(не)правильно

      — Скажи мне честно, ты идиот?       — Да чё ты сразу начинаешь-то, красиво же вышло. Хенджин крутится перед старым трюмо, поочередно рассматривая себя в каждом из трёх зеркал, укладывая пальцами немного жесткие после осветления пряди. Улыбается, любуясь обновленным образом, и откровенно смеётся с нахохлившегося Чанбина, что развалился на кресле у открытой двери балкона.       — Красиво, не спорю, но от гопоты тебя кто отбивать будет? Забыл как бегал, когда только волосы отрастил? Чанбин кажется наигранно-агрессивным, скользя взглядом по худощавому стану младшего и, чего греха таить, откровенно пялится на него.       — А для чего мне ты? — смеётся младший, поворачиваясь к Со и посылая воздушный поцелуй. Старший хмыкает, переводя взгляд на улицу, где уже алыми языками заходился закат, и поправляет рукава любимой чёрной спортивки. Сколько Хенджин не уговаривал его носить что-то более стильное, он не подавался, оправдывая это тем, что «тогда бегать будем вдвоём, а не только ты».       — Когда-нибудь бесплатная акция личного телохранителя закончится, знаешь ли.       — Ну всё, не бубни, — Хенджин быстро сокращает расстояние между ними, усаживаясь на колени старшего и устраивая руки на мускулистых плечах, — я же не за это тебя люблю. Чанбин улыбается, обнажая белые зубы. Одной рукой удерживает младшего за талию, второй тянется к волосам, пропуская прядки сквозь пальцы и слегка задевая проколы в ухе. Хенджин млеет от нежных прикосновений, прижимается ближе, мягкими и до одури любимыми губами мажет по острой скуле, легкими касаниями идя к губам. Чанбин шумно выдыхает, прикрывает глаза и сам осторожно касается чужих губ, не углубляя поцелуй, а лишь слегка прикусывая, дразня. Хван на это лишь дуется, обнимая крепко за шею и голову устраивает на плече, вдыхая уже ставший родным запах кожи Со и каких-то паленых сигарет. Закатные лучи продолжали мелкими перебежками блуждать по комнате, обходя затихшую в драгоценных минутах тишины и принятия пару.       — Идём, иначе последний автобус уйдет, пешком будем до центра добираться, — шепчет Чанбин на ухо младшего, щекотя дыханием. Хенджин поднимает зарумянившееся лицо, оставляя легкий поцелуй в кончик носа, и за руку тянет старшего из квартирки. У них в распоряжении около трёх минут на подержаться за руки и пообниматься, прежде чем они выйдут в тот мир, в котором это едко и грубо называется «пидорством».

***

Они познакомились около года назад. Хотя это и знакомством назвать было сложно, с натяжкой на троечку. Чанбин просто заметил подъехавший грузоперевозчик, сообщающий о новых жильцах в их унылом дворе с поникшей детской площадкой и хилыми берёзками. А после самого его, Хенджина. От единственного взгляда на эту ухоженность и утонченность в одежде и поведении, на миловидное лицо с ужасно притягательной улыбкой, он подумал лишь «недолго ему целым ходить». Чанбин почему-то тогда очень разозлился на тот факт, что кто-то может испортить такое совершенство. А потом испугался своим мыслям. С какой стати он должен переживать о каком-то там парне, который только приехал и который слишком хорош для их уставшего города? Он ещё некоторое время наблюдал за «новеньким», подавляя любые неожиданные вспышки агрессии на похабные крики его дружков в адрес парня. Он не должен так реагировать, это неправильно, в его обществе это неправильно. Но всё равно продолжал следить, чтобы никто не смел распускать руки. С Хенджином в жизнь Чанбина пришла теплая золотая осень, которую ненавистная учительница по литературе называла пушкинской, и неизведанные, противоречивые чувства. В этом сером, пропитанном вековой плесенью старых устоев городе, с жалкой вереницей панелек нельзя быть выделяющимся. Нельзя быть другим, нельзя проявлять мнение, отличающееся от мнения такой же заплесневелой и прогнившей части города. Нельзя влюбляться в людей своего пола, нельзя выражать своё мнение и идти наперекор всем древним и уже совершенно варварским в современном мире традициям. Знак «опасно для жизни» сияет ярким красным над всем, что на одну целую другое. И над Хенджином этот знак заходился каждый раз, когда на него кидал взгляд Чанбин. Он ни разу не подавал виду, что что-то не так, что тоненький червь беспокойства гложет где-то под сердцем, больно цепляется за плоть и высасывает всё то, что Со считал для себя нерушимыми принципами. Чанбин думал, что Хенджин должен сиять где-то на обложках журналов ближе к столице, а не бегать до покосившегося ларька со смешной плетёной авоськой. Чанбин знал, что он точно покойник, если осмелится сказать это вслух. А ещё он понял, что окончательно пропал, когда допустил мысль о том, что лицо Хенджина не хочет разбить, как все его дружки, а держать в огрубевших ладонях и долго и трепетно осыпать поцелуями. И взъелся непонятной ему самому злостью за это снова. Хенджин только потом узнал, как много раз тот сцеплялся с отсталым контингентом района, принимал удар на себя, не позволяя тронуть младшего. Чанбин тогда не понимал, почему именно это делает. Как и не понимал своих чувств и эмоций к Хвану. Один промозглый ноябрьский день стал отправной точкой для них. Чанбин просто приплёлся на какую-то сомнительную квартиру, хозяина которой он знал слабо, но тот обещал бесплатную алкашку и возможность перепихнуться где-нибудь в углу, одной ночью и без обязательств. Парню не нужна была эта грязь, просто хотелось хоть на долю минуты уйти от навязчивых мыслей о младшем, которых в последнее время стало критически много; от проблем в семье, влияние которой до сих пор подбивало его; от гложущих мыслей о несветлом будущем и вероятно тщетности его попыток хоть как-то восстановиться. Он топил всё невысказанное в палёном алкоголе и отвратительно-громкой музыке, а потом утонул в тёмных глазах младшего, неожиданного появившегося здесь же. Вселенная определенно над ним издевалась. Хенджин выглядел таким выделяющимся в окружении потрёпанной мебели, повидавшей уже ни одно поколение, в отсветах бутылок из зелёного стекла и тонких стен с пожелтевшими обоями. Даже в самой простой белой толстовке и нахлобученной на лоб шапке он выглядел лучше, чем каждая напомаженная девушка здесь. И это выбивало из колеи, заставляло всё чаще и чаще бросать на него стеклянные взгляды. А Хенджин лишь до смешного скромно стоял где-то в углу бледного кухонного гарнитура с блестящей жестянкой в руках. Чанбин понял, что еще пара таких переглядок и его придётся откачивать. Потому что Хван смотрит на него постоянно тоже. Балкон и долгая затяжка прочищает на мгновение мысли, растворяя в ощущениях точно так же, как дым на холодном воздухе. Чанбин выдыхает, опуская отяжелевшие веки, и спиной чувствует чье-то присутствие. Его присутствие. От чужих глаз не скрывается нервная дрожь, пробежавшая по плечам вместе с тихим смешком. Всё настолько сюрреалистично, что бросся Со сейчас вниз с этой многоэтажки, его подхватил бы ветер и принёс обратно. Хенджин стоит тихо рядом, кажется, не дышит даже, смотрит на стройные ряды серых зубцов домов с открытыми крышами и решетками балконов. А Чанбин отпускает мертвым грузом на дно все свои мысли и переживания, позволяя дерзость в открытую наблюдать за солнечными бликами на бархатной коже и подмечать мельчайшие детали, что моментально врезаются в память стойким образом. Не осталось сил злиться, разбираться или выискивать псом-ищейкой причины и их связи. Хотелось лишь смотреть на младшего, в его сверкающие лукавством и искренностью глаза. Стоп. Чанбин шипит сквозь зубы, отворачиваясь. Так глупо спалиться на подглядывании, боже, теряешь хватку, парень. Хенджин лишь мягко смеётся, переводя взгляд на небо и улыбается.       — Так и будем играть в молчанку? — не выдерживает Со.       — Я просто ждал, что ты первый заговоришь со мной.       — Почему это? Хенджин поворачивается всем корпусом, светясь изнутри, что так разительно контрастирует с угрюмым и сложным образом Чанбина. Но именно за этой хмуростью, выработанной многими годами как защитный механизм на весь пиздец в жизни, он разглядел что-то другое, отличающее его ото всех. Огонёк, грозившийся разгореться в пламенный и уничтожающий пожар, но так настырно сдерживаемый глубоко в душе, закованный в свинцовые цепи в самых темных и сырых её подвалах. Чанбин держит его внутри, не желая спалить всё дотла, а Хенджин, кажется, не боится обжечься.       — Знаешь, сложно не заметить такой интенсивный взгляд. Особенно если так смотрят на тебя ежедневно, — Хенджин приближается на пару шагов, заставляя старшего неосознанно вжаться в стену. — Почему ты не подойдёшь нормально? Чанбин смеётся с этого.       — Если я скажу, что ради твоей же безопасности, насколько это будет звучать абсурдно?       — О, — Хенджин округляет глаза от удивления. Чанбин находит это очаровательным. — Я не думал об этом. Хах, странное знакомство у нас, да? Младший мнётся немного, но всё ещё незаметно сокращает расстояние, заставляя Со с каждым разом нервничать сильнее и сильнее.       — Поверь, лучше уйти от меня. Тебе же будет лучше, — выкидывая дотлевшую сигарету в старую балконную пепельницу почти шепчет Чанбин, складывая руки на груди.       — Почему? Почему ты отталкиваешь? Уже несколько месяцев приглядываешься, вертишься рядом постоянно, а сейчас говоришь уйти? А что, если я не хочу? — Хенджин останавливается на опасном расстоянии вытянутой руки и смотрит так жалобно, почти умоляюще. Не один Чанбин мучался с веретеном вопросов. И сейчас, в одном пространстве на двоих, с оглушающей сиреной в голове от непозволительной близости всё превращается в маленький ад под алыми лучами ноябрьского заката. — Я не настаиваю на ответах сейчас, но позволь хотя бы попытаться их узнать. Чанбин тяжело выдыхает. Все эмоции и чувства накалены до опасного предела, их уже не сдержишь, не спрячешь. Он впервые находит смелость взглянуть прямо младшему в глаза, не прячась за спинами других и не подглядывая из-за угла. И не видит ни капли осуждения или отвращения. Осторожно тянется пальцами к чужим, совершенно отключая и так затуманенный разум, но одергивает руку, едва коснувшись. Хенджин кажется миражом, искусно выведенным по тонкой кальке образом. Потому что не может быть всё так хорошо. Не могут после этого самостоятельно схватить его руку, переплетая пальцы, поглаживая, успокаивая одними лишь касаниями, подходя всё ближе, и ближе, и ближе… Чанбин всё еще не может понять, почему он не уходит, почему продолжает стоять на этом балконе с ним, всё это для него слишком неправильно, запретно, но так желанно.       — Я, — тихим шепотом начинает старший, отводя снова взгляд, — я не могу это понять. И принять. Я не знаю, не могу разобраться, то всё так неправильно же, нет? Не должно этого быть, точно не тут. Хенджин пальцами свободной руки робко касается чужого острого подбородка, поворачивая к себе и прижимаясь лбом. Чанбин натурально задыхается от такого, но сейчас он слишком слаб, чтобы вывернуться, сбежать, спрятаться. И слаб в первую очередь перед Хваном.       — Я помогу тебе понять, если ты перестанешь избегать меня. И об этом никто не узнает, я обещаю. Дыхание младшего ощущается раскалённым оловом на губах, оседает где-то в легких, сжигая всех бабочек к чёртовой матери. Хочется довериться, отдаться полностью и без остатка, раствориться в этих глазах и касаниях. Но Чанбину страшно. И он даже не знает, за кого больше: за себя или за Хенджина.       — Хорошо. Именно поэтому он соглашается. Чужие губы накрывают чанбиновы робко, всё еще боясь быть отвергнутыми, тихим дыханием успокаивая и топя в чувствах полностью. Хенджин осторожно приобнимает за талию старшего, продолжая держать его за руку, и медленно касается то верхней, то нижней губы. На языке оседает противный вкус алкоголя и никотина, а Со чувствует сладкую вишню, но это так сейчас не важно. Важны лишь звуки «последней дискотеки»*, доносимые из приоткрытой форточки, кровавое пламя заката, такое нетипичное для холодного ноября, и первый поцелуй в закутке балкона. Адреналин хлещет по венам, разгоняя кровь и заставляя отстраниться. Потому что Чанбин всё еще не понимает сам себя, а Хенджин не злится, лишь руку сжимает крепче в немой поддержке, без слов говоря «я буду рядом, не брошу». Их связь — опасная, почти что преступная.Они вдвоём пойдут ко дну, если это станет известно даже одному человеку. Но Хван готов молчать и скрывать всё до последнего, а Со не даст никому притронуться к Хенджину, в чьих тёмных омутах глаз он впервые увидел понимание. Зарево заката медленно успокаивается, кидая последние блики на тонкие стёкла и крыши, и поджигая своим светом ещё не опавшие хрупкие листья. Чанбин стоит тихо, безмолвно, лишь робко сцепив руки за хенджиновой спиной, вдыхая его аромат, обжигаясь собственными противоречиями. Он не хочет отпускать его. А младший лишь тихо поглаживает его по волосам, собирает нервную дрожь пальцами с плеч. Они оба знают, что будет трудно. Но вдвоём всё кажется чуть легче.