Тайны, которые мы храним

К сентябрьскому празднику урожая жители Санбери начали готовиться загодя. По традиции все торжества проходили на огромной лужайке поместья Хеслвуд-Джонсов, с недавних пор отошедшего новому хозяину. На зеленом газоне перед домом были сколочены лотки для домашней выпечки, глазированных яблок и жареных каштанов, расставлены всевозможные аттракционы для детей и взрослых: карусель с лошадками разных мастей, тир с мишенями в виде металлических утят, силомер с огромным деревянным молотом на длинной ручке. Кукольный театр под зеленым тентом до поры до времени прятал декорации от любопытных глаз за скучной серой тканью. Чуть поодаль темнел шатер гадалки, скроенный из фиолетового бархата, расшитого золотыми звездами. И над всем этим великолепием реяли нанизанные на крепкие веревки яркие разноцветные флажки, трепетавшие на ветру. Доктор Тобиас Хеслвуд-Джонс шел через лужайку, скользя взглядом по праздничным декорациям, но будто не замечая их. В своих мыслях он тонул в воспоминаниях о прошлом. Когда этот двухэтажный особняк серого камня с высокими окнами в воздушных белых рамах и увитыми диким виноградом стенами, этот аккуратно подстриженный газон и все 50 акров земли с розовым садом, фонтанами, лабиринтом, пролесками, полями и речкой, протекавшей в низине за домом — принадлежали его семье. Его прапрадеду барону Руперту Хеслвуд-Джонсу эти земли были дарованы монаршей волей за заслуги перед Короной. Его прадед и дед бережно сохраняли семейные владения, а вот отец, этот слабый ничтожный человек, спустил все в карты. Большая часть суммы, вырученной Тобиасом от продажи поместья, пошла на погашение его бесчисленных долгов. И по его вине потомку Хеслвуд-Джонса приходилось теперь ютиться в крохотном домишке на окраине деревни, купленном за бесценок у старой карги Уизли, отбывшей в столицу под крыло к старшему сынку доживать свой век. Ребенком Тобиас обожал этот дом. За годы своей счастливой жизни в нем он изучил каждый его уголок от пыльных закутков чердака, где однажды убранные и навек позабытые вещи хранились в огромных ящиках, укрытых парусиной, до затянутого пылью тайного хода из библиотеки в столовую, открывавшегося нажатием на каменную лилию в барельефе под каминной полкой. Он любил просыпаться под пение птиц в своей комнате, обставленной с роскошью, достойной принцев, а теперь довольствовался грохотом старой колымаги молочника, грохотавшей в ранний час по дороге мимо его лачуги. Каждая мелочь, будь то часы рядом с телефонным аппаратом на столике в коридоре, статуэтка танцующей нимфы в стеллаже хозяйского кабинета или массивная хрустальная пепельница — были дороги его сердцу. И потому каждый раз, тайком запихивая в свою сумку очередную безделушку, Тобиас чувствовал глубокое удовлетворение от того, что хоть так, воровским способом, он возвращал принадлевшее ему по праву. Молодой господин Барнс, как звали слуги нового хозяина поместья, ничем не заслужил такого сокровища. Единственное, на что он оказался способен, так это родиться в семье успешного промышленника и вовремя свести родителей в могилу, унаследовав все их имущество и состояние. Но мальчишке было плевать на поместье! Он не способен был оценить красоту каменной балюстрады, словно корона увенчивавшей дом. Ему было не понять угрюмого очарования лабиринта, чьи извилистые тропинки по вечерам затягивало туманом, поднимавшимся от реки к самому порогу черного хода. А сокровища, пылившиеся на чердаке, были для него, необразованного плебея, просто мусором. Но, какие бы чувства ни обуревали Тобиаса в отношении Джеймса Барнса, тот был его пациентом, а врачебный долг превыше всего. Преодолев три ступени, доктор Хеслвуд-Джонс надавил на кнопку звонка у парадной двери, и, с наслаждением прикрыв глаза, услышал до боли знакомый перезвон. Пару мгновений спустя дворецкий впустил его в холл, где и оставил дожидаться мистера Уивинга. Барнс почти все свое время проводил, запершись в комнате, бывшей некогда спальней самого Тобиаса. К переезду новых хозяев обои на втором этаже переклеили и сменили шторы им в тон, но почти вся мебель осталась прежней. И тем более странно было доктору, узнававшему и одновременно не узнававшему интерьеры. Мистер Уивинг, старый друг и партнер отца Барнса, знал Джеймса с малолетства и был его крестным. После трагической гибели четы Барнсов он взвалил на себя опеку над осиротевшим юношей. Как обмолвился когда-то сам Уивинг, он не ожидал, что сын его лучшего друга вырастет таким: несамостоятельным, ничего не смыслящим в жизни. По слухам, в Лондоне Джеймс с грехом пополам окончил университет во многом благодаря денежным вливаниям, которые делал Барнс-старший на нужды учебного заведения. И пустился во все тяжкие. Типичный прожигатель жизни, он кутил на отцовские деньги и щедро раздавал их в долг своим многочисленным друзьям, которых мистер Уивинг быстро отвадил после переезда сюда, в Санбери. Здесь же Джеймс оказался под строгим присмотром, но психика, подорванная обильными возлияниями в прошлом, истеричным складом характера и стрессом от внезапной смерти родителей, не выдержала. Тобиас помнил свой первый визит сюда, в бывший некогда родным дом. Шофер Уивинга приехал за ним поздним вечером и попросил поторопиться, потому что дело серьезное. Тобиас только и успел, что накинуть пиджак поверх пижамы и подхватить свой саквояж. В поместье было тихо, но свет горел в каждом окне. Дворецкий сразу проводил его в спальню, где на широкой кровати лежал Джеймс. Запястья его рук, сложенных на животе, словно у покойника, были туго перемотаны обрывками простыни. — Надеюсь, доктор, вы приехали не слишком поздно. Я сделал все, что мог! — глухо проговорил мужчина, сидевший в кресле рядом с кроватью. — Простите, что не подаю вам руки. Он вытянул ладони перед собой, и Тобиас увидел, что они перепачканы в крови. — Я боялся отойти от него, пока он в таком состоянии, даже на минуту. Когда доктор закончил (по счастью, порезы на запястьях больного оказались неглубокими), его пригласили в гостиную выпить бренди. — Это лучшее средство после такой бурной ночи, что я знаю. И простите мне мою невежливость, но я, кажется, не представился. Хьюго Аластер Уивинг, крестный и поверенный этого несчастного юноши. Мистер Уивинг устало опустился в глубокое кресло в гостиной, а Тобиас примостился на кончике дивана. Он никак не мог уложить в голове, что место, где когда-то любила коротать вечера его мать, устроившись с книгой или вышиванием, теперь занимал худощавый мужчина с высоким лбом, залысинами и острым пронзительным взглядом. — Тобиас Джонс, — наконец представился доктор и приложился к бокалу, принесенному заспанной служанкой. — Что же, доктор Джонс, думаю, нам есть, о чем поговорить. Ночь медленно рассеивалась в утренних сумерках, а мистер Уивинг все говорил, лениво покачивая зажатый в длинных пальцах бокал. Так Тобиас оказался буквально прикован к своему новому пациенту. Днем ли, ночью ли за ним всегда присылали машину, если того требовал Джеймс. А требовал он этого часто. Приступы паники, истерики сменялись полной апатией, когда Барнс все время проводил в постели, отказываясь от еды. Одних только попыток самоубийства доктор Джонс зафиксировал более пяти эпизодов. А Уивинг щедро оплачивал его услуги и по настоянию доктора приставил к своему крестнику профессиональную сиделку, которая была с ним, когда сам Уивинг уезжал по делам. С истерическими расстройствами личности доктор Джонс за свою карьеру имел дело нечасто. Жители деревни не страдали подобным заболеванием, присущим, по мнению Тобиаса, исключительно молодым людям, не знающим чем себя занять, типичным прожигателям жизни. Коим и был в его глазах Джеймс. От предложения обратиться за консультацией к психотерапевту мистер Уивинг вежливо, но твердо отказался — репутация была дороже. — Постарайтесь обойтись собственными силами, доктор. Вы — профессионал, и у меня нет сомнений в вашей квалификации! — заключил Уивинг и тем самым поставил точку в их затянувшейся дискуссии. И тогда Тобиас придумал ее. Волшебную микстуру. На деле лишь слегка подслащенную воду, но ставшую для истеричного, легковнушаемого пациента панацеей. Один глоток, и все приступы как рукой снимало. Выписанная из Лондона сиделка в качестве эксперимента согласилась подыграть в первый раз, а потом уже собственноручно поила Джеймса, когда у того случались панические атаки, новыми дозами из пузырька синего стекла. Уивинг был в восторге. Тобиас — более чем удовлетворен. — Рад, что вы смогли прийти, доктор! — вышедший из кабинета Хьюго выглядел раздосадованным. — Ума не приложу, что делать с Джейми. Завтра здесь впервые за несколько лет соберется весь цвет Санбери, а этот мальчишка отказывается принимать участие в празднике. Поговорите с ним, Тобиас, вы же это умеете. Приведите его в чувство, дайте снотворное, чтобы он как следует выспался. Я не хочу, чтобы в деревне судачили о моем крестнике как о безумце-затворнике, который не способен вести нормальный образ жизни. — Но вы же знаете, сэр, что поведение мистера Барнса крайне непредсказуемо. Я не могу спрогнозировать, как он поведет себя при большом скоплении людей во всем этом ярмарочном шуме. — Доктор! Проблема в том, что Джейми не спал нормально несколько ночей подряд. Его снова мучают кошмары. Стоит ему только выспаться, и завтра с утра это будет совершенно другой человек. Вспомните, как часто мы с вами наблюдали подобные метаморфозы. — Но гости, суматоха… — Вы, я и мисс Картер будем рядом с ним и, если что-то пойдёт не так, уведем его наверх, — голос Уивинга звучал твердо и уверенно. — Ну хорошо, сэр, если вы… — Я убежден, что мальчику это пойдет на пользу. А теперь, доктор, поднимайтесь к нему и сделайте свою работу!