"Сумерки: Рассвет" Фильм 4 часть 2

Боль была безумная. Именно так: я словно обезумел, ничего не соображал, не понимал, что происходит. Мое тело пыталось отгородиться от боли, и меня снова и снова засасывало во тьму, которая на секунды или даже на целые минуты отрезала меня от страданий, зато не давала воспринимать реальность. Я попробовал отделить их друг от друга. Небытие было черным, безболезненным Реальность была красной, и меня словно сбивал автобус, колотил профессиональный боксер и топтали быки одновременно; меня окунали в кислоту и распиливали на части. В реальности мое тело дергалось и извивалось, но от боли сам я пошевелиться не мог. В реальности я осознавал: есть нечто гораздо более важное, чем эти пытки, хотя что именно, вспомнить не мог. Мгновение назад все было, как положено. Любимые люди вокруг. Улыбки. Почему-то — неясно почему — меня не покидало чувство, что скоро я получу все, за что боролся. И от одной крошечной неприятности все пошло наперекосяк. Я увидел, как моя кружка опрокинулась, темная кровь брызнула на белоснежный диван. Я непроизвольно потянулась к ней, хотя увидел другие, более проворные руки… Внутри что-то дернулось в обратном направлении. Разрывы. Переломы. Адская боль. Накатила и отступила чернота, сменившись волной боли. Я не мог дышать — однажды я уже тонул, но теперь все было иначе, слишком горячо в горле. Меня разрывало, ломало, кромсало изнутри… Вновь чернота. Голоса, крики, новая волна боли. — Видимо, плацента отделилась! Что-то невероятно острое, острее любого ножа, пронзило меня насквозь — несмотря на пытки, слова неожиданно обрели смысл. «Плацента отделилась» — я понял, что это значит. Мой ребенок может погибнуть внутри меня. — Вытаскивайте его! — заорал я Шу. Почему он до сих пор этого не сделал? — Он задыхается! Быстрее! — Морфий… Наш ребенок умирает, а он вздумал ждать, пока подействует обезболивающее?! — Нет! Быстрее… — выдавил я и не смог закончить. Свет в комнате стал заплывать черными пятнами, когда холодное острие новой боли вонзилось мне в живот. Что-то было не так, я невольно начал бороться, чтобы защитить свое чрево, моего ребенка, моего маленькою Чихару Мирай, но мне не хватило сил. Легкие ныли, словно в них сгорал кислород. Боль вновь начала утихать, хотя я и держался за нее, как мог. Мой ребенок, мой малышка умирает… Сколько же прошло времени? Несколько секунд или минут? Боль исчезла совсем. Я онемел, ничего не чувствовал и не видел, зато мог слышать. В легких опять появился воздух, он раздирал мне глотку грубыми пузырями. — Будь сомной, Вальт! Слышишь? Будь со мной! Не уходи! Твое сердце должно работать! Минато? О, Минато все еще здесь, все еще пытается меня спасти… «Ну конечно», — хотел ответить я. Конечно, мое сердце не остановится, разве я не обещал им обоим? Я попытался найти сердце, ощутить его, но безнадежно заплутал в собственном теле. Я не чувствовал того, что должен был чувствовать, все было не на своих местах. Я заморгал и нашел глаза. Увидел свет. Не совсем то, что искал, но лучше, чем ничего. Пока я привыкал к свету, Шу прошептал: — Шиманору. Шиманору? Так это не бледныя красивая девочка, которою я себе представлял?.. А уже в следующий миг меня захлестнула волна тепла. Шиманору. Я заставил свои губы шевельнуться, протолкнул пузыри воздуха наружу, превратил их в шепот. Потом усилием воли поднял руки. — Дай… дай его мне. Свет затанцевал, отразившись от хрустальных рук Шу. Блики были красноватые от крови на его коже. И держал он тоже что-то красное, маленькое и барахтающееся. Шу прижал теплое тельце к моим рукам, будто я сам взял его. Влажная кожа малыша была горячая, как у Минато. Наконец-то я сумел сфокусировать зрение; все вокруг стало абсолютно четким. Шиманору часто-часто дышал. Его глазки были широко распахнуты, а лицо такое напуганное, что я чуть не рассмеялся. Маленького, идеально круглую головку толстым слоем покрывали кровавые сгустки. Глаза были знакомого — но потрясающего — шоколадного цвета. Кожа под кровью казался бледным, сливочной или цвета слоновой кости. И только щеки горели румянцем. — Шиманору… — прошептал я. — Красавиц… Дивное личико вдруг улыбнулось — широкой, сознательной улыбкой. За нежно-розовыми губками оказался полный набор белоснежных молочных зубов. Шиманору уткнулся головкой в мою теплую грудь. У него была шелковистая кожа, но не такая мягкая, как моя. Тут я снова ощутил боль — единственный теплый укол. Я охнул. И он исчез. Мой крошечка с ангельским лицом исчез. Я его больше не видел и не чувствовал. «Нет! — хотел крикнуть я. — Нет! Верните его!» Я слишком ослаб. Мои руки упали, как шланги без воды, а потом я вообще перестал их чувствовать. Перестал чувствовать себя. Меня затопила тьма чернее прежней — будто на глаза быстро надели плотную повязку. Причем он закрыл не только глаза, меня саму придавило тяжеленным грузом. Сопротивляться я не мог. Проще сдаться. Позволить тьме столкнуть меня вниз, вниз, вниз, где нет боли, нет усталости и нет страха. Если бы дело было только во мне, я бы не смог долго бороться с этим желанием. Я ведь всего лишь человек, и силы мои — человеческие. Я слишком давно в тесной связи со сверхъестественным, как говорил Минато. Но дело не только во мне. Если я сейчас сдамся тьме и позволю ей стереть меня, они будут страдать. Шу. Мой Шу. Наши жизни переплелись в единую нить. Перережь одну, и лопнет вторая. Если бы он умер, я бы не вынес. Если умру я, не вынесет он. А мир без Шу не имеет никакого смысла. Шу обязан жить. Минаттн, который снова и снова прощался со мной и по первому же зову вновь приходил. Мина, которому я причинил преступно много боли. Неужели я снова раню его — так, как еще никогда не ранил? Ради меня он оставался, несмотря ни на что. И теперь просил лишь об одном: чтобы остался я. Но вокруг была такая темнота, что я не видел их лиц. Все казалось ненастоящим — волей-неволей сдашься. Я проталкивался сквозь тьму почти инстинктивно. Я не пытался ее рассеять, лишь слабо сопротивлялся. Не давал себя раздавить. Я ведь не Атлас, а тьма была весом с планету; сбросить ее я не мог. Только бы не исчезнуть вовсе. Всю жизнь мне не хватало сил, чтобы бороться с неподвластным, атаковать врагов и одерживать над ними победу. Избегать боли. Всегда по-людски слабая, я мог только жить дальше. Терпеть. Выживать. И пока этого достаточно. Сегодня этого должно хватить. Я буду терпеть, пока не придет помощь. Шу приложит все возможные усилия. Он не сдастся. И я не сдамся. Из последних сил я не подпускал к себе черноту небытия. Однако моей решимости было недостаточно. Время шло, и чернота подбиралась все ближе, мне нужен был какой-то источник силы. Я даже не смог представить лицо Шу. И Минато тоже, и Луи, Дайго, Кенто или Чихару, Широ или Мирай… Никого. Это привело меня в ужас: неужели слишком поздно? Я ускользал, и ухватиться было не за что. Нет! Я должен выжить. От меня зависит Шк. Минато. Кенто, Луи, Дайго, Широ, Чихару, Мирай… Шиманору… И тут, хотя я по-прежнему ничего не видел, я что-то почувствовал. Словно калека, вообразил свои руки. И в них был кто-то маленький, твердый и очень-очень теплый. Мой крошечка. Мой маленькый непоседа. Получилось! Несмотря ни на что, я вытерплю ради Шиманору, продержусь до тех пор, пока он не научится жить без меня. Тепло в моих воображаемых руках казалось таким настоящим. Я прижал его покрепче. Именно здесь должно быть мое сердце. Держась за теплое воспоминание о сыне, я смогу бороться с тьмой сколько понадобится. Тепло становилось все более и более реальным. Горячим. Жар был настоящий, не вымышленный. И он усиливался. Так, теперь уже слишком. Чересчур горячо. Как будто я схватился за раскаленный кусок железа — первым желанием было уронить обжигающий предмет. Но ведь в моих руках ничего не было! Я не прижимал их к груди. Они безжизненно лежали по бокам. Горело у меня внутри. За бушующим в груди огнем я ощутил пульс и понял, что снова нашел свое сердце — как раз тогда, когда пожелал его не чувствовать. Пожелал принять черноту, хотя у меня еще был шанс. Я хотел поднять руки, разорвать грудную клетку и выдрать из нее сердце — только бы прекратилась пытка. Но рук я не чувствовал, не мог пошевелить ни одним бесследно исчезнувшим пальцем. Когда Джеймс раздавил мою ногу, боль была ничтожной. По сравнению с теперешней — как мягкая пуховая перина. Я бы с радостью согласился испытать ее сотни раз. Когда ребенок выламывал мне ребра и пробивался наружу, боль была ничтожной. Как плавание в прохладном бассейне. Я бы с радостью согласился испытать ее тысячу раз. Огонь разгорелся сильнее, и мне захотелось кричать. Умолять, чтобы меня убили — я не мог вынести ни секунды этой боли. Но губы не шевелились. Гнет по-прежнему давил на меня. Я понял, что давит не тьма, а мое собственное тело. Такое тяжелое… Оно зарывало меня в пламя, которое теперь шло от сердца, прогрызало себе путь к плечам и животу, ошпаривало глотку, лизало лицо. Почему я не могу шевельнуться? Почему не могу закричать? О таком меня не предупреждали. Мой разум был невыносимо ясен — видимо, его обострила всепоглощающая боль, — и я увидел ответ, как только сформулировал вопрос. Морфий. Кажется, это было миллионы смертей назад: мы с Шу и Широ обсуждали мое превращение. Они надеялись, что большая доза обезболивающего поможет мне бороться с болью от яда. Широ испытывал это на Мирай, но яд распространился быстрее, чем морфий, и запечатал вены. Тогда я лишь невозмутимо кивнул и возблагодарил свою на редкость счастливую звезду за то, что Шу не может прочесть мои мысли. Потому что морфий и яд уже смешивались в моем теле, и я знал правду. Онемение, наступавшее от морфия, никак не мешало яду жечь вены. Но я бы ни за что в этом не признался. Иначе Шу еще меньше захотел бы меня изменить. Я не догадывался, что морфий даст такой эффект: пришпилит меня к столу, обездвижит, и я буду гореть, парализованный. Я слышал много историй. Широ, как мог, пытался не шуметь, пока горел, чтобы его не раскрыли. Дайго говорил, кричать бесполезно — легче не становится. И я надеялся, что смогу быть как Широ, что поверю Дайго и не раскрою рта. Ведь каждый крик, сорвавшийся с моих губ, будет невыносимой пыткой для Шу. По ужасной прихоти судьбы мое желание исполнилось. Если я не могу кричать, то как же попросить, чтобы меня убили? Я хотел только умереть. Никогда не появляться на свет. Вся моя жизнь не перевешивала этой боли, не стоила ни единого удара сердца. Убейте меня, убейте, убейте. Бесконечный космос мучений. Лишь огненная пытка, да еще мои безмолвные мольбы о смерти. Больше не было ничего, не было даже времени. Боль казалась бескрайней, она не имела ни начала, ни конца. Один безбрежный миг страдания. Единственная перемена произошла, когда внезапно боль удвоилась — разве такое возможно? Нижняя часть моего тела, омертвевшая еще до морфия, вдруг тоже вспыхнула. Видимо, исцелилась какая-то порванная связь — ее скрепили раскаленные пальцы огня. Бесконечное пламя все бушевало. Прошли секунды или дни, недели или годы, но в конце концов время снова появилось. Одновременно произошли три вещи — они выросли одна из другой, и я не понял, что случилось вначале: время пошло, ослабло действие морфия, или я стал сильнее. Власть над собственным телом возвращалась ко мне постепенно, и благодаря этому я смог почувствовать ход времени. Я понял это, когда пошевелил пальцами на ногах и сжал руки в кулаки. Но я не стал ничего делать с этим знанием. Хотя огонь ни капельки не ослаб — наоборот, я даже научился воспринимать его по-новому, ощущая каждый язык пламени в отдельности от других, — я вдруг обнаружил, что начинаю трезво мыслить. Например, я вспомнил, почему нельзя кричать. Причину, по которой пошел на эти нестерпимые муки. Вспомнить-то вспомнил, но мне казалось невероятным, что я согласился на такую пытку. Это произошло как раз в тот миг, когда гнет, давящий на мое тело, полностью исчез. Для окружающих никаких перемен не произошло, однако меня, пытающуюся удержать крики и метания внутри, где они больше никому не могли причинить боли, словно бы отвязали от столба, на котором я горел, и заставили за него держаться. Мне хватило сил лежать и не шевелиться, сгорая заживо. Слух становился все острее и острее, я уже мог считать время по ударам бешено колотящегося сердца. Еще я мог считать свои частые неглубокие вдохи. И чьи-то тихие, ровные. Они были самые длинные, и я решил сосредоточиться на них: так проходило больше времени. Даже ход секундной стрелки был короче, и эти вдохи тащили меня к концу мучений. Я становился все сильнее, мыслил яснее. Когда раздавались новые звуки, я их воспринимал. Послышались легкие шаги, шорох воздуха — отворились дверь. Шаги приблизились, и кто-то надавил на мое запястье. Прохлады от пальцев я не ощутил: огонь стер все воспоминания о прохладе. — Никаких перемен? — Никаких. Легчайшее прикосновение воздуха к опаленной коже. — Морфием уже не пахнет. — Знаю. — Вальт, ты меня слышишь? Я понимал, что если разомкну губы, то не выдержу: начну орать, визжать и биться от боли. Даже если просто шевельну пальцем, все мое терпение будет насмарку. — Вальт! Вальт, любимый, ты можешь открыть глаза? Можешь сжать руку? Прикосновение к моим пальцам. Труднее было не ответить, но я лежал, как парализованный. Боль в этом голосе не шла ни в какое сравнение с той, какую Шу мог бы испытать. Сейчас он только боится, что я страдаю. — Может… Широ, может, я опоздал?.. — сдавленно произнес он и затих. Моя решимость на мгновение дрогнула. — Да ты послушай его сердцебиение, Шу! Оно даже сильнее, чем было у Кена. Никогда не слышал ничего подобного, в нем столько жизни. Вальт будет само совершенство. Да, не зря я молчу. Широ его убедит. Шу не должен страдать вместе со мной. — А как же… позвоночник? — Травмы у негл ненамного серьезнее, чем были у Мирай. Яд их исцелит. — Но он так неподвижен… Наверняка я сделал что-то неправильно. — Сынок, ты сделал все, что на твоем месте сделал бы я, и даже больше. Не уверен, что мне хватило бы мужества и веры его спасти. Перестань себя корить, Вальт поправится. Надломленный шепот: — Он, наверное, очень страдает. — У него в крови была большая доза морфия — неизвестно, как это повлияло. Легкое касание на сгибе локтя. Вновь шепот: — Вальт, я тебя люблю. Мне так жаль… Я очень хотел ответить, но это лишь усилило бы его муки. Нет, надо дождаться, пока я смогу держать себя в руках. Все это время огонь продолжал бушевать в моем теле. Зато в голове освободилось много пространства. Появилось место для понимания разговоров, для запоминания происходящего, для мыслей о будущем, хотя бесконечный космос боли никуда не делся. И еще было место для тревоги. Где мой малыш? Почему его тут нет? Почему они о нем не говорят? — Нет, я останусь здесь, — проговорил Шу, словно отвечая на мои мысли. — Они сами разберутся. — Интересное положение… — ответил ему Широ. — Я-то считал, что предусмотрел все. — Я подумаю над этим потом. Мы подумаем. — Уверен, впятером мы сумеем избежать кровопролития. Шу вздохнул. — Даже не знаю, на чью сторону встать. Я бы им обоим задал трепку. Ну да ладно, позже обсудим. — Интересно, на чьей стороне будет Вальт, — задумчиво произнес Широ. Тихий вымученный смешок. — Не сомневаюсь, он меня удивит. Всегда удивлял. Шаги Широ стихли в коридоре, и я огорчился, что никто ничего не объяснил. Они специально говорят загадками, чтобы меня позлить? Я вновь начал считать вдохи Шу. Десять тысяч девятьсот сорок три вдоха спустя в комнате раздались другие шаги. Более легкые поступь. Более… ритмичные. Странно, что я вообще заметил эту разницу, ведь раньше ничего подобного я не слышал. — Долго еще? — спросил Шу. — Уже скоро, — ответил Луи. — Он становится гораздо четче. Я хорошо его вижу. — Вздох. — Все еще злишься? — Да, спасибо, что напомнил, — пробурчал Луи. — Ты бы тоже умер от злости, когда понял, что оказался в заложниках у собственной сущности. Вампиров я вижу прекрасно, потому что сам вампир, людей тоже ничего — был человеком, а этих странных полукровок вообще не видно! Жуть. — Сосредоточься, Луи. — Ах да. Вальта разглядеть проще простого. Ненадолго воцарилась тишина, а потом Шу вздохнул — по-новому, облегченно. — Он действительно выживет. — Ну конечно! — Два дня назад ты не был так уверен. — Потому что два дня назад я его толком не видел! А теперь, когда белых пятен почти не осталось, это ясно, как день. — Можешь сосредоточиться на моем будущем? Сколько времени на часах? Луи вздохнул. — Какой ты нетерпеливый! Хорошо, подожди секунду… Ни слова, только дыхание. — Спасибо, Луи, — радостно произнес Шу. Сколько?! Неужели нельзя было сказать это вслух, для меня? Я что, о многом прошу? Сколько еще секунд мне гореть? Десять тысяч? Двадцать? Еще день — восемьдесят шесть тысяч четыреста? Или больше? — Он будет обворожительным. Шу тихо зарычал. — Он всегда был обворожительным! Луи фыркнул. — Ты понимаешь, о чем я. Взгляни на него. Ответа не последовало, но слова Луи меня обнадежили: может, я и не похож на брикет угля, как мне казалось. По ощущениям я уже давно должен был превратиться в груду обугленных костей. Каждая клеточка моего тела сгорела дотла. Луи ветром умчался из комнаты: я слышал шорох его одежды при движении. И тихое гудение лампы под потолком. И легкий ветерок, обдувающий стены дома. Я слышал все. Внизу кто-то смотрел по телевизору бейсбол. «Сиэтл Маринерс» вели счет. — Сейчас моя очередь! — услышал я сердитый голос Дайго, а в ответ — тихое рычание. — Ну-ка, хватит! — осадил их Кен. Кто-то зашипел. Бейсбол не мог отвлечь меня от боли, поэтому я стал опять считать вдохи Шу. Двадцать одну тысячу девятьсот семнадцать с половиной секунд спустя моя боль изменилась. Хорошая новость заключалась в том, что она начала утихать на кончиках пальцев рук и ног. Медленно, но хоть какие-то перемены! Выходит, скоро боль отступит… Плохая новость: изменился и огонь в моей глотке. Я теперь не только горел, но и умирал от жажды. В горле была пустыня. Ох, как же хотелось пить! Нестерпимый огонь и нестерпимая жажда… Еще одна плохая новость: пламя в моем сердце стало горячее. Неужели это возможно? ! Сердце, которое и так билось очень быстро, заколотилось еще исступленнее. — Широ! — позвал Шу. Если Широ рядом с домом, он обязательно услышит. Огонь покинул мои ладони, оставив их нежиться в блаженной прохладе, — ушел в сердце, которое теперь пылало подобно солнцу и колотилось как бешеное. В комнату вошел Широ, вместе с ним — Луи. Я четко различал их шаги и даже мог определить, что Широ идет справа, чуть впереди. — Слушайте, — сказал им Шу. Самым громким звуком в комнате было мое сердцебиение, грохочущее в одном ритме с огнем. — Наконец-то, — сказал Широ, — скоро все закончится. Нестерпимая боль в сердце затмила даже облегчение, которое я испытал от этих слов. Зато от боли уже освободились запястья и лодыжки. Огонь в них полностью утих. — Да, совсем скоро! — радостно подтвердил Луи. — Позову остальных. Дайго пусть… — Да, держите малыша подальше отсюда. Что? Нет! Нет! Как это — держите малыша подальше? О чем он только думает?! Я дернул пальцами — раздражение пробило мою идеальную броню. В комнате тут же воцарилась мертвая тишина, которую нарушало только исступленное сердцебиение. Чья-то рука сжала мои приподнявшиеся пальцы. — Вальт! Вальт, любимый! Смогу ли я ответить, не закричав? На мгновение я задумался, потом огонь еще сильнее разгорелся в моей груди, покинув колени и локти. Нет, лучше не испытывать судьбу. — Сейчас позову всех, — торопливо выпалил Луи и со свистом умчался из комнаты. И тут — о! Сердце забилось, точно лопасти вертолета, удары слились в почти непрерывный звук; казалось, оно вот-вот сотрет в порошок мои ребра. Огонь вспыхнул в груди с небывалой силой, вобрав все остатки пламени из тела. Боль застала меня врасплох и пробила железную хватку: спина изогнулась, как будто пламя тянуло меня вверх за самое сердце. Другим частям тела я выйти из-под контроля не позволил и рухнул обратно на стол. Внутри меня разыгралась битва: сердце летело вперед, пытаясь обогнать бушующий огонь. Победителя не предвиделось: пламя гасло, спалив все, что можно, а сердце неуклонно приближалось к последнему удару. Теперь из всех человеческих органов у меня осталось только сердце. Огонь сосредоточился в нем и взорвался последней нестерпимой вспышкой. В ответ на него раздался глубокий пустой стук. Сердце дважды запнулось и напоследок ударило вновь, едва слышно. Больше ни звука. Вокруг — ни дыхания. Даже моего собственного. В какой-то миг я понял, что чувствую только одно: отсутствие боли. А потом я открыл глаза и изумленно огляделся.