(не)правильно

            — Ты дурак, ты самый настоящий дурак. Хёнджин рукавом длинной толстовки утирает с щёк солёные слёзы, неприятно щипавшие кожу, и дрожавшими пальцами пытается открыть пачку пластырей. Холодный мартовский воздух пробирается сквозь открытую форточку, заставляя каждый раз ёжиться, но адреналин и злость, всё ещё бушевавшие по венам, согревают лучше всего. Противная пачка никак не поддаётся и Хёнджин матерится сквозь зубы, разрывая её на части и пытаясь успокоить пальцы. Чанбин уже вызвался один раз помочь, за что получил по рукам, и теперь притихший сидит на том самом старом кресле. Он знает, что нужно просто дать младшему выпустить весь пар, всю злость и негодование и только потом попытаться хоть как-то оправдаться. А судя по горевшим глазам напротив, Хенджину точно есть что сказать.       — Ты просто невыносимый, знаешь же, да? — сквозь катившиеся градом слёзы тихо говорит младший, прикладывая липкий пластырь к ранке на тыльной стороне ладони. Одно из тех мест, что пострадало не так сильно, — Я же столько раз тебя просил не лезть, ну почему, почему ты снова наступаешь на эти ебучие грабли? Хёнджин осторожно отодвигает руки старшего, что тянутся обнять его, стараясь не причинить лишней боли, но он всё ещё не готов что-либо выслушивать. Эмоции бьют по воспалённым нервам, что долгое время были натянутой струной, и в мыслях сейчас лишь крутится «помочь» и «отругать» за глупость. Кусочек ватки с противно пахнущей перекисью жжёт кровоточащую ранку на скуле, от чего Чанбин шипит и Хёнджин дует на неё осторожно, всё ещё всхлипывая. У старшего таких ран ещё несколько штук по всему телу, не считая синяки и разбитые в кровь костяшки, и Хвану выть хочется от этого зрелища. Потому что тоже больно. Хоть и по-другому.       — Потерпи немного, сейчас, ещё немного осталось, — светловолосый уже не считает, какую по счёту вату он отбрасывает в сторону. Всё ещё подрагивающими пальцами смачивает места ушибов, обрабатывая зелёнкой, незаметно стараясь слёзы стереть, а у Чанбина сердце щемит от этого вида. Хочется уже взять, сгрести в объятия, долго-долго шепча извинения, успокаивать аккуратными поцелуями по раскрасневшимся щекам. Потому что сам знает, что дурак, что виноват, только не мог поступить иначе. Но продолжает терпеливо ждать.       — Посмотри на меня, — охрипшим голосом шепчет младший, влажным полотенцем с губы стирая запекшуюся кровь, пальцами проводит по побелевшим щекам, выдыхая судорожно, — Ты точно дурак. Зачем ты вообще полез в это? А если бы я не подошёл вовремя? Что тогда? По больницам бы тебя искал? — Со робко касается ладоней Хвана, чуть сжимая их, успокоить пытается, и в глаза смотрит с раскаянием. — Подожди, ещё не всё, ещё чуть-чуть. Заляпанное кровью полотенце летит в сторону к вате, а по комнате снова разносится запах зелёнки вперемешку с каким-то обезболивающим. «Слава Богу без переломов» — думает младший, опускаясь на колени и собирая разбросанные вещи в аптечку. Глубоко внутри всё ещё бурлит и грохочет гром непонимания и беспокойства. Но он тут же стихает, стоит родным ладоням провести по светлой макушке, захватив несколько прядок.       — Малыш, — тихо говорит Со, снова слыша всхлипы. Хёнджин лбом прижимается к разбитой коленке старшего, пытается успокоиться, но слёзы предательски текут всё сильнее и сильнее, — Малыш, иди сюда. Чанбин осторожно старается поднять младшего за дрожащие плечи, усаживая к себе на колени и обнимая, наконец. Собирает пальцами влагу с щек, заправляя выбившиеся прядки за уши и оставляет примирительный поцелуй на искусанных губах.       — Хён, тебе же больно.       — Не больно, — Чанбин прижимает Хёнджина ближе, голову его укладывая себе на плечо, — с тобой мне ничего не больно. Воздух пропитан металлическим запахом лекарств и типичной мартовской свежестью, ложащейся на мебель тонкой серебристой пылью. Полуночную тишину нарушают лишь судорожные всхлипы из угла и шелест одежды. Чанбин поглаживает Хенджина по плечам и спине, собирая всю дрожь в грубые и покрытые ссадинами ладони, придерживает за талию и зацеловывает всё лицо младшего — начиная с пухлых губ и заканчивая родинкой-точкой под глазом.       — Прости меня. Я снова заставил тебя нервничать.       — Почему ты снова в это полез? — в голосе Хвана не осталось ни капли злости и осуждения, лишь беспокойство и скопившаяся за всё время усталость. Он уже знает ответ на свой вопрос.       — Я, — Со запинается сразу же, пряча лицо в изгибе шеи. Не может он сейчас смотреть в эти стеклянные глаза, выплакавшие дюжину слёз из-за него, — прости, малыш, прости, я такой идиот. Но не мог я уже это вынести. Ты просто не слышал, какую мерзость они про тебя начали говорить, — пальцы сжимаются на чужой толстовке, сбивчивое дыхание обжигает кожу, — Возможно, это я ещё легко отделался. Если бы они добрались до тебя, то я даже думать не хочу, чтобы с тобой сейчас было.       — Хён, — тянет Хёнджин ласково, касаясь побитой щеки, — Хён, мне их слова навредить не могут. И я уже научился мастерски скрываться от всех.       — Я просто не могу это терпеть. В их словах было столько грязи, столько мерзости. Они считают, что правы, а нихуя. Ебучие гомофобы с промытыми мозгами. Чанбин дышит рвано, злится на этот мир, на этот город, где единственное безопасное место — комнатушка с балконом и горящим закатом. Злится на то, что тебе нужно скрывать то, что ты любишь и оправдываться, если тебя поймают с поличным. Злится, что нужно постоянно лгать и притворяться. А Чанбину не хочется так. С Хёнджином хочется в открытую ходить по городскому парку за руку, обниматься на виду у всех. Дарить на праздники собственноручно приготовленное печенье, такое немного пригоревшее, но от всего сердца. А потом крошки этого же печенья собирать поцелуем с чужих губ. Ему хочется всем рассказать, что его парень — Хёнджин, и получить аплодисменты и завистливые взгляды, а не кулаком в лицо. Чанбин тоже не сразу к этому пришёл. Но даже в тот холодный ноябрь, когда он сам отрицал все свои чувства и не принимал их, у него не было ни одной мысли выместить всю злость на младшем. Хенджин ему очень помог в эти несколько месяцев, что они вместе. Именно он помог осознать, что его чувства — не ошибка, не болезнь, не неправильно. Что он может и должен любить, если этого хочет. Он не давил и не осуждал, а помог принять, за что старший был так благодарен, что до сих пор не может отплатить сполна.       — Хён, пойдём спать, уже поздно, — Хёнджин оставляет поцелуи на щеке и аккуратно тянет старшего за собой, стараясь не причинить лишнюю боль.       — Ты не злишься больше? — поникшим голосом спрашивает Со.       — Я никогда на тебя не злюсь, а только переживаю, — Хван валится на старый диван, утягивая парня за собой и крепко обнимая за плечи, — Ты знаешь, что я люблю тебя очень. И ценю. И я не хочу, чтобы из-за меня тебе было больно.       — Я тоже люблю тебя и не хочу, чтобы другие считали тебя «дефектным». Ты не заслуживаешь такого, малыш.       — Кажется, мы попали в замкнутый круг. Хёнджин тихо посмеивается, устраиваясь удобнее на плече старшего и обнимая его поперёк талии. Чужое дыхание расходится волной мурашек по позвоночнику, ноги сплетаются под пушистым пледом, а губы находят друг друга в лунной темноте. Поцелуй терпкий и тягучий, как мёд, со вкусом обожания и доверия, наполняет приятной негой от макушки до кончиков пальцев. Улыбка попадает в плен, сминается и отдаётся глухим «тудум» где-то в сердце, в самой его глубине. Чанбин касается чужой ладони, перебирает в руке длинные, музыкальные пальцы, оглаживая их и грея своим теплом. Воздух замирает, стихает ночная суета, оставляя после себя лишь рассеивающуюся по рыхлым дорогам пыль, да говор старых воронов проносится среди многоэтажек. Запах лекарств почти выветрился, оставив о себе лишь воспоминание и лёгкое покалывание на разбитой губе, что сейчас залечивается томным касанием чужого языка. Чанбин подносит к ним ладонь светловолосого, оставляя поцелуй на тыльной стороне и щекой трётся. Хёнджин смотрит на него счастливо, полюбовно, светясь изнутри словно. В их собственном мире не нужно прятаться и быть другими. Здесь им можно быть собой.       — Ложись отдыхай уже, ты устал, — старший укладывает Хвана рядом с собой, снова перебирая светлые пряди и пропуская их сквозь пальцы. Хёнджин в ответ свободную ладонь хёна заключает в капкан своих ладоней, согревая дыханием и поглаживает ранки с детским «у волка боли, у зайки боли, а у моего Чанбин-и всё-превсё заживи». Дрёма укрывает их своим расшитым звёздами одеялом, погружая в необходимую сейчас тишину, прерванную лишь единожды слабым шёпотом:       — Хён, давай уедем отсюда?       — Уедем. Обязательно уедем.