мафии не уходят, ей на чаше весов была дана только безусловная преданность против мучительной смерти.       Белла не была тупой и, конечно же, выбрала жизнь, какой бы паршивой она ей тогда не казалась. Она годами пропитывалась ядом и гневом своего жестокого хозяина и, в какой-то момент полностью утратив собственную идентичность, с поразительной точностью переняла всю силу ненависти, что впиталась в нее, как в губку.       К двадцати двум Лестрейндж стала по истине легендарным членом Каморры, заняв место исполнителя. Самым близким, за неимением консильери, к Тому человеком, выполняющим самую грязную работу. Кровавую и уродливую. Белла стала тем, кто устраняет проблемы, следит за порядком и, в случае необходимости, без раздумий пускает пулю промеж глаз за неповиновение, измену, а иногда и просто так.        — Не нужно было звонить Декс, — мазнув широкой ладонью по лицу, говорит Нотт вероятно больше в качестве оправдания самому себе и глубоко зарывается пальцами в каштановые кудри, массируя кожу головы. — Мы вполне могли тогда дождаться Колина.       — Наверное, ты хотел сказать — «не нужно было вообще приводить ее сюда два года назад и просить меня об одолжении»?       — Заткнись. Думаешь, я хотел этого? — зло выплюнув, он резко садится, укладывая напряженные руки одна на другую поверх трости, выставленной перед собой. — Ты и сам знаешь, я бы с радостью просто дал ей денег, но она же чертова…       — Высокоморальная идиотка? — озвучиваю я напрямую, очевидно, наши общие мысли.       — Точно, — тяжело выдыхает брат и мимолетная ярость в голосе сменяется еле ощутимой тоской.       — Ты спишь с ней?        — С каких пор тебе интересно кого я трахаю?       — Так ты все же трахаешь? — откинув в сторону бумаги, на которых в присутствии болтливого Тео становится невозможно сосредоточиться, продолжаю: — Хочу понять, является ли ваша возня потенциальной проблемой. Не хотелось бы убирать потом кучу никому ненужного дерьма.       — Секс не всегда приносит проблемы, Драко, — говорит он и я, с трудом сдерживая усмешку, вопросительно приподнимая брови в пренебрежительном «да неужели?». — Часто, но не всегда, — исправляется Нотт под моим тяжелым взглядом. — Не всегда.       — Продолжай обманываться и не забудь рассказать свою занимательную теорию девицам из «Даймонда», что готовы вырвать друг другу глаза, когда ты меняешь одну на другую.       — Я ничего им не обещаю, — он поднимает руки вверх, будто в знак капитуляции, и, очевидно, прокручивает пару недавних громких сцен из клуба, отчего его карие глаза озорно поблескивают в вечернем полумраке кабинета, но спустя секунду, быстро посерьезнев, добавляет: — Она мне нравится, ладно? Я же не слепой, — это бы одновременно могло быть проблемой и ее решением. — И мы целовались. Однажды. Но на этом все. Она ясно дала понять, что не заинтересована.       — Вот и не забывай об этом.       Меня не сильно волнует Грейнджер, как женщина. Не более чем другие, но меня блядски волнует тот факт, что Белла проявила к ней свой нездоровый интерес во время осмотра, чуть не вогнав ножницы по самую рукоять в ее сжимающиеся от испуга горло.       Всего секунда, двинувшаяся не в том направлении, и Нотт бы проклял меня, за то, что не уследил за его драгоценным доктором.       — Малфой, она конечно красивая и определенно точно в моем вкусе, но не волнуйся, я не страдаю по тем, кому не интересен, — улыбается он во все свои ослепительные тридцать два. — Мы друзья, насколько это вообще позволяют обстоятельства. Почему ты вообще спрашиваешь?       — Из тебя дерьмовый друг.       — Сделаю вид, что не заметил, как ты скачешь с темы на тему, — насмешливо говорит Нотт, а после звучно щелкнув языком о нёбо, поднимается на ноги. — И ты не прав, — рассуждает брат, пока я прячу за бесстрастным выражением лица вспышку мимолетного возмущения. — Потому что… — он быстро хватает хрустальный графин со столика у окна и вместе с ним возвращается на прежнее место. — Я. Твой. Единственный друг, — продолжает растягивать слово за словом, вытягивая громоздкую черную пробку из вулканического камня, а после наклоняет вперед, теперь уже откупоренное горлышко, над моим давно опустевшим бокалом, аккуратно наполняя янтарной жидкостью. — Я наливаю тебе чертов виски, и ты обожаешь меня всем своим крошечным черным сердцем, что еле бьется где-то там между ребер.       — В магазине пятнадцать патронов, — откинувшись на спинку кожаного кресла, приоткрываю пиджак, демонстрируя плотно облегающую торс кобуру с висящим на ней глоком. — И если ты не прекратишь трепаться, я наполню свинцом твою неспокойную голову, прям как ты мой бокал виски. Проваливай, — киваю в направлении выхода. — В «Даймонд» или хоть на край Света. Главное не опоздай завтра на переговоры.       — Тук–тук–тук, — неторопливо отступая спиной в сторону двери, Тео показывает поступательные движения на уровне груди, сжав большой и указательный палец в крошечное колечко, намекающее на размер одного из главных органов в теле и, кинув напоследок мне гребаный воздушный поцелуй, наконец скрывается из виду.        Дьявол.       Все еще чертов ребенок.       Мне исполнилось тринадцать, когда мы познакомились. Мне было всего лишь тринадцать, когда отец, окончательно забыв о трауре по умершей жене, притащил в дом новую миссис Малфой: молчаливую итальянку с багажом в виде мерзкой собаки, похожей на непостриженную свинку, и семилетним сыном.        «Тео, дорогой», — Франческа обращалась к нему только так. Почти шепотом, с уже незнакомой мне нежностью и аккуратным касанием плеча, что пробуждало в мозгу воспоминания о собственной матери.        Кудрявый мальчик оказался самым беззаботным ребенком, которого я когда-либо встречал и в отличии от меня был тошнотворно счастлив. Помню, как однажды утром я обреченно, а вовсе не зло подумал: «эта улыбка с тобой не надолго», — ведь радость в Малфой-Мэноре выдавалась по талонам с жестким лимитом, лично для меня сократившимся до гребаного нуля после смерти Нарциссы.       У отца были свои налоги на любовь и они оказались окружающим не по карману, а потому, спустя годы беспощадных истязаний, я вовсе утратил необходимость в чем-то настолько иллюзорном, как семейные узы и привязанности.        «Не будь тряпкой, Драко. Все вокруг только и ждут, когда ты ослабишь контроль. Не смей забивать свою голову той сентиментальной дрянью, что вливала тебе в уши мать. Она воспитывала тебя гребаным слабаком, но больше этого не будет. Я этого не позволю», — именно так говорил отец между особо сильными ударами.       После какого-то момента я перестал сопротивляться. Быстро понял, что это бессмысленно и стоически для ребенка своего возраста терпел побои, что он почти ласково называл тренировками и даже, когда острый нос кожаного ботинка Люциуса упирался мне в уже переломанные ребра, я все равно терпел. Считал трещины на плитках в подвале и терпел, проглатывая кровь, смешавшуюся со слезами, рвотные позывы, выкручивающие желудок наизнанку и ощущение тотальной безысходности, потому что только молчание могло заставить мучения прекратиться.       Малфой-Мэнор был не просто местом, где умирали мечты тех, кто в нем оказался. Мой дом был местом, где просто умирали и я с ранних лет знал, что тоже умру. Рано или поздно, но когда-нибудь обязательно.